Не навреди

       Для Мойры это была первая поездка на “Хогвартс Экспрессе”. Первая — и тут же неудачная.        Мальчик, волею случая деливший с ней купе, заметил О’Доран сразу. Еще на перроне она подметила, как сжимались и разжимались в немом вопросе его крупные губы, как липли к ладошке сальные волосы, как непроглядная пучина карих глаз тянулась к глазам девочки, таким отличным от его собственных.        Голубому, как пламя в Кубке Огня, и красному, как перо феникса.        Подобное внимание настораживало. Домашние, нанятые учителя и слуги привыкли к гетерохромии младшей О’Доран, и девочке казалось, что вопросов она вызывать не должна. Однако здесь дело как будто состояло в другом. Как будто она сама виновата в том, что прадед передал ей свой недуг. Как будто ей давали слово.        Стоило выйти в коридор всего на минуту, чтобы успокоить мысли, как тот мальчик последовал за ней. Раньше, чем Мойра сообразила, он спиной закрыл дверь купе. Девочке удалось сделать несколько шагов прежде, чем ее толкнули.        Потом — въевшиеся навсегда следы потных ладоней, лиловые пятна на скованной белизной коже, разбитые очки. “Эй! Ты что делаешь?!” — из-за спины.        Любой звук, любое движение вклинивалось в голову острой болью. Мойру трясло от руки, не успевшей сжаться в кулак, до пальцев поджатых под себя ног. Она решила, ей конец. Так просто. Не добравшись до Хогвартса, до первых настоящих испытаний, вляпаться по уши. И за что? За нетакие глаза?        — Что случилось? Больно? — кто-то, судя по тонкому голосу, девочка, потянулся к Мойре. Той хватило лишь на то, чтобы замотать головой:        — Не трогай! Не трогай!        — Как я могу помочь, не трогая тебя?!        — Уйди!        Однако та девочка имела собственные виды на то, что ей делать. Приподняв полы юбки, чтобы не помять ее, она уселась подле пострадавшей. Белесые, почти неразличимые брови подергивались. Всеми силами девочка пыталась скрыть беспокойство, однако выходило худо.        Собственные мысли казались глупыми. Какое еще беспокойство? Они друг другу — никто, а драки в экспрессе вряд ли беспрецедентны. Пройти мимо — что могло быть проще?        Для Ангелы — помочь.        — Давай руку, — предложила та, стоило Мойре отчасти прийти в себя. — Все места, наверное, уже заняли, но ты можешь сесть со мной.        Хоть тогда О’Доран не знала ее имени, не знала эту девочку вовсе, но уже чувствовала в той неравнодушие к чужим судьбам. Наверное, поэтому и приняла помощь. Потом — часть чужого обеда, полкуска яблочного пирога, рассказ о том, какой же наглец тот мальчик и что он точно получит по заслугам, если посмеет попасться девочке на глаза.        По приезду распределительная шляпа четко разграничила пути обеих: Ангела — так представилась попутчица — Гриффиндор, О’Доран — Слизерин.        На том можно было и разойтись. “Нужно”, — поправляла себя Мойра.        Теперь следовало учиться. Занятия помогали избежать воспоминаний о неприятном инциденте. Однако память о нем пробуждалась вновь, шибла иглой куда-то под легкие, совершая глубокий стежок. Как бы того ни хотелось, игла не шьет сама. Нужна либо магия, либо твердая рука. И первое, и второе собралось в арсенале Ангелы.        Насколько удобнее было бы решить, что та преследовала Мойру, опознать в ее действиях витиеватый расчет, разгадать их закономерность. Скоро стало ясно — это не так.        Особенную силу Ангела возымела над Мойрой. Это произошло постепенно: сначала — пересечения в коридорах, переглядки за обедом, обсуждения в библиотеке, затем — уже назначаемые встречи. С ней было о чем говорить, было о чем молчать. С ней была общая тайна. Однако короткие свидания лишь временно сбивали оцепенение. Поэтому к ним — к Ангеле — приходилось обращаться снова и снова. Однажды О’Доран ждала ее под кабинетом, не задаваясь излюбленным вопросом — почему?        Тем страшнее оказалось, когда собственные силы подвели гриффиндорку.        — Грязнокровка!        Невольно Мойра обернулась. Конечно, это слово — грязное, жестокое, сродни непростительному заклятию — было обращено не в ее сторону.        В сторону Ангелы.        Та притворялась, будто не услышала. Она не протестовала, не ввязывалась в словесную баталию, даже не смотрела в угол, из которого донесся звук. На ее стремительно белевшем лице вырисовывалось стыдливое смирение. Согласие.        — До завтра, грязнокровка! — грянуло снова.        Никакой реакции.        Но ведь нельзя оставлять такого просто так. Как это — мириться с заведомо ложным? Если пойдет молва? Если, того хуже, в нее поверят?        Мойра вскочила с места. Она крепко сжала в руке боярышниковую палочку, огляделась, но говоривших и след простыл. Немудрено: близился вечер, все ученики должны быть в спальнях. Только спать не хотелось.        У храброй, помогающем всем гриффиндорки мучительно дрожали веки. Если бы они сейчас сомкнулись, казалось, из глаз точно брызнули бы слезы. Оттого под легким закололо с устрашающей силой.        — Это правда? — заговорила Мойра вполголоса. На конце палочки сверкнула и тут же исчезла крошечная желтая молния.        — Что?        — Лучше признайся сразу.        — А ты каждому слову веришь?! Mein Gott, Мойра! Они!..        — Хватит! Ты... — слово застряло в горле, но через силу девочка выпустила его: — маглорожденная?        Сначала та качнула головой, вероятно, не желавшая давать ответ. Тогда Мойра уставилась на нее, смотрела долго и упорно. Знала, для гриффиндорки это как пытка.        Не поднимая головы, Ангела возвела глаза вверх, на подругу. Вмиг ее мягкие губы разжались, сама девочка, кажется, готовилась заговорить. Мойра приблизилась, чтобы расслышать, но не получила ничего, кроме тишины.        Молчание — знак согласия, так говорят?        — Признавайся! — повторяла она громче. — Сейчас же!        — Да! Да! И что?        Тело начинало дрожать, как тогда, в поезде. Наверное, тогда и можно было все понять. Какой родитель позволил бы благородному чаду ехать в купе не пойми с кем? Какое благородное чадо не спросило бы при знакомстве о статусе крови?        Очевидно, Мойра О’Доран.        Шее сделалось нестерпимо жарко, точно это ладонь отца сжималась на ней, не позволяя шевельнуть ни мускулом.        Отец Мойры с гордостью носил звание экспериментатора.        Чары, которые признавали неотъемлемой частью магического обихода, — его заслуги. Они изувечили его лицо, руки, разум. Отец никогда не покидал рабочего кабинета без надобности, а если делал это — домашние старались держать подальше.        Он одним из первых присягнул Темному Лорду и никогда не сворачивал со своего пути.        Он хранил чистоту крови своей семьи лучше, чем отношения в ней.        Что бы отец сказал теперь, увидев свою дочь? Что она предательница?        В голове забилось назойливым колокольчиком что-то такое чужое, не принадлежащее О’Доран, точно это что-то поместили внутрь головы без ведома девочки. Та даже не знала, как с этим управляться. Под плотной тканью слепого доверия — отцу ли, россказням о чистоте крови ли — совесть трепетала и билась, пробивалась в ее сорванном крике печаль такой глубины, что Мойра испустила громкий, с голосом выдох.        Как предать того, кого видела раз десять за жизнь? Человека, который выходил, только чтобы поделиться своими идеями и без объяснений удалялся?        Какая вообще разница, чистая кровь или отчего-то грязная? Грязным может быть пруд, в котором при этом кипит жизнь, на поверхности плавают кувшинки, а в глубине — рыба. Разве он хуже того, который искусственно очищен?        И чистокровные, и иные становились слабыми звеньями. Мойра видела это много раз. Но, что важнее, Ангелу точно нельзя было к ним отнести. Вспомнить ее защитные заклятия, вспомнить те, что спасали, когда на темных искусствах существам удавалось выйти из-под контроля, вспомнить самые незаметные, не заметные даже для нее самой. Потому что магия была неотделима от этой девочки.        За что ее невзлюбить? За нетакую кровь?        — Какая... глупость! — причитала Мойра, поражаясь самой себе. В следующее мгновение она махнула рукой, чтобы бросить палочку, и сдерживаемое в той заклинание поразило саму волшебницу.        Девочка задрожала еще крепче. Теперь не получалось и на ногах выстоять. Тело само собой повалилось на стол и точно упало бы ниже, на самый пол, под ноги Ангеле, если бы та не схватила Мойру под руку.        Ожог оказался сильным. Даже родителям сообщили. Те, к удивлению, ответили скоро и наказали оставить дочь в госпитале до полного выздоровления. Спорить с О’Доранами ни у кого желания не нашлось — так и поступили.        Спросили бы Мойру, она бы отказалась. Однако ее мнение было еще не так весомо.        В течение больничного заключения ее дни проходили просто. Уроки, книги, тупое глядение в окно. Девочка видела, как бегали другие ученики, как важно расхаживали учителя, и пыталась высмотреть среди них Ангелу. Тем она занималась до самого вечера, пока медсестры не трубили отбой, но даже в темноте пыталась разглядеть хоть что-то.        В один день Ангела явилась сама.        Без конца теребила юбку и оправляла свисавшую с плеча сумку, из которой показывались свежие газеты. Будто О’Доран не могла попросить о них кого-то. Однако жаловаться не стала. Не в таком положении.        — Заходи, что в дверях топтаться? — проронила Мойра, прижимая к груди больную руку. Словно так Ангела бы ее не заметила.        Столь многое хотелось разузнать. Мойра даже удивилась всплеску любопытства. Как будто забыла и о пустом ожидании, и о бессильной надежде, что вот-вот, и Ангела придет, и возьмет эту проклятую иглу, торчащую из-под ребер, и сделает все, как надо. Теперь, когда мечта близилась к осуществлению, Мойра обнаружила, что совсем этого не хочет. Что о таких вещах нельзя думать, не то что говорить. Быстрее, чем эта идея успела бы закостенеть в ней, девочка заговорила:        — Мне все равно, кто ты, — она тут же смолкла; хотелось сказать “грязнокровка”, однако могла ли она позволить себе такое теперь? Определенно нет: — магл или нет. Какая разница? В этой школе столько чистокровных идиотов, что на их фоне ты министр магии!        — И ты одна из этих идиотов? — абсолютно ровным тоном поинтересовалась Ангела. Казалось, попытка извинения провалилась.        — Этого я не говорила...        Вдруг Ангела рассмеялась. Впору было бы обидеться, если бы она не уставилась на Мойру по-старому светлыми, яркими глазами. В нос ударило яблочным пирогом. Кислым, помявшимся по дороге, но настолько вкусным, что О’Доран отдала бы за него и вторую руку.        — Ты не злишься? — Мойра вся вытянулась на месте, позабыв о нывшей руке, подтянулась ближе к краю постели. Это, верно, и рассмешило посетительницу снова:        — Ты сама себе руку поджарила. Как теперь на тебя злиться?        Раненая опустила голову. Это было глупо — трудно спорить. Можно было бы оправдаться: виной всему неуправляемый боярышник. Однако колдовать сама по себе палочка не может. Оставалось надеяться, что Ангела это понимала тоже.        Мягкое касание к руке заставило Мойру дернуться. Неидеальными, “грязными” глазами она встретилась с чистыми глазами Ангелы. Подумала, не так уж они и отличаются. Наполовину. И стоит из-за этого ненавидеть?        — Так когда тебя выписывают? Уже говорят, что тебя дракон поджарил, просто маленький. Будешь с этим что-то делать?        Болеть перестало. Вообще все — и обожженная кожа, и под легкими. Стоившей стольких страхов, стольких расстройств фразой Ангела наконец вытянула застрявшую в плоти иглу. И Мойра решила: храбрость всегда стоит того.