Не навреди

       Оставленная наедине с собой в день Рождества, Ангела не волнуется. Нет.        Вряд ли найдется слово, чтобы назвать то, что с ней творится в действительности. По крайней мере, цензурное.        Потому что с тех пор, как Мойра отправилась покорять продуктовые, минул час и сорок четыре минуты ровно. А она до сих пор отказывается подавать признаки существования. Конечно. Что более рождественское можно выдумать, если не отправиться на прогулку, оставляя свою, как там она говорила, дорогую и милую в неведении? Так пусть своими “дорогими” и “милыми” теперь подавится.        Нет, Ангела определенно точно спокойна, когда вцепляется в телефон исключительно затем, чтобы это же донести до Мойры. Вместе с еще семью непрочитанными сообщениями. Не прочитанными намеренно, решает Ангела. Может, восьмое поможет?        Держа надежный, как швейцарские часы, план в голове, она бросается печатать.        Терпения хватает буквы на три, которые Ангела сразу после стирает, решая лишний яд оставить в пределах собственных мыслей — обидится еще! Потом она пробует снова. Одно и то же Ангела набирает заново, уже целиком, выбирает лучшие синонимы для своего разочарования, слишком сложные удаляет на случай, если Мойра не поймет, и наконец, когда когда остается всего-ничего — нажать да отправить — телефон бросает куда-то на противоположную сторону дивана.        Конечно, сразу после она жалеет. Снова Ангела хватается за телефон, как за единственное сейчас спасение от одиночества, в извинении гладит тыльную его сторону и укладывает на столик. Экраном вверх — обязательно! Вдруг в Мойре все-таки проснется если не совесть, то хоть раздражение от постоянного пиканья в кармане. Или куда она могла засунуть этот проклятый!..        — Хватит, — без сил взмаливается Ангела самой себе. Больше ведь некому. Больше ведь никому не интересно, чем она занимается одна дома в редкий выходной, который, между прочим!.. — Хватит, — повторяет Ангела тверже перед тем, как с насиженного места сорваться.        Сегодня ведь Рождество, а в Рождество расстраиваться — последняя вещь, которой хочется заниматься.        В конце концов, все не так уж плохо. В самом начале месяца Ангела или от внутреннего предчувствия, что нечто подобное может случиться, или от назойливого желания начать рождественский сезон здесь и сейчас уговорила Мойру заняться елкой и прочими вещами, для которых требовался высокий человек. А потом без посторонней помощи — скорее — без помех — провела генеральную уборку, закупку, с утра взялась за готовку... Тогда-то все и пошло не по плану.        Мойра предложила — точнее, внесла, никого ни капли не спросив, — коррективу: в последний день с утра пораньше заехать к старому приятелю за самым свежим мясом в городе и организовать такие стейки, которым ни одно рождественское блюдо не ровня. И все это, конечно же, она должна сделать в одиночку.        — А ты отдохнешь, — говорит и добавляет быстро, не позволяя задуматься: — Хорошо?        Тогда Ангела кивает — хорошо. Что не хорошо, так это уверенность ее прошлой, которая черт знает чем думала и думала ли вообще, допустив мысль о том, что эта опилками набитая двухметровая подушка для обнимания — именно то, чего ей в жизни не хватало.        Причем позарез как, потому что время близится к четырем, а Мойра... Надо же, приходит. Или по крайней мере пытается.        Даже через восторженный собачий лай удается различить дребезжание ключа в замке. Очень долгое, нервное и раздражающее в той же мере. Настолько, что приходится все же от созерцания экрана телефона оторваться и помочь с другой стороны. Что было бы куда проще, если бы Мойра хоть на секунду перестала мучить бедный замок, и!..        И мысль снова обрывается вместе с тем, как Мойра врывается в квартиру.        Видимо, она думает, что двери открывает некая магическая сила, сами духи Рождества, поэтому от великой радости на Ангелу слепо напарывается и с собой подальше от порога уносит, чуть об него не запинаясь. Даже если Мойра что-то и понимает, когда под ухом слышит воротом пальто заглушенный гневный возглас, то оно едва ли заметно. Потому что она ни капли не извиняется.        Огромными своими ручищами Мойра падает по обеим сторонам чужой талии и впивается так крепко, будто вовсе не ей нужна поддержка. Не она от тяжести пакетов опасно вниз кренится, не она сбивчиво дышит алкогольным амбре и уж точно не она макушкой сбила венок над дверью. Олень Рудольф, вот точно. Как минимум в одном они похожи — в красном излишне любопытном носе, которым Мойра вперед, к Ангеле, так и лезет.        — Привет, — выдыхает она холодным воздухом и алкоголем, что усердно пытается заслонить улыбкой. Подрагивающей в уголке в такт сбитому дыханию — бежала, что ли? — а все же довольной. Еще противной, ужасной и ничуть ситуации не подходящей! Равно как и следующее, что Мойра выдает спокойно так, привычно: — Скучала?        Насколько Ангеле охота это ее “скучала?” засунуть куда подальше, настолько же хочется вернуться к тому, что действительно важно:        — Ты пьяна.        — Ну, — с тем Мойра, кажется, стушевывается. Взгляд отводит, выпрямляется, руки свои убирает, а потом с легкостью неимоверной плечами жмет и бросает смешливо: — Сегодня ведь Рождество.        — Просто... пожалуйста, просто иди на кухню.        Спорить Мойра не решается. Но и проигрывать не желает. Поэтому она в ответ брови гнет полукругами, удивляется, надо же, требуют от нее, бедненькой, что-то, командуют. Улыбается. “Нравится?” — охота спросить, но Ангела себя останавливает. Потому что Мойра все еще пьяная, замерзшая после улицы и жутко опоздавшая. Поэтому же Ангела идет с ней. Исключительно в целях собственного благополучия: чем разгребать последствия будущей кулинарной катастрофы, лучше ее предотвратить.        Вот только Ангела опаздывает.        На самом пороге она застывает и спешит отвернуться, только бы уберечь себя от тошноты, которую порождает короткий взгляд на Мойру, уминающую кусок сырого мяса. Хочется верить, что всего один.        — Ты мерзкая и подхватишь сальмонеллу, — уверяет ее Ангела, когда на самый дальний от этого зрелища стул почти падает.        — Завидуешь? — смехом отзывается Мойра, держа на кончике ножа другой кусок, и его, с которого то ли кровь, то ли вода течет прямиком на чистый пол, протягивает вперед: — Не дуйся, держи.        Говорить с ней явно бесполезно, поэтому Ангела без единого слова отворачивается и там же, в стороне, зажмуривается крепко, чтобы об этой картине и о предстоящей уборке забыть поскорее.        А Мойра смеется, довольная. И собой, и этой выходкой на грани между гурманской и опасной для здоровья, и, верно, реакцией. Ее Мойра выцепить пытается мягко и ненавязчиво, то и дело в Ангелу бросаясь беспокойными взглядами — ужели поняла, что сделала? — которые та, конечно же, не ловит и не ждет. И от каждого из них она не уклоняется, чтобы Мойре донести, насколько ужасно та себя ведет.        Кажется, Мойра впрямь начинает что-то понимать. Об улыбках своих наконец забывает — уже лучше. А потом как назло заговаривает спокойно-спокойно, будто никакого опоздания, никакого порушенного ей дня и уж точно никакого понимания ситуации у нее нет:        — Так, мне нужно немного масла.        — Так возьми.        Ангела готова поклясться, что замечает на лице Мойры очередную ухмылку. Но то — секунда, если не меньше. После Мойра враз серьезной делается, плечи выстраивает ровной линией и тянет до надоедливости мягко, едва не напевая:        — Как скажешь.        Ангела бы сказала. Все. Какая Мойра непунктуальная, какая бессовестная и как ей идет этот проклятый свитер с самой глупой надписью в мире — “Рождество идет нахер”. Еще — как хороша его длина, которая до бедер не дотягивается, открывая обзор в самом деле чудесный. Если бы не эти ее брюки...        Однако раньше, чем Ангела успевает хотя бы рот открыть, свершается рождественское чудо: Мойра вправду берется за дело.        Или это гирлянда, у самого потолка подвешенная, глаза слепит, или глинтвейн делает свое черное дело. Но вот Ангела отмаргивается и заключает — все правда. Скупые две капли масла на сковороде, на максимум выкрученная конфорка, огромный кусок мяса, которым можно было бы накормить двоих, если не троих, и...        — Мойра! Горит!        — Так надо, — звучит та все еще — само спокойствие, пока в полуметре от нее, если не меньше, горит сковорода. И все, что на ней. Включая масло, которое отзывается отчаянным шипением, отчего приходится прикрикнуть, чтобы услышанной быть: — Засечешь полминуты?        Желательно еще отойти дальше, но Мойра идею отбрасывает сразу. Не потому что техника безопасности для нее пустой звук. Наоборот. Пока Мойра знает, что где-то рядом есть Ангела с извечной своей тягой все исправлять так, как на ее зоркий взгляд будет лучше, действительно лучшим решением видится оставить все как есть. Разве что один шаг в правильном направлении Ангела все же делает, когда дым и запах гари выпускает в окно.        На это Мойра кидает из-за плеча весело так, довольная, что нашла поддержку:        — Да, окна лучше открыть.        Ей лучше бы не говорить вообще о том, что лучше. Ни в канун близкого к краху Рождества, никогда. И уж точно не Ангеле, которая в ответ может разве что несвязные звуки в воздух пускать, ладонями его же резать и выдохнуть, смиряясь, перед тем, как приблизиться к плите. На всякий случай.        Потому что еще чуть-чуть, и она согласится с тем, что Рождество идет нахер. Рождество с Мойрой — определенно точно да.        Кажется, та даже кивает. Медиум — не иначе! Но стоит прислушаться, как ее маленькая тайна становится куда прозаичнее: Мойра покачивается в такт мелодии, которую напевает себе под нос. Какая... гордость великая, думает Ангела. А глаз так и не сводит.        Потому что моменты, когда Мойра увлечена делом, — пожалуй, лучшее, что Ангела видела в жизни. И что ей доведется увидеть когда-нибудь еще.        На мясо Мойра поглядывает через раз, им интересуясь мало. Зато экраном телефона — отнюдь. На нее бы ругаться: не собрана совсем, не сосредоточена, значит, быть беде! Но стоит Мойре слегка повести рукой, в которой ручку сковороды сжимает, и беда не идет. Как боится. Подойти ближе, чем Мойра к пламени стоит, не колеблясь, или выглянуть из-за спины ее, распрямившейся мигом, коснуться сбившейся в плечах рубашки, словом отвлечь. Ангеле кажется, любого из них не хватит, чтобы назвать то, что делает Мойра. Как она делает это.        — Нравится? — спрашивает та, хотя ответ знает лучше всех. Лучше Ангелы. Вряд ли той удастся ответить сейчас, когда от самого низа спины вверх идет дрожь, следуя за ходом ладони Мойры. А той все смешно. И мало. Поэтому Мойра от плиты отворачивается, все внимание на другом сосредотачивая, и с любопытством будто бы искренним выстреливает контрольным: — А я?        — А ты мерзкая! — бросает Ангела, раздумьями себя не обременяя. Но так вблизи и остается.        — Угу.        — И противная!        — Да.        — И-и! — Ангела тянет время, не в силах выдумать, что еще такого сказать. Что всего важнее и главнее. А Мойра ждет. Одной рукой выключает плиту, пока второй перебирает складки чужого свитера, медленно, легко, отвлекая, чтоб ее. А следом она на боку пальцы сводит почти больно и к себе тянет. И тогда вместе с ложным щелчком плиты, к которой оказывается придавлена, Ангела то самое важное и главное выпускает: — И, Mein Gott, иди ко мне!        Потом она губами снимает ухмылку Мойры, все еще мерзкую и противную, которая за существование борется так же отчаянно, как Ангела пытается убедить несогласным мычанием, что тумба — не лучший вариант. Что скоро придут гости, что они должны подготовиться, что сырое мясо стоит хотя бы в холодильник положить. А потом Ангела вспоминает — сегодня ведь Рождество. День лучших оправданий в году.        Одно из них Лена и команда благополучно принимают, когда на их шестой звонок все же решают ответить лаконичным “прости, не слышали”.