Не навреди

       Как надлежит всякой пожизненной оптимистке, Ангела свято верила, будто ни сегодня, ни в ближайший так месяц ей не придется не то что переходить порог университета, но приближаться к нему ближе, чем на сто метров. Не то чтобы она ненавидит его, нет. В отличие от некоторых, кого с каждым курсом становится все больше в жизни и меньше в списках учащихся, она любит учебу. Честно-честно! Иначе как объяснить все потерянные не часы уже, но недели, месяцы живительного сна, пропуск обедов и ужинов, нахождение в стенах этого самого университета едва не до девятого часа вечера? Ангела просто устала. А профессор О’Доран определенно имеет с передышками личные счеты. Правда, одну такую она себе все же позволяет.        В четверг, кажется? Шестнадцатого? Даже не в пятницу тринадцатого, но либо движение Луны делает свое черное дело, либо профессор всего лишь не в настроении. Как и каждый раз, когда к ней заходит шестая группа. Или, что видится ближе к правде, Ангела, удивить которую значится в учебном плане первым пунктом. Например, тем, чтобы с легкой руки раздать “автоматы” любому, кто набрался смелости притащить свою тушу — спасибо за комплимент, профессор, — на последнюю пару, а потом, дойдя до фамилии такой интересной, что между слегка разжатыми зубами пролетает звучно, — Циглер, перемениться. Ее пару-тройку раз себе под нос повторить, низко и с подступающей хрипотцой, как, конечно, строго необходимо, а после легко бровями вздернуть, будто этой демонической женщине может быть известно сочувствие, и заключить: “Придете”. Не приглашать — приказать. И стоять на своем так же твердо, как на линии фронта, всякие “а как?” и “а может?” обрывая лаконичным “нет”.        А в нем плещется, едва не заходя за края, больше, чем обе способны выразить. Не только стремление помучить своих дорогих студентов подольше да поизысканнее, научить их искать подход даже к самому ощетиненному однокурснику и после разбирать его торопливый почерк, в котором явнее любой лекции или практической читается паника. Ангела знает. Тогда же она впервые задумывается, как было бы хорошо не знать ничего вообще.        Взять хотя бы профессора О’Доран. Она, видимо, не знает зачем являться на экзамен и чувствует себя отлично.        Чего не сказать об Ангеле, которая может только на парте растянуться и заключить с тяжким вздохом: в этом они похожи. Еще они обе старательные, аккуратные и “ну, такие, знаешь... иногда ну сли-и-ишком умные”. Так говорит Лена, местная знаменитость с четвертой пересдачей по одной дисциплине, огромным опытом в обращении с профессором О’Доран и советами вроде “не смотри ей в глаза”. А еще она хорошая подруга Ангелы. Из тех, что слишком хороши и тем охотно пользуются, когда просят объяснить то и это прямо во время экзамена. Но если бы Ангела могла выбрать с кем провести двадцать четвертую минуту опоздания профессора, то смело отдала бы голос за Лену. И за стаканчик кофе. К нему Ангела и тянется, потягивая только бархатную пенку капучино. А потом ей же давится.        Всем известна одна простая вещь — когда открывается дверь, нужно вскочить с места, громко и четко проговорить “здравствуйте, профессор” и... словить обращенную к себе улыбку, чью стройность ломает вздох. Резкий, как пощечина, такой же короткий и, кажется, довольный. Самодовольный?        Тогда Ангела повторяет про себя не билеты, но что-то, от чего спина идет мурашками: не тем должны быть заняты ее мысли, совсем не тем. Лучше бы не думать. Не смотреть, как Мойра одним движением опускает на стол папку с работами, как быстро, но осторожно, все-все знающая, перебирает листы самыми кончиками пальцев, надавливает, что бумага прогибается, а потом отпускает и раздается новым выдохом, который Ангела взглядом преследует от самого низа шеи. А потом — это:        — О, — отзывается профессор удивленно, а в глазах, что с чужими сталкиваются, напротив тишь, гладь и ледяная корка, из-под которой нет-нет да и проглядывается расправляющий плечи бурун; Ангела знает — ее захлестнет, — у нас есть доброволец? Блестяще. Садитесь.        Помнится, мама предупреждала со стихией не спорить. С преподавательницами — тоже. Не то чтобы Ангела действительно собирается, когда, ослабленная четвертыми сутками безо сна, ночной перестановкой мебели на третьем этаже общежития и Леной, только сейчас замечает, что все это время стояла. Профессор — тоже. Ей это смешно, как игра вроде “гляделок”, как вершение чужой профессиональной судьбы, как чума, мор и война. Вот же! Вот, что это, от чего дважды в неделю охота все отвоеванные сантиметры площади отдать и за них попросить всего ничего — забрать документы. А после уехать домой, хорошенько прорыдаться на знакомом плече, много ругаться, напиться и, конечно, вернуться. Потому что профессору Мойре О’Доран, этой противной, мерзкой и ненавистной, всю душу из студентов выгоняющей, давно пора утереть нос.        Еще потому что ее сегодняшний вопрос Ангела слышит раз, кажется, третий. Хочется верить — последний. Ведь на этот раз она знает каждое нужное слово и строгость их очередности, что пропустить, где ускориться, а где наоборот задержаться, рассказывая о каждой пролегавшей в лаборатории тени так, будто над экспериментом держала свечку. Еще Ангела знает и знание это обозначает мелькнувшей улыбкой, стоит до щекотливой темы добраться, что профессор ненавидит ее определение валентности. “Какая еще способность, — говорит как-то профессор, плечами брезгливо передергивая, — объединяться в пары?” Сама знает, только это и остается, когда поделать ничего против не можется. Ведь все правильно: что Валентин, теперь нареченный Святым, что валентность — все от одного. От латинского valence — сила. Как бы Ангеле хотелось ее побольше собрать в сердце, только бы оно, давно всякий стыд утерявшее, взбалмошное и вредное, не ухало с ноющей болью вниз оттого лишь, как профессор отзывается пораженным смешком. И говорит тихо так, пока в тоне переливается искреннее изумление:        — Снег идет.        Тогда Ангела замолкает. Но только не в мыслях, где ругань на эту сумасшедшую мешается с беспокойством: может, пора бить тревогу, может, это преподавание ее довело? Ее или Ангелу, которая щурится, как на солнце уставляется, и едва понять может, послышалось ли? А Мойра — кремень, риф, что над бурной водой стоит, и лицо ее, на котором свет гранится, так же непоколебимо, когда она рукой взмахивает, мол, продолжай.        Ангела бы и рада повиноваться, камнем обратиться тоже или хоть вид сделать, что ничего из ряда вон выходящего не случилось, что из колеи правильного ее не выбить ни сверканием пули, ни отливами пламени в чужом глазу. Правом. Господи! Как она помнит даже сейчас, когда от Мойры, зрелищем за стеклом очарованной — очаровательной — один профиль и не тот? Ангеле бы отвернуться тоже. А лучше из аудитории выйти, сбежать с этажа, из этого проклятого здания и города. Да только все пустое: меняй хоть координаты, хоть плоскость, под сомкнутыми плотно веками Ангела все равно будет различать заместо солнечного круга ее. Мойру. Профессора О’Доран.        Та как раз спешит о себе напомнить:        — Красиво, — гнет она свою линию, вдогонку кивая деловито. Только вот любуется Мойра вовсе не видами природы. Ангелой. И раньше, чем та успеет хотя бы с собственным дыханием совладать, у нее спрашивают в манере почти дружеской: — Вам нравится? — Ответить, будто то действительно могло ее интересовать, Мойра не позволяет: — Так необычно. За семь лет такого не припомню.        Затем профессор снова рукой сигналит, велит собраться, а это трудно. Потому что почти до болезненного слепит глаза это ясное утро, причинно-следственные связи затуманиваются, а понятным делается одно: семь лет — это преподавательский стаж Мойры.        Наверное, столько же понадобится Ангеле, чтобы сдать ей. У нее? Господи, какая разница? Соберись, Циглер!        Собирается. Говорит-говорит-говорит, о сказанном задумываясь мало, теряется, старается, ни на какую профессора О’Доран не смотрит и... все? Так быстро? Ангела не верит. До последнего хочет вставить еще два-три-двадцать слов, просит минуту подумать, за билет хватается, как за самое ценное сейчас, а в зачетке вырисовывается своим ходом тонкое, крепко сжатое, видно, от скупости, с выверенным наклоном “A” и за ним в скобках “отл.”. Это значит одно — пора эту маленькую книжечку в самый дальний карман спрятать и бежать-бежать-бежать!        Да только Ангела сидит смотрит, как все отчетливее возникает на бумаге знакомая подпись, и опять рот открывает:        — Мне тоже нравится снег. Только, — она запинается, неуверенная, чем окончится ход — холостым и лучезарной улыбкой или вечным позором, но стреляет вперед сомнений: — он холодный, — и плечами ведет, или сказанное подтверждает, или от него же отряхнуться пытается.        Тщетно.        Потому что следом Мойра ловит ее взгляд до чего обиженным собственным и бросает сурово:        — Это проблема?        ”Что вы, черт побери, такое несете?” — так и просится вскрикнуть, от себя отвадить мороз, что к тыльной стороне ладони пристал, а он!.. Господи, он ведь есть. Он чужой — Мойры. Мурашки разгоняет от руки и дальше, глубже, что и в груди все трепещет, инеем обрастает, дрожит, не знает, куда себя притулить, а это место — вот. По ту сторону стола.        Перебраться бы на нее прямо так, по столешнице торопливо скользнув в пристально наблюдающую пропасть, но сейчас Ангела первым пунктом в своем списке дел выводит “ответить”.        — Нет.        ”Правильно”, — подсказывает ей улыбка на лице напротив. Такая, какой Ангела ее представляла, о какой мечтала: широкая, чуть ли не до самой высоты скул, розоватым месяцем выгибается и его же лучами бьет прицельно в самый темный уголок памяти вместе со словами:        — Все бы так отвечали.        Однако распуститься ей Мойра не позволяет. Она вдруг губы безукоризненной линией поджимает, с них сгоняя всю краску, и делается серьезной. Недовольной? Господи, пожалуйста, если ты есть!..        — У нас с вами еще одна дисциплина, да?        — Да, — Ангела отзывается мгновенно, лишь бы не молчать. А голос скачет, пульс — с ним вместе, холодный пот вниз по спине устремляется, и в голове шум, как цирковая обезьяна на тарелках играет. Нужно было идти в цирк! Или, нет, не так — куда угодно, где будет хоть чуточку теплее и без этих недвижимых разноцветных глаз, которые, не стараясь, в каждый потаенный уголок заглядывают разом.        — Да, — Мойра цокает языком, видно, тоже надежд насчет Циглер не питает, но одно все же предлагает: — Задержитесь до конца экзамена? Ваш ответ был... скажем, неплох. Возможно, нам стоит обсудить автоматическое зачтение по второй дисциплине.        Скорее, автоматическое зачисление в психдиспансер. Это тоже неплохо, смеется про себя Ангела. Но и вариант хоть разок в семестр выспаться и свою обожаемую профессора не увидеть, конечно, лучше. Это все, о чем можно мечтать. Поэтому и только поэтому Ангела оказывается целиком и полностью “за” то, чтобы еще чуточку потерпеть компанию своей персональной беды в стенах университета и вне, там за свои страдания получая бесплатных коктейля, скажем, три. И напомнить, что это, профессор, только начало.