Не навреди

       Как всякая беда, декабрь приходит не один. Стоит снежному одеялу накрыть город, как Overwatch окунается в традиционную суматоху. Удивительного в этом мало: все стремятся скорее покончить с делами, чтобы оказаться в кругу семьи, друзей, в долгожданном единении с собой. Иногда доктор О'Доран жалеет, что работа не всегда идет в таком темпе, но осекается, когда вместе с растущей скоростью заполнения журналов находит кучу ошибок.        Разгребать чужие промахи генетику претит, потому ее подчиненным приходится за пару-тройку выходных бегать еще активнее. Кажется, в это время их жалеют все отделы, но поделать ничего не в силах: связываться с О’Доран себе дороже. Однако есть одно-единственное, что глушит этот страх. Обостренное чувство ответственности за чужие жизни, которым отличается доктор Циглер.        Впрочем, это не единственная ее особенность. Часто случается, что только задумаешь что-то сделать, как обнаружишь, что Ангела Циглер успела первой. Словно у нее чутье на такие вещи. И если большую часть персонала это устраивало, то Мойру откровенно раздражало. Она искренне верила, что каждая шестеренка должна отрабатывать собственную задачу, а если браться делать все за всех, так недалеко взрастить в людях расхлябанность. Поэтому, посчитав почерк в принесенном отчете чересчур аккуратным, она отправляется прямиком в отдел медицинских разработок.        После звонкого "войдите" генетик хочет начать с трепещущих ее вопросов, но оставляет их на потом. Слишком уж усердно хозяйка кабинета приделывает над окном гирлянду. Под ногами не хуже лошади-качалки шатается стремянка в две ступени, однако дотянуться до желаемого места не позволяет. Приходится сдвинуться с места. Будет жаль, если ангел-хранитель ушибется.        — Позволь мне, — скорее приказ держаться подальше, чем просьба.         В один шаг Мойра оказывается подле коллеги и перенимает украшение. Той остается лишь наблюдать, как в несколько быстрых движений женщина обматывает провода вокруг крепления жалюзи. Выходит скверно — то череда узлов, то слишком длинно отпущенные концы. Смотреть на это издевательство невыносимо.        Когда Ангела тянется, чтобы исправить положение, ступени вновь начинают раскачиваться, а чужие руки больно сжимают талию. Машинально отшатываясь, Циглер едва не падает.        — Ты не помогаешь!        — Ох, прости, что препятствую тебе в желании свернуть шею. Потерпи, — полностью игнорируя попытки выбраться из хватки, Мойра поправляет гирлянду одной рукой. Становится только хуже.        — Не закручивай так сильно. Возьми левее, — Ангела пальцами надавливает на середину ее ладони, направляя движение. Несмотря на ожидания, женщина исполняет все в точности. — Хорошо, спасибо.        Наконец О'Доран отходит, позволяя коллеге спуститься. Первым делом та задирает голову, чтобы оценить плод совместной работы. Даже выключенной гирлянда смотрится здорово. Лампочки на ней точно капли замерзшей росы на облетевших ветках.        Удовлетворенная видом, Ангела поворачивается к Мойре. Та успела устроиться на краю стола, сдвинув в сторону папки, такая же увлеченная разглядыванием украшения. Скоро она ловит на себе нежеланный взгляд и усмехается:        — Не слишком ли ты торопишься со всем этим?         — Нельзя поторопиться с Рождеством. Оно ведь всего раз в году, — доктор обходит стол, чтобы вновь приняться за работу и упорядочить побеспокоенные коллегой документы. На другом краю стоит полная кружка кофе, такого премерзкого что на вид, что на вкус, что он, похоже, останется в ней до скончания времен.        — Да, раз. В каждом, — О’Доран намеренно растягивает слово, — году.         В самом факте существования Рождества нет ничего ужасного. Оставайся вся эта суматоха за стенами комплекса — генетик бы слова не сказала, разве что поморщилась бы, проходя мимо очередной украшенной витрины. Но из года в год Ангела Циглер изобретает к нему что-то новое и вовлекает в свои развлечения все больше людей. Рождественская чехарда распространяется словно вирус. А с вирусами следует бороться.        Ангела скрещивает руки на груди, готовая оборонять свою позицию. Было бы что: человечество с удовольствием проглотило наживку, добавив в календарь очередную ненужную метку, а Циглер лишь следует традиции. Однако Мойра уставляется на нее, готовая слушать.        — И в каждом, — в ее же манере отвечает девушка, — году ты его пропускаешь. — На ее фразу Мойра открывает рот, чтобы возразить, но Ангела взметает в воздух открытую ладонь, прерывая ее: — Да, у тебя дела, я помню. Настолько важные, что даже командир Моррисон освобождает один вечер для праздника, а ты не можешь. Я помню.        Старый номер. Со вздохом Мойра отстраняется от столешницы и подбирается ближе к коллеге, готовая оправдаться, но та снова выставляет вперед руку. В рукаве остается последний туз. О’Доран невиннейшим образом изгибает брови. Чужое выражение сохраняет самую твердую серьезность.        — Ты что-то хотела? — удостоверяется Циглер, массируя пальцами висок. С тех пор, как ее личная кофемашина пришла в состояние “ремонту не подлежит”, девушку можно задеть без капли старания.        Не то чтобы О’Доран далеко от нее ушла.        — Да, — отвечает та на выдохе. — Будь любезна, прекрати подтирать за моими лаборантами и займись наконец своими делами.        В этот день они больше не говорят.

***

       О Рождестве у Мойры воспоминания блеклые и обрывистые, будто выписанные мелким шрифтом под звездочкой на рекламном проспекте. Она помнит, что полдня уходит на подготовку, вторая половина — на трапезу с родней, которая ежегодно обязуется помочь в трудной ситуации, но дальше слов это не заходит. Помнит искусственную ель с мягкими иглами посреди гостиной, потому что настоящая сыпется, хрустящие на зубах звездочки бадьяна, гирлянды, от которых в глазах рябь, а говорят: “красиво”. Увы, эта красота проходит мимо О’Доран, хотя ее видят все поголовно. Даже блестящая доктор Циглер. Тем более она.        Все, что бы она ни делала, признается откровением, таким захватывающим, революционным, правильным. Сыпать поздравлениями — правильно, дни тратить на выбор подарков — правильно, собирать под крышей и без того тесного дома половину командного состава — правильно. И плевать, что важности в этом равно что в блеске фольги на солнце. Главное ведь, что это устраивает сама Ангела Циглер.        Из-за шума печки звенит в ушах. Благо, проблема устраняется по нажатию кнопки. Запотевшее стекло приходится протереть, чтобы через минуту вновь лицезреть помутившуюся улицу. О’Доран откидывается на спинку кресла, чтобы прервать цепочку неважных действий, но не может усидеть на месте.        Для Ангелы это не просто дата в календаре. Не просто выходной, не просто дань традиции, не просто ужин. У нее вообще все не просто так.        Для нее это семейный праздник. Против воли Мойра кривится, вспоминая, с какой интонацией это слово слетало с губ Циглер.        ”Именно что семейный”, — ответила тогда О’Доран, не подумав. Теперь беспокойные пальцы складываются в замок, лишь бы не наделать лишнего. Ангела ведь семьи другой не знает, кроме Overwatch.        Понимание пришло поздно. Извиняться уже некстати, но назойливое желание не исчезает.        Конечно, никаких планов на Рождество у генетика не было. Оно расценивалось ей что любой другой день, свободный от заказов Overwatch и потому подходящий для настоящей науки. Но признаться в таком равно что признаться в собственной социальной недееспособности, а кому это нужно? Лучше пользоваться клишированными отговорками.        Стоит выйти на улицу, как в глаза ударяет вездесущая рождественская атрибутика: скупо увешанные игрушками ели, тянущиеся паутинками гирлянды и ленты, бумажные олени, до колен заточенные в искусственный снег. Откуда все это вязалось и куда девается после, наверное, никто не ответит с точностью.        В магазине Мойра теряется, хотя знает точно, за чем явилась. Восторженная суета затягивает водоворотом. Самозабвенно мельтешат по залу работники в красно-белых колпаках. Один из них сам подскакивает к О’Доран, и та, пропуская мимо воодушевленную речь о скидках, указывает на кофемашину, которую присматривала с месяц.        Ее быстро пробивают, тут же спрашивают “завернуть ли?”. Мойра хочет отказаться, но все-таки кивает, сбитая всеобщей суматохой. Когда глянцевая бумага с узором из снежинок полностью скрывает невзрачную коробку, Мойра подхватывает ту подмышку и возвращается к машине.

***

       В еловом венке давно догорела последняя, четвертая, свеча. Вместо нее на окне горит узорчатый деревянный подсвечник, по форме напоминающий дугу. Снаружи он смотрится лучше, особенно если потушить свет в доме, но выходить на мороз не охота. Потому Циглер любуется у подоконника, мельком слушая истории Рейнхардта и восторженные вопли Лены.        Редко удается собраться так, непринужденно и по-дружески, и этот вечер Ангела ценит особенно. В чашке стынет глинтвейн, сверкая насыщенным гранатовым. Девушка хочет отпить его, когда слышит звонок в дверь. С подозрением она косится на кухню и понимает, что никого больше не ждет. Звонят снова.        С открытием двери подозрения рассеиваются. Ангела действительно никого не ждала.        — Мойра?        Она пришла сама. Прижимая к груди коробку с растрепавшимся бантом, втягивая голову в плечи, прячась в размашисто навязанный шарф. Дыхание шумное, челюсть дрожит, щеки налились розовым — ощущение, как будто она час стояла под дверью. Сейчас ей требуется с пару секунд, чтобы отрывисто заговорить:        — Думаешь, глаза подводят? Куда это, — она кивает на коробку, — можно поставить?        — Ты?.. Оно? П-просто отдай мне, хорошо?        — Я так не думаю, — Мойра отступает, стоит Ангеле потянуться к ней. — Она тяжелее, чем кажется.        О’Доран выглядит серьезно. Ангела фыркает, смеясь больше над самой собой, но пропускает женщину внутрь.        Свет пятнами жадно липнет к глянцевой упаковке, словно желает побыстрее распаковать подарок. Избавившись от коробки, Мойра разминает плечи, и мокрый снег с одежды шлепается на пол. Пожалуй, такой дерзости не позволил себе даже Рейес. К удивлению, Ангеле не хочется обругать коллегу за оставленную грязь. Может, позже.        — Останешься? — звучит не так уверенно, как ожидалось. Оступилась. Девушка поджимает губы, но громогласного “нет” не доносится.        Наоборот, Мойра говорит полушепотом, точно боясь быть замеченной:        — Если никто не против.        — Пусть только попробуют, — убедительности ради Ангела ударяет кулаком по ладони.        Выдох облегчения Мойры заставляет позабыть об оставленных гостях, загадочной псевдотяжелой коробке, гирлянде в кабинете, которая упала в первый же день. Вместо того Циглер вспоминает, что они все еще обычные люди. О’Доран — что Рождество бесполезно. Но чуточку приятно.