Babydoll

      Утро наступает как-то слишком быстро. Едва начинает светать, как юношу снова будят. Быстрый душ, завтрак в борьбе со смыкающимися веками и какое-то нелепое быстрое прощание.       — Мне очень жаль, Сехун… — шепчет тётя, всё же дотягиваясь до шеи внучатого племянника. — Прости, что бросаем тебя здесь одного. Но нам нужно отдохнуть, а ты молодой, ты справишься.       С чем ему придётся справляться, Сехун решает не уточнять. Также выслушивает «прости» от дяди, закрывает за родственниками дверь и чувствует себя птицей, запертой в клетке. Поворачивается, смотрит на витрину с куклами и всем существом сейчас чувствует, как стены и потолки разом сузились, не оставляя ему пространства для манёвра. И солнечный свет будто не проникает сквозь огромные окна, а те осколки, что всё же пробиваются, отражаются только в кукольных глазах.       — Какие вы мерзкие, — в сердцах выплёвывает Сехун и спешит на второй этаж.       Первым делом он выставляет кукол из своей спальни, небрежно скидывая их на этажерку в коридоре. Не то, конечно, но он потом найдёт более подходящее для них место. В мусорном мешке, например. Или на ebay. Раз куклы, судя по всему, антикварные, то и стоить они должны дорого. А дядя и тётя вряд ли заметят пропажу парочки уродцев. Возвращается в спальню, чтобы всё-таки сложить вещи в гардероб как подобает, а не просто кинув на одну полку, как он сделал это вчера. К тому же это поможет скоротать время. Следующим пунктом в списке «обязательно сделать» становится раскладывание своей «походной» литературы. Одни английские классики, от которых за столько лет уже просто тошнит, но, тем не менее, именно им он обязан своим намерением изучать классическую английскую литературу и связать с этим свою жизнь. Чонин часто потешался над ним за такое решение, считая, что более скучной деятельности придумать просто невозможно, хотя и говорил, что если Сехун станет каким-нибудь драматургом, то обязательно поучаствует в его пьесе. Актёр, что с него взять. Только вот Сехун не уверен, что хотел быть драматургом, он больше романист. Придумывать истории было главным хобби с самого детства. Сколько удовольствия в том, что можно прожить свою и чужую жизни, посмотреть на мир чужими глазами!       Юноша заканчивает со спальней и решает всё же обследовать дом, ведь обещанную экскурсию дорогие родственники так и не провели. Первым делом проводит ревизию по кухне: узнаёт, где спрятаны какие-нибудь снеки и продукты быстрого приготовления по типу сыра и колбасы, ведь, в самом деле, не будет же он торчать у плиты, колдуя над каким-нибудь горячим; находит запасы какао и зефира, разочаровывается, что это не, например, ром и яблоки, ведь в летнюю пору освежающий пунш подходит куда больше, нежели согревающее лакомство. С другой стороны, как будет чудно дождливым вечером (а такой точно будет, Сехун нисколько не сомневается) усесться в библиотеке, накрывшись пледом и держа в руках томик Диккенса, попивать обжигающий напиток, ловя на его поверхности отблески камина…       Следующим шагом становится быстрая прогулка по остальным помещениям первого этажа. Каждой комнате Сехун уделяет не более десяти минут, лишь запоминая расположение и то, что в них может понадобиться в будущем. Прогулка в саду тоже не выходит очень уж продолжительной и хоть сколько-нибудь занимательной: жара, помноженная на влажность, вызывает лишь дискомфорт и общую слабость непривыкшего к такому климату организма. Остаток дня юноша проводит в библиотеке за чтением не самого интересного романа, что включён в предстоящую программу обучения в университете, и не замечает, как погружается в сон.       Просыпается он от дикой боли в затёкших мышцах глубокой ночью. Из открытой двери террасы доносится слишком громкое пение сверчков и дуновение ветра, а внутри дома, наоборот, слишком тихо. Разумеется, в доме, где находится всего один человек, звуков и не должно быть, но отчего-то тишина эта всё равно обвивает неприятной лозой… страха? Сехун никогда не был пугливым: любой триллер или фильм ужасов он смотрел сквозь дикий хохот и негодование абсурдности происходящего, но сейчас, в данную секунду, ему совсем не хочется смеяться. Иррационально верит, что сам стал главным героем второсортного кино, где в конце случится что-то ужасное. И смерть в этом случае не так сильно пугает. Потому что смерть — конец, финальный шаг. А вот дистанция к финишу — кривая, полная ужаса и потери нервных клеток; испытание, что заставит сходить с ума от невозможности что-либо сделать. В большой комнате библиотеки становится совсем неуютно, и юноша решает продолжить сон в своей спальне. Закрывает дверь, чтобы ветер не гулял в пыльных занавесях, и поднимается на второй этаж, изо всех сил игнорируя витрины с куклами: в темноте их бледные личики смотрятся ещё ужаснее, чем при свете дня. В темноте всё кажется несколько пугающе, чем есть на самом деле. Даже чёртовы куклы, скинутые на этажерку, сейчас сидят… Стоп. Куклы, которых Сехун небрежно бросил, сейчас аккуратно сидят, прислонившись к стене, и будто держатся за руки и снова смотрят точно на юношу.       — В задницу, — бурчит, устало потирая переносицу, — с ума сойду с этими уродами.       Заходит в свою спальню и ложится в намерении уснуть, да только сон как рукой снимает. В каждом углу мерещатся фигуры, в зеркале справа он видит отчётливый силуэт, стоящий рядом с кроватью, но стоит повернуть голову, видит только стену с прорезью окна. Никого. Да и не может никого быть. Но ощущение, что он больше не один здесь, не спешит покидать разыгравшееся воображение. Даже больше: теперь юноша отчётливо слышит бег по коридору и звонкий смех. Не может определить, женский он, мужской или детский, одно знает точно — он слышит именно смех. Не думает ни секунды, вскакивает с постели и резко открывает дверь. Ожидаемо, в коридоре никого нет, но из коридора ли он слышал звуки? Может, с первого этажа? Кто-то пробрался в дом? Наученный опытом главных героев фильмов ужасов, Сехун включает свет, одну лампу за другой. Тщательно исследует все помещения, так, на всякий случай, просто чтобы успокоиться.       В спальню возвращаться совсем не хочется, поэтому юноша, закончив рейд и выключив свет, направляется в другую комнату, но, проходя мимо своей, может поклясться, что услышал разборчивое: «Ты ведь поиграешь со мной?».       — Хей, привет!       Лу Хань не ждёт помощи от мрачного Сехуна и спиной толкает кухонную дверь, снова держа в руках несколько ящиков с едой. В этот раз курьер в чистой опрятной одежде и без пыли на руках и ботинках, но, как и в прошлый свой визит, с яркой открытой улыбкой, что не меркнет, даже когда он говорит, что Сехун отвратительно выглядит.       — Я не могу тут спать, — почти стонет юноша, устало складывая голову на руках и не имея ни малейшего желания ругаться с Ханем. За возможность поговорить хоть с кем-то он сейчас многое готов отдать. — Кошмары мучают.       — Ну, не мудрено, — курьер принимается раскладывать еду, то и дело бросая на нового «хозяина» взгляд. — Знаешь, старые огромные дома с трагичной историей, круглосуточное одиночество… Любой с ума сойдёт!       Хань хихикает какой-то своей мысли, а потом деловито принимается заваривать чай. Очевидно, он давно знает, что где лежит, и совсем не стесняется хозяйничать. Не Сехуна уж точно.       — Расскажи, что здесь случилось. Ты ведь знаешь.       Сехун едва не с мольбой в голосе просит. С надеждой в раскосых глазах. Да и его скованная напряжённая фигура сама за себя говорит. Хань пристально смотрит в глаза младшего юноши, пытаясь в них что-то прочесть, и улыбка перестаёт озарять молодое лицо, делая то серьёзнее и много старше. Сейчас корейский почти студент кажется курьеру совсем ребёнком: напуганным и одиноким. И стоит ли пугать его ещё больше, в красках рассказывая о несчастье, что случилось в этом доме больше шестидесяти лет назад? Не то чтобы сам Хань присутствовал при этом, но деревенские байки, переходящие из поколения в поколение, каждый раз обрастают новыми красками, и что в тех правда, а что — ложь, остаётся только гадать. Впрочем, Сехун имеет право знать.       — Пойдём, — Хань выливает чай в раковину, а вместо него достаёт из шкафа бутылку яблочного сидра, — поговорим в саду.       Сехун спешно кивает и поднимается из-за стола, следуя за Ханем во внутренний двор, что открывает дорогу в цветущий сад с диковинными цветами и мрачными серыми статуями. В саду достаточно свежо, никакого сравнения со вчерашней духотой. Грозы так и не случилось, но чёрные тучи висят над головами так низко, что, кажется, подпрыгнув выше, можно достать пальцами. Юноши проходят глубже в сад и останавливаются у каменной беседки, Хань будто мешкает секунду, а потом широким жестом приглашает спутника внутрь, на такую же каменную скамью за невысоким столиком. Откупоривает бутылку, делает глоток, предлагает Сехуну. Тот ни разу в жизни не пробовал такого напитка и, разумеется, не отказывается. Сидр напоминает фруктовое японское пиво, что как-то привозил Чонин, но гораздо мягче и плотнее. Краем сознания юноша отмечает, что только что произошедшее действие в узких кругах называют «непрямым поцелуем», и здорово смущается, ведь и настоящего «прямого» в его жизни пока не было: так, неловкие чмоки и жуткие пародии на «французский». Но тут же отметает непрошеные мысли, когда Хань забирает бутылку, снова делает глоток и как-то подбирается весь, приготовившись начать свой рассказ.       — Как ты уже знаешь, этим домом владела какая-то тётка, вдова местного лорда. И была у неё дочка. Эрика или Эмма. Или Эва, не знаю точно. Ну, вернее, никто не может точно вспомнить. Тётка эта умерла, когда юной леди лет тринадцать было. И вообще мутная история какая-то. Сам посуди: огромные владения, хозяйка — ребёнок, и ни одного родственничка, который захотел бы прибрать хозяйство к рукам? Зато вместо родных возле леди постоянно крутился конюх, нанятый ещё её родителями, когда она совсем малышкой была. В общем, конюху этому — твоему прадеду, правильно? — лет двадцать пять — тридцать тогда было. Ну, когда леди сиротой осталась. Помогал во всём, опекал. И, как поговаривают, соблазнил её. Нет, может, конечно, там и любовь была, но сам подумай! Он же ей в отцы годился! Да не суть. В общем, жили они здесь практически вдвоём, даже большую половину слуг распустили. И слуги эти сказали потом в деревне, что конюх пригласил в поместье священника… Вроде как обручились они. И это даже можно понять, любовь же! Почему бы не обручиться? Да только молодая леди вскоре скончалась. Мол, бегала по саду, оступилась и ударилась виском прямо здесь, — показывает на перила беседки и передаёт почти кончившийся сидр. И если Сехун всё это время с интересом слушал, то сейчас ему становится очень неуютно, и, не раздумывая, он делает большой глоток, разом осушая бутылку. — Дальше вообще жуть. Конюх в одиночестве похоронил её где-то, причём где — непонятно. Мол, они только друг для друга, и хоронить её должен только он. А потом, и полугода, говорят, не прошло, он привёл в поместье другую девушку, свою одногодку и землячку. Конюх же после войны сюда эмигрировал, вроде. Ну, и девушка эта тоже, они, кажется, у вас там знакомы были.       — Хм… «у нас там»? Ты же носишь китайское имя! — осмелевший от сидра Сехун позволяет себе пихнуть курьера в плечо.       — Я бы попросил! Я рождён в Великобритании. И отец мой рождён в Великобритании. И дед мой. И даже дед моего деда! Наша семья уже десять поколений живёт в Великобритании! Проблема только в том, что всегда рождаются мальчики и китайские гены в нас слишком сильны. Моя мама ведь британка. И бабушка. Ну, ты понял. То есть мы женимся на британках, а рождаются всё равно лица китайской наружности! — Хань заливисто смеётся, будто в этом есть что-то смешное. Скорее уж странное, думается Сехуну. — Но почему мы говорим обо мне? Разве тебя не озаботила эта история?       — Мы всё ещё про китайцев? — не сдерживается юноша, за что получает несильный шлепок по бедру. — Да понял я. Ну… не особо. Поверь, я прочёл столько историй, что эта — сущий пустяк. Ну, умерла. Ну, женился. Дальше-то что?       — Ты совсем не понимаешь, мелкий? — глаза Ханя опасно сужаются, а корпус его движется вперёд. — С этой историей что-то не так. А что, если я скажу тебе, что в доме живёт призрак?       Старший юноша понижает голос до шёпота, еле различимого в шелесте ветра. Губы напряжённо сжаты, медленно перекатывается под кожей кадык. Сехун так же сглатывает неприятный ком, когда за спиной курьера видит мелькнувшую тень, и жмурит глаза. По камню начинает стучать мелкими каплями дождь, из носа с шумом вырывается пар. Пальцы сильнее сжимают горлышко бутылки, а ступни будто немеют.       — Ха-ха-ха! — Сехун вздрагивает от громкого хохота и непонятливо распахивает глаза. — Ха, видел бы ты себя со стороны, — Хань выдавливает из себя по слову, даже не пытаясь бороться со смехом. — Фух, ну, с посвящением тебя! Теперь ты полноправный гость Кестона. Пойдём, пока сильнее не зарядил, а то до завтра тут можем проторчать.       Хань бодро поднимается со скамьи и подаёт руку, но Сехун гневно её отбрасывает. Что за тупые шутки? Он тут чуть с ума не сходит, а его мозг подогревают жутковатыми домыслами! Тупица Лу Хань! Сехун швыряет в шутника бутылкой и рысью бросается к дому. В самом деле, намокнуть — не самая лучшая затея.       — Эй, ты испугался, что ли? — кричит и смеётся Лу Хань, догоняя юношу и идя теперь нога в ногу. — Или обиделся? Ну, не обижайся, мелкий. Это обязательная программа туризма в Кестоне. Просто считай, что у тебя полный билет с дополнительными услугами: не просто послушать легенду, но и пожить в доме, где она родилась.       Подобной радости Сехун не разделяет. Он вообще не хотел знать никаких легенд! Хватит ему и ночных кошмаров и галлюцинаций от недосыпа. Он же теперь в каждой тени от торшера будет видеть эту девочку — Эльзу, или как её там. Дом теперь кажется ещё более мрачным, поэтому юноша, вертясь от одной стены к другой, включает освещение. Торшеры, бра, люстры – всё должно светить! И камин бы неплохо разжечь. Вот и встречается первая трудность: он даже в теории не представляет, как камином пользоваться. Нет, понятное дело: сложить дрова, зажечь каминную спичку, пошерудить кочергой… Так же делают в фильмах, правильно? Ситуацию спасает решивший остаться Хань. С силой толкает младшего в плечи, практически роняя на диван, и принимается добывать огонь. Открывает дымоход, складывает в топку поленья и газеты, поджигает. Огонь, хоть и на сухом дереве, разгорается неохотно, и уходит около пятнадцати минут, прежде чем он начинает задорно играть. В гостиной сразу становится теплее и ощутимо уютнее. Недавняя злость Сехуна растворяется в умиротворяющем треске, и он даже двигается, освобождая место на диване вернувшемуся с новой бутылкой сидра Ханю. Они не разговаривают почти, наблюдая за языками пламени, просто передают друг другу бутылку после каждого неспешного глотка. Слабый градус несколько бьёт в голову непривыкшему к спиртному Сехуну, очищает разум и расслабляет тело. И уже совсем не странно, когда руки курьера заставляют облокотиться к себе на плечо; не странно, когда чужие пальцы перебирают волосы на затылке. Во всём этом юноша чувствует лишь спокойствие и уверенность, ни грамма тревоги или волнения. Отчего-то Сехун вспоминает строки «Ворона». Да — сейчас не осенняя полночь; да — он не один; да — у него нет ушедшей «Леноры». Но чувство, будто сейчас влетит Ворон, каркнет своё «никогда», и Сехун останется здесь навечно в своём мнимом забвении, не покидает, разрастается тьмой в грудной клетке.       — Ты спишь? — слышит юноша приглушённый шёпот, а вместо ответа лишь пожимает плечами.       Хань больше не тормошит его, а только теснее прижимает к себе. Чувствует, что серьёзно напугал младшего, и винит себя в этом. До самого рассвета не выпускает из объятий, а после, уходя, не оборачивается и не видит, как камин в секунду гаснет.