Но где она живет, вечная любовь? Уж я то к ней всегда готов. Вечная любовь, чистая мечта, Нетронутая тишина. Агата Кристи — Вечная любовь
Чертово колесо сломалось! Сломалось чёртово колесо на чертовых скайримских дорогах!!! Отвалилось, покатилось, Цицерон так и ухнул вниз с козел, хорошо, что калачиком свернулся и подальше упал, иначе расползлись бы кишочки по суровой скайримской дороге… Он подскочил, отряхнулся и с ужасом посмотрел на ящик, в котором находился драгоценный саркофаг матушки. Тот заваливался вместе с телегой набок, и шут мог только бесполезно развести руками. Слава Ситису, немного поскрипев, дрянная повозка все же сбалансировала на трёх оставшихся колёсах не упала. Иначе и лошадке цицероновской тоже бы пришёл каюк. Она жалобно заржала, увлекаемая тяжестью саркофага, и Цицерон, пожалев её, подошёл, чтобы освободить кобылу из упряжи. Только коснувшись первой оглобли, он понял, что так сломанная телега потеряет последнюю силовую опору. Лошадь, особенно скайримская, тяжёлая, она служит сейчас дополнительным балластом, а если он её распрягет, Матушка, скорее всего, скатиться вниз и ой не сладко им обоим придётся. Вытащить тяжеленный гроб обратно не представлялось возможным. Цицерон посмотрел в испуганный глаз лошади. Та фыркнула и неожиданно рванулась вперёд, телега заскрипела и подалась назад, увлекая за собой несчастное животное. Передние ноги кобылы уже не стояли на земле, она металась бешеным взглядом по пустоши, издавая тоненькое ржание. Вздохнув, Цицерон принялся снимать с неё сбрую. Выведя лошадь из оглоблей, шут обернулся на скрип — это напополам переломилась одна жердь, которую лошадь повредила то ли в тот момент, когда слетело колесо, то ли когда пыталась вырваться. В целом, ничего больше не произошло: телега не двигалась, ящик в ней не скользил. Цицерон схватился за хвостики шутовского колпака и на полусогнутых медленно обошёл место происшествия. Он не решался ни говорить, ни притрагиваться к священному гробу, в котором его глупостью только что была осквернена Мать. Все ещё держась за шапку обеими руками, он растерянно оглянулся. Он явно был недалеко от какого-то селения, на холме, возле которого он потерпел «крушение», виделась мельница, а дальше намеки на какие-то строения — явно обитаемая ферма. Людей поблизости не было видно. Внезапно раздался окрик сверху: — Эй, ты! Что случилось? Цицерон резко повернулся на пятках, не отпуская колпака, но злым и осторожным взглядом оглядев холм. Он заметил небольшую тень у мельницы, а спустя несколько мгновений разглядел в ней немолодого имперца. Цицерон, согнувшись ещё сильнее, крикнул в ответ: — Бе-бедный, несчастный Цицерон! Колесо сломалось, а у него ценный груз! Имперец замер, а затем опустил мешок муки на землю и, вытирая на ходу руки о фартук, хромой походкой зашагал к нему по склону. — Обычное дело, здесь на дороге пробоина, хоть бы починил кто. Я не каменщик, а фермер. Вот и приходится всем помогать, благо инструменты имеются, — в нескольких шагах от Цицерона мельник остановился, и они с Хранителем имели полную возможность друг друга рассмотреть. Шут отметил лысину и странную форму носа имперца, его в целом настороженный, почти испуганный вид. Фермер разглядел шутовской наряд, рыжие волосы и огромный воз. — Как, ты сказал, тебя зовут? — недоверчиво произнес, наконец, фермер. — Его зовут Цицерон, сказал он, — ответил шут, выставив ногу вперед и важно подбоченившись, а затем засмеялся, не в силах скрыть радость от того, что не придется слишком долго болтаться на этой дороге. — Меня зовут Ванций Лорей, — грубо ответил имперец, не впечатлившись, похоже, радостью путника и его именем. Он прошел мимо, подозрительно поглядев на Цицерона, и, пнув сломанную повозку, как бы оценивая ее состояние, невзначай оглянулся, отыскивая взглядом ближайших стражников. Дорога была пуста. Он обошел телегу, заметил успокоившуюся лошадь, роющую копытом землю неподалеку от оглоблей, и склонился над колесом. — Что в ящике? — безэмоционально спросил он. — Труп, — прямо ему на ухо прошептал скоморох. Ванций подскочил от неожиданности и оттолкнул имперца от себя, гневно глядя на него. Прежде чем он успел открыть рот в возмущении, Цицерон снова нервно захохотал. — Труп! Труп моей мамочки, — похоже, он был так обрадован помощью, которую предложил Лорей, что никак не мог прийти в себя. Ванций нахмурился, крепко сжав зубы. Нет, он явно не в себе. Имперец снова повертел головой в поисках помощи, но все стражники, мать их за ногу, либо ублажали желудки где-нибудь у ручья, либо как всегда застряли на медоварне. Это же надо такое придумать! Труп — ага. Хоть бы что-то поубедительнее выбрал. Достаточно наглядевшись на хохочущего паяца в странной одежде, Ванций сплюнул на землю и быстрым шагом пошел к дому, когда его нагнал Цицерон, пытавшийся отдышаться от пробежки и хохота. — Ну что же ты, брат, обиделся? — хихикнул он, обогнав фермера и встав перед ним. — Цицерон просто любит баловаться. Баловник или баловень судьбы, м? Ты же обещал помочь, — он расплылся в доброжелательной сумасшедшей улыбке. Лорей грубо пихнул его, чтобы тот отошел с дороги. — Я тебе не брат, — сухо ответил он. — Конечно, нет. Цицерон просто пытается быть вежливым! — воскликнул рыжий и снова нагнал Лорея. — Куча братиков и сестричек ждут старшенького к обеду, ну же, — лебезил Цицерон прыгая вокруг фермера, пока тот не замер на месте, со смесью отвращения и жалости наблюдая за сумасшедшим. — Да что за чушь ты несешь?! — воскликнул он в конце концов, и уже собрался было открыть дверь в дом, когда услышал то, чего услышать точно не ожидал. Это был звон монет, множества монет, мягкий и переливистый, как голос молодой жены. Ванций удивленно обернулся, заметив сначала увесистый мешочек в руках, облаченных в черные перчатки, Цицерона, а затем его хитрый взгляд и неоднозначную усмешку. Честный имперец поперхнулся, сделал гневный шаг вперед и крикнул: — Купить меня думаешь?! — О, нет, зачем мне Ванций Лорей, — усмехнулся шут, жулькая в руке кошелек. — Цицерон лишь хотел поблагодарить земляка за помощь. — Знаешь, что, — произнес тот спустя секунду. — Спускайся и жди у телеги. Я возьму инструменты. Цицерон тут же сунул мешочек за пояс и, радостно подпрыгнув и ударив в воздухе пяткой о пятку, галопом бросился к сломанной повозке. Конечно же, Ванций Лорей не пошел ни за какими инструментами. Он вернулся к мельнице, занявшись тем, чем занимался до появления на участке пугающего скомороха, в душе надеясь на то, что какой-нибудь стражник все же проявит свои должностные полномочия и задержит подозрительного человечка. Хранитель прождал его около часа. Сначала он снова хорошенько осмотрел место крушения, затем долго возился с заколоченным гробом, стараясь устроить его поудобнее, чтобы тот точно не съехал, когда телегу будут чинить. Цицерон обласкал свою лошадку, поковырял палочкой землю и даже проголодался, но проклятый имперец никак не шел. В конце концов, раздраженно подскочив, Цицерон пружинистым шагом снова поднялся на холм. У дома никого не было, внутри тоже, хоть шут и не входил, а только приоткрыл дверь, сунув туда любопытный нос. Оглядевшись и прищурившись под палящим солнцем, он заметил женщину, работавшую на огороде. Женщина при ближайшем рассмотрении оказалась альтмеркой, а разговаривать отказалась. Она была то ли пугливой, то ли слишком гордой — Цицерон не стал разбираться. На вопрос о том, где Лорей, она ответила: — Убирайся отсюда, — Цицерон подмигнул эльфийке и вновь пошел в обход, к мельнице. У дверей его окликнула та же женщина. Она распрямилась, сурово уперев руки в бока и наблюдая за нежеланным гостем. — Отстань от моего мужа. Уходи подобру-поздорову. Хранитель посмотрел на нее и без тени улыбки. Альтмерка сдула с глаз мешавшиеся пряди волос и снова уперлась в него своим злым желтым взглядом. Несмотря на то, что она была высокая и статная, как и все альтмеры, назвать жену Лорея красавицей было не то что трудно, — невозможно. Желтушный цвет кожи стремился к землистому, лицо испещряли глубокие морщины, а короткие сальные волосы едва были собраны сзади. Честно говоря, сам Лорей, далеко не симпатичный на вкус Цицерона, обыгрывал свою жену в приятности. Выдержав ее уничтожающий взгляд, шут снова очнулся от серьезности и, подпрыгнув на месте, а затем широко расставив ноги, крикнул: — Бедному шуту ну просто необходимо похоронить свою дорогую мамочку. Представляете, каково ей там, в ящике на жаре? — У тебя там что, тело матери? — сморщилась эльфийка. — Лежит и гниет, поедаемое червями, — с улыбкой добавил Цицерон. — А я что? Я — шут, из инструментов у меня трещотка да гармошка. — Что за необходимость, — тихо ответила она, так что Цицерону пришлось повернуть к ней ухо. — Что за необходимость, говорю, тащить ее из Сиродила? Там-то похоронить негде? — альтмерка отошла от плетня и, схватив крепко воткнутую в землю мотыгу, снова лениво начала орудовать ей под палящими лучами солнца. — О-о-о… она уже была похоронена, — задумчиво произнес шут, подойдя к ограде и оперевшись на нее локтями. — Не поняла, — эльфийка снова тяжело опустила мотыгу и вытерла пот со лба. — То есть как была? Ты ее выкопал, что ли, балбес? Цицерон застенчиво потупил глаза, но отчего-то усмехнулся, как бы слегка грустно. — У моей мамы был замечательный, очень надежный, красивый и безопасный дом. Склеп… э-э, фамильный, — добавил он, почесав затылок. — Но его… ар-р-ргх, его разрушили! Разломали! Осквернили! — злобно воскликнул он, крепко сжав кулак перед собой. — Я заботился о ней, но Цицерон… ах, верный сынок, видишь ли, не могилка — землицу и камень заменить не может. Ей нужно пристанище, вот я и привез ее сюда. А в общем… не важно. Женщина хмыкнула. — Ну и нашел же ты пристанище, дуралей. Не знаю, какие у вас там беспорядки творились, но здесь идет гражданская война, понимаешь ты? — А кто с кем дерется? — покачнулся на пятках шут. — Ваши с хозяевами, — ответила альтмерка, снова приступая к работе. Не дав Цицерону продолжить бесполезную болтовню, она произнесла, не поднимая на него тяжелого взгляда. — Ты мне не нравишься, но я поговорю с мужем. А с участка моего будь добр убрать свою задницу. — Ах, добрая, замечательная, желтоглазенькая, — залебезил Цицерон, и эльфийка цыкнула, указав ему в сторону дороги. Хранитель изобразил замок, которым закрыл рот, и, приплясывая, удалился в ту сторону, в которую она указывала. Убравшись из поля ее зрения, он издалека разглядел, что умная лошадь не двинулась с места, мирно задремав у телеги, и воспользовался этим. Немного поднявшись по косогору, чтобы иметь возможность видеть ферму Лорея, он уселся на траву и стал ждать действий альтмерки, пообещавшей ему помощь. Спустя некоторое время она действительно бросила мотыгу, вытерла рукавом пот со лба и тяжелой поступью дошла до мельницы, где ненадолго исчезла. Цицерон перекатился на живот, разморенный дневной жарой, и стал жевать былинки, стащив с головы шутовской колпак. Маменьке, наверное, несладко там — в ящике и в саркофаге, хотя, скорее всего, крышка его сквозь древесину и не нагрелась. Может быть, ей гораздо прохладнее сейчас. Он вытер пот с висков одним из хвостиков колпака и положил подбородок на руки, сонно наблюдая за мельницей. Вот снова показалась альмерка, более озлобленная, чем обычно, а за ней, крича, вылетел Лорей, гневно размахивая руками, до локтя покрытыми белой мучной пылью. Цицерон приподнял голову, встревоженно и серьезно следя за ними. Лореева жена отвечала тихо, по змеиному выражению ее лица можно было понять, что она огрызается, но не противится своему мужу. Ванций покричал, пару раз показал в сторону дороги, а затем сам начал спускаться, перед этим смачно плюнув через плечо. Хранитель перевернулся на спину, закинул ногу на ногу, водрузил на голову привычную шапку и расслабился. Фермер как раз поравнялся с ним, когда Цицерон окликнул его: — Добрый человек! Лорей обернулся вокруг себя, потоптавшись на месте, а затем приметил затаившегося в сухой траве шута. — Да что ж такое-то! — воскликнул он, подняв руки. — А я прикорнуть прилег, пока помощь спешит, — иронично ответил Цицерон, даже не двинувшись с места. Ванций подошел ближе. — К жене моей зачем пристаешь? — с усталой раздраженностью спросил он. — Кто? Я? Да как бы посмел… — Слушай, я в это дело вмешиваться не собираюсь. Цицерон отвел взгляд, посмотрев на небо и задумчиво пожевывая травинку. Лорей нервно вернулся, встретив через мгновение ледяной взгляд жуткого шута. Тот вздохнул, как вздыхают вполне разумные люди, которых раздражают поступки окружающих, и поднялся, слегка отряхнувшись. То ли от того, что скоморох стоял на склоне выше, то ли от того, что сейчас он стал пугающе серьезен, бедный фермер стушевался перед ним. Цицерон стал как бы ваше него на голову, смотрел на него свысока, холодно и пронизывающе. За мгновение он стал выглядеть старше, теперь, когда не корчил гримасы и не лебезил перед ним. А самое главное — если это был и не разумный человек, то не дурак теперь, а безумец, опасный и жестокий в своём неведении. По спине Ванция Лорея прошелся холодок, когда он осознал, наконец, в какой опасности находится все его существование, пока умалишенный ряженый ошивается поблизости от его фермы. И где же стражники?! Хранитель анализировал ситуацию. Тягомотина с фермером начала раздражать, он и так достаточно задержался в Данстаре, пора бы уже и честь знать. Да, проклятущее колесо сломалось, но неужели так сложно помочь ему? У Цицерона же есть монетки, кругляшки драгоценные, которые любят крестьяне, любят имперцы, такие как Ванций Лорей — противный человек. Что он все ломается, все медлит, юлит, как девка трактирная, не подобраться к нему никак. Ишь ты… Перерезать бы ему глотку, забрать инструменты да починить даэдрово колесо самому! Но нет, на улице белый день, лошадь можно вспугнуть запахом свежей крови, а мерзкой эльфийской шлюхе придётся вырезать её желтые глазки, привезти в подарок Астрид — серьги. Да и тем более, он недалеко от Вайтрана, тут охрана на каждом шагу, хоть сегодня её и не видно. Нет, не может он так рисковать. Хоть и хочется. Цицерон выплюнул пожеванную травинку и лениво зевнул, не прикрывая рта. — Ох, ну и горе-беда-огорчение, — вяло протянул он, опустив голову. — Я не знаю, что там у тебя… Проблем с законом не хочу. Да и откуда ты взялся такой? — Заводной? — предположил Цицерон, расстроенно глядя на носы своих сапог. — Шут! — зло сверкнув глазами, ответил имперец. — В Скайриме! Ладно бы, но я и в Сиродиле отродясь шутов не видел. — Может быть, у Лорея плохое зрение? — нехотя ответил Хранитель. — Один глазок направо, другой глазок налево… Такая вот косая наша королева, — напел он, покачавшись из стороны в сторону и звякнув лишний раз монетами на поясе. — Ты надоел мне, — воскликнул имперец. — Я не могу заставить тебя убраться с дороги, но ты давно бы мог уже сходить до города и привести плотника, до него не больше часа пешком. У тебя же лошадь есть, в конце концов! «Сам разъезжай на неоседланной лошади», — злобно подумал Цицерон, сжав зубы и поглядев на одинокий гроб Матери, заточенный в деревянной темнице. — А разве Ванций Лорей не обещал помочь бедовому? — заискивающе произнес он вместо этого, умоляюще сложив руки. — Вон с моего участка, полудурок, — Лорей принципиально указал рукой в направлении сломанной телеги. Шут расстроенно прицыкнул, склонил голову и медленно поплелся вниз по холму, пару раз обернувшись, чтобы убедиться, что недружелюбный хозяин не поменял своего решения. Тот так и стоял, вполне довольный своей решительностью, вытянув руку вбок. — И ещё, слышишь? — Цицерон обернулся с выражением крайнего подобострастия и слабой надежды. — Если увижу ещё раз рядом с Кюрви — пеняй на себя. Шут махнул рукой в ответ на это, уже и не пытаясь скрывать настроение. Достигнув повозки под строгим взглядом фермера, Хранитель со всей силы пнул чертово колесо и громко зачертыхался, схватившись за сапог. Подпрыгивая на одной ножке и ругаясь, Цицерон проклинал все, что только мог припомнить, а затем, будто опомнившись и совсем забыв про боль, упал на колени около своего распрекрасного ящика и громко запричитал. Он извинялся перед своей драгоценной мамочкой, обласкал её льстивыми словами и пообещал сразу по приезде в новый дом не отходить от неё никогда-никогда. Цицерон почти впал в транс, перебирая названия трав, которыми следовало запастись, цветов, которыми он украсит её усохшее тело, вспоминал запах масла. А в конце добавил: — Но если бы твой верный слуга услышал хоть одно слово, один зву-к… Я… Я бы поднял эту телегу — да, у твоего глупого Цицерона хватило бы сил — поднял и донес так до самого Фолкрита. Да. Да! Услышь он хоть одно словечечко… Ящик молчал. Хранитель, прихрамывая, дошёл до козел, на которых лежал мешок, набитый его немногочисленными вещами. Он вытащил из-под ног мешковину и расстелил под высоким днищем повозки. Стреножил на всякий случай дремавшую на солнцепеке лошадь и, подумав немного, достал из мешка на удивление прохладную бутылку мёда и кое-какую еду. Забравшись под накрененную на одну сторону телегу, Цицерон пообедал и, разморенный жарой и медом, а также естественной усталостью от дороги, уснул в тени, положив под голову шутовской колпак и держа одну руку на рукоятке верного эбонитового кинжала. Он проснулся в вечерней духоте. Солнце уже не пробивалось сквозь выщербины в досках, из которых была сколочена телега. Но ему было гораздо лучше, пускай больше физически, чем морально. Хранитель вылез из-под телеги и размял спину, повертевшись из стороны в сторону. Вообще спать таким образом было в обычаях всех путешественников и торговцев на дорогах. Каджитские караваны, странствовавшие пешком, так как лошади их в основном боялись, сами иногда запрягались в небольшие повозки, на которых был наложен товар и кочевые шатры. Люди же попроще прятались от мошкары и непрошенных гостей либо в самой повозке, прикрыв ее сверху, либо под ней, если хотели прохлады. Цицерон был из людей попроще, тем более, что спал он очень чутко, так что застать его врасплох было бы хуже для самого нежданного посетителя. Гроб Матери ночи так и лежал на днище сломанной повозки, лопасти мельницы Лорея больше не вращались, но зато на дороге вдалеке показался поблескивающий шлем стражника Вайтрана. Видимо, выспался в самый зной, как и Цицерон. До сумерек было еще несколько часов, по крайней мере, но имперец, прищурившись, заметил, что в руке у стражника уже зажжен факел. Цицерон снова обошел кругом, но не заметил других признаков людей вокруг. Решив, что другого выхода все же нет, он в очередной раз отправился на холм, чтобы попытаться умаслить Лорея. Кюрви не стряпала в такую жару, поэтому очаг не топился, а Лорей, только что отужинавший холодным овощным супом, стоял у перил своего домика, блаженно прикрыв глаза. Дверь была настежь открыта, и альтмерка, сидя у холодного очага, штопала какую-то одежду. Они перекидывались парой слов порой, но в основном молчали. Шут нарушил это молчание. Цицерон передвигался в своих мягких сапогах абсолютно бесшумно, трава перед хижиной была вытоптана, и он подкрался почти незаметно. У Кюрви слух оказался гораздо острее, чем у ее мужа, поэтому она предупреждающе встала, заметив Цицерона. Лорей открыл глаза, и его лицо скривилось в отвращении. — Опять ты! — почти прошипел он, отходя от перил. — А-а-ах, несчастный я, несчастный, — тут же запричитал Цицерон. — Если б только у него было колесо. Знаешь, что? Фермер недоверчиво поморщился. — Что? — отрывисто, с неприязнью произнёс он. — Где и когда! — гордо заявил Цицерон и внезапно выдал коленце, хлопнув себя рукой по бедру так, чтобы монетки звякнули. В полутьме дома желтой алчностью загорелись глаза эльфийки. — Может быть, Лорей сжалится над пропащим и его бедной, старой, почившей мамой! Они исчезнут, он и глазом не успеет моргнуть. — Тьфу ты, юродивый, — Лорей внезапно смягчился и, похоже, довольный своей сытостью и тем, что из них двоих точно не ему придется спать на улице, снова облокотился на загородку. — Смотри-ка, а не стражник ли там идет? — с издевательским удовольствием произнес имперец, кивая в сторону приближающегося дозорного. Цицерон, поджав губы, проследил его взгляд. Караульный уже подошел к месту, где сломалось колесо у цицероновой телеги, и оглядывал его, подсвечивая себе факелом, будто плохо видел при дневном свете. Хранитель заметно напрягся. Этот идиот тыкал огнем тут и там, а святейшая Матрена, хоть и была крепко заперта в кованом железном гробу, но ой несладко ей придется, если искорка случайно попадет на доски грубо сколоченного ящика. Его кобыла, не обрадованная чужим присутствием, очнулась от своей дремы и чуть было не дала деру, и слава Ситису, он додумался спутать ей ноги перед этим. Она встревоженно вытянула шею, внимательно наблюдая за действиями стражника. Спустя какой-то промежуток времени, тот поднял голову и что-то крикнул. У подножия холма ему не могли быть видны Цицерон и Лорей, зато им открывался прекрасный обзор. Лорей сделал вид, что не услышал. Да и окрик караульного был больше похож на невнятное мычание, так как шлем он снять не удосужился. Еще немного потеревшись у сломанного воза, он пошел вперед. Ванций внезапно произнес: — Не хочу проблем. Не думаю, что ты тоже их хочешь. Цицерон низко и иронично поклонился имперцу в землю и отправился восвояси в крайней степени встревоженности и раздражения. Не хватало еще, чтобы у него сейчас возникли проблемы с законом. Встав позади телеги, он взмахнул руками, бесполезно повесив их плетьми по сторонам затем, и воскликнул от безысходности: — Ах, горе-злосчастье! Застря-а-ал! Застрял тут! Мать, бедная моя мамочка-а! Не шевелится! Почила, но слишком глубоко-о-о! — он обхватил подбородок рукой и наклонил голову, исподлобья глядя на вновь приближающегося человека. Они что-то расходились тут к вечеру. Это была женщина, маленькая, меньше самого Цицерона, а ведь он был небольшим человечком. Эта же вообще была кукольной версией человека. Марионеткой шарнирной! Она шла медленно, похоже, никуда не торопилась, и Хранитель мог полностью ее разглядеть. Буквально пару мгновений спустя он пришел в восторг. Это была жрица! Жрица в коричневых одеждах, подвязанных простым куском веревки, и в охровом выцвевшем капюшоне, прикрывающем лицо. Она вроде как замерла ненадолго, заметив шута на дороге в его странной ситуации, но после продолжила путь, поравнявшись с ним. — Что случилось? — спросила она, встав напротив оглядывающего её Цицерона. Тот нахмурился. Голос странницы был совершенно обычным, женским, высоким, довольно приятным, хотя, может быть, и не очень. Это трудно было определить. Она немного откинула капюшон с лица, и Цицерон на секунду поразился цвету её глаз — они были почти белыми. Позже он отметил, что серебром они отливали на солнце, а на деле были просто светло-светло голубыми, так что на фоне радужки ярко выделялся суженный от света зрачок. В остальном лицо бретонки (а на лицо это была совершенная бретонка) не отличалось ни изысканностью, ни аристократизмом, ни особой красотой. Таких как раз любят мужчины, особенно деревенские. Хотя кого-кого, а Цицерона о его понятии красоты лучше бы вообще не спрашивать. Возможно, когда-то ему и нравились женщины, может быть, смуглые крестьянки, а, может, белокожие зеленоглазые придворные девицы. Любовался ли он статью альтмерок, восхищался ли клыками орсимерок — уже неизвестно. Цицерон «до» и Цицерон «после» — совершенно разные люди. Что доподлинно известно, так это то, что всегда его возбуждал вид крови и беспомощности, из чего, если подумать, можно сделать вывод, что предпочтения его весьма отличались от стандартных. Хотя сам Цицерон не мог вспомнить, разграничивает ли он обладание женщиной и её убийство. Сейчас, не питая никакого плотского интереса, он мог и драконью морду назвать красивой, ведь он был дурак. Пухлую нижнюю губу жрицы пересекал резкий рваный шрам, тянущийся до носогубной складки, обрывающийся и вновь возникающий над левой бровью. Там он был глубже и тоньше. Это тоже не было удивительным явлением, учитывая среду, в которой они обитали. Зато под глазами у неё было много-много точек, складывающихся в единую линию — татуировка, создававшая всему её простому образу особый колорит. А кожа у нее была бе-е-елая, светящаяся. — Бедный Цицерон застрял. Видишь? — почти истерично воскликнул он в ответ. — Я вёз мою бедную любимую маму. Ну, не её. Её труп! — жрица посмотрела на огромный деревянный ящик. — Она совсем мёртвая. Я везу мамочку в новый дом. В новый склеп. Но… агх! Колесо сломалось! Проклятущее колесо! Сломалось! Ты не понимаешь? — Я понимаю, — как-то раздосадованно ответила она, даже не пытаясь от него отдалиться, как Лорей или кто-либо другой, проведавший о его безумии. Цицерон чуть было не мурлыкнул даже. О-о-о да, старый шут очень любил монахинь, а эта ему нравилась особенно. Цицерон слышал о храме Кинарет в Вайтране, а его собеседница направлялась как раз с той стороны. Его подкупали ее врожденное милосердие, ее доброта и участие — это было так мило по отношению к нему! По-прежнему раздраженный внешне, он надеялся на ее предложение помощи, да, да! Он бы отправил ее к противному Лорею! Тот не посмел бы отказать священнослужительнице, и Хранитель мог бы проехать всю ночь, а уже через несколько дней быть в Фолкрите. — Могу я чем-нибудь помочь тебе? — спустя почти полминуты раздумий, наконец, выдала она, странно сверкнув глазами. Ее тон показался Цицерону странным. Он привык различать различные интонации в голосе, зачастую они были даже надуманными с его стороны, но все же… Он прищурился, встретив ее взгляд. А затем внезапно хлопнул в ладоши, подскочив на месте. — О. О да! Да, ты нам наверняка поможешь. Иди на ферму — ферму Лорея. Вон там она, в стороне от дороги. Поговори с Лореем. У него есть инструменты! Он может мне помочь! Но не хо-о-оче-т! Отказывается! Убеди Лорея починить моё колесо! А бедный Цицерон тебя наградит. Деньгами! Блестящими монетками! — шут внезапно сконфузился, поглядев краем глаза на любопытное лицо жрицы. Ему пришло в голову, что обещание вознаграждения, особенно в денежном эквиваленте, может оскорбить его помощницу, но, к своему удивлению, он не заметил никаких перемен в ее поведении. Он не подумал о причинах этого сразу, вместо этого тут же ляпнул: — О-ой, пропащий мой язык! Ну, он мог бы сделать что-то другое для жрицы… Женщина округлила рот, широко распахнув глаза, а затем почти расстроенно ответила: — Нет, свет мой, я постараюсь тебе помочь от чистого сердца. Но… неужели только у Лорея есть инструменты? — она провела рукой по барьеру повозки, стараясь избегать цицеронова взгляда. — Просто… если он уже отказал тебе, разве послушает он меня? — Послушает! — радостно воскликнул шут. — Тебя, милостивую служительницу богов, послушает. Не сумеет отказать! — торжественно подвел он, приплясывая. Жрица задумчиво коснулась лба. — Хорошо, я попробую. Цицерон проводил ее до камней на склоне холма, всячески обхаживая, кружась вокруг и ублажая ее стишками собственного сочинения, так рад он был. Женщина казалась растерянной, хотя чем ближе она подходила к ферме Лорея, тем решительнее становился ее взгляд. Там, где остановился Цицерон, не рискуя идти дальше, остановилась и она, откинув со лба капюшон, чтобы увеличить себе обзор, и оглядев место аварии, возле которого понуро стояла стреноженная скайримская лошадка. Цицерон озорно взглянул на ее волосы, собранные в незамысловатую прическу — две косы по бокам, убирающие волосы с висков и сходящиеся в одну сзади. В Скайриме, как он уже успел заметить, редко кто носил длинные волосы, кроме детей и мужчин, у жрицы они были чуть ниже плеч. Другое дело, что они у нее были абсолютно белыми, но не седыми. Без капюшона она стала казаться моложе, особенно в сочетании со светлой кожей и волосами. — Я подожду тебя здесь, — произнес он, присаживаясь на камень. — Счастливчик Цицерон! Девушка быстро взглянула на него, закусив губу и положив руку на кинжал на поясе от неожиданности. Цицерон тут же обратил на него внимание и присвистнул. Не-е-ет, это не простая стальная безделушка, кое-как заточенная. Это была бритва с тонким и легким клинком, не толще листа дерева, отточенная так, что даже касаться лезвия было опасно. Рукоять идеально лежала в руке жрицы, а эфес, хоть и не отличался особой красотой, был довольно изящен на взгляд мастера, идеально выверен в балансе и внушал уважение и иррациональный страх. Она быстро выдохнула, и, встретив хитрый взгляд шута, сдержанно кивнула.***
Цицерон прождал на пригорке около десяти минут. Он встретил мстительный взгляд Ванция Лорея, когда тот вышел проводить жрицу, и было насторожился, не понимая, что происходит, но затем фермер кивнул ему, улыбнувшись. Женщина приближалась бодрым шагом. — Он согласился тебе помочь, — с мягкой улыбкой произнесла она, и Хранитель уловил эту улыбку и в ее прозрачных глазах, обрамленных темными ресницами. — Что… что? Согласился? О, счастье! Цицерон так рад, так рад! Он в восторге, в исступлении! Нет, больше! Много больше! Моя мать благодарит тебя! Спасибо! Я и сомневался! Ни на секундочку даже! — воскликнул он, внезапно делая порывистый шаг вперед, чтобы обнять женщину, но она тут же ощерилась, отвела ногу назад и приняла что-то вроде оборонительной позиции, насколько позволяла ей мантия. Но сейчас кинжала она не коснулась. Цицерон уважительно отступил назад, потупившись. Это был порыв чувств, он не подумал о том, что перед ним не простой человек, а священнослужитель. — Болван! — вскричал он. — Цицерон не хотел тебя обидеть, добродетельная. Что он может сделать, чтобы загладить свою вину? Расслабившись и встав перед ним в полный рост, женщина сардонически улыбнулась. — Дитя, — Цицерон хихикнул, когда она это сказала. Он мог быть лет на десять старше ее, но, конечно, не в духовном плане. Хранитель лишь предполагал, что она была послушницей храма Кинарет, на самом же деле она могла держать путь откуда угодно. Хотя о противном говорило отсутствие у нее каких-либо вещей, но ведь не впервой монахам путешествовать налегке, м? — Я не могу доле задерживаться с тобой, меня ждут дела. Лорей пообещал мне, что поможет несчастному путнику продолжить его путешествие несмотря ни на что, к вечеру вы со своей матерью уже будете в Вайтране. Не зная, как еще выразить свою благодарность и почтение, Цицерон бросился на колени, схватил ее руку и начал суматошно целовать. Как бы там ни было, оторвала она ее не сразу, замешкавшись, и Цицерон губами прочувствовал шрамы на ее ладонях и болезненные, свежие волдыри на пальцах. Его даже ударило током, когда он коснулся подушечек. Спустя мгновение он уже снова стоял на ногах, склонив голову. Но, не сдержавшись, затанцевал, вскинув руки. — Шут Цицерон решил пошутить, зануду Лорея бузиной угостить. Оба скончались от ягодок вмиг: Ванций был тоже великий шутник! — пропел он, шагая вперёд, но обернулся, услышав неожиданный звук. Это был смех жрицы, сдерживаемый, подавленный, несчастный. Цицерон вскинул брови, взглянув на неё, и усмехнулся. Обычно его прибаутки редко кому нравились, но ей он точно удовольствие доставил. Внезапно девушка скорчила ему милую рожицу, наморщив нос и прищурившись, чем привела шута в восторг. — Здесь нам нужно попрощаться, — улыбнулась она, когда они оказались на дороге. — Доброй дороги, брат мой. Цицерон вздрогнул, резко изменившись в лице, но тут же пришёл в себя. Этого обращения он не слышал уже как пару лет, и сейчас его интимность резанула по ушам, пробудив старые воспоминания. По телу разлилось блаженное тепло, когда он представил себе уют нового убежища, где они с Матерью снова будут в безопасности и когда каждый назовет его «братом». Цицерон поклонился жрице, искренне благодарный за её неоценимую помощь, и вполне по-человечески с ней попрощался. — Спасибо ещё раз, — крикнул он, когда женщина скрылась за поворотом. Абсолютно счастливый, он посмотрел, глупо улыбаясь, на гроб Матери, и нахмурился, но в каждой морщинке его проступала улыбка. — Агх… бедная мамочка! Она так долго уже тут ждёт. Глупый землепашец и его глупые инструменты, — прорычал он для проформы, нетерпеливо сложив руки на груди и поглядывая на холм, притоптывая ножкой. Внезапно его окликнули, но вовсе не тот, кого он желал увидеть. — Эй, ты, дурак! — Цицерон повернулся на мужской незнакомый голос, и лицо его вытянулось, когда он увидел перед собой того самого стражника-засоню с бессменным факелом в руке. — Стой смирно! — грубо произнёс он, когда Хранитель дернулся было по направлению к гробу. — Ты обвиняешься в преступлении против законов этой земли. Что скажешь в свою защиту? Цицерон задохнулся. — Ч-что? Преступление? Я?! — осознав в конце концов, что происходит, он пробормотал: — Абсурд… Бедный Цицерон тут просто стоит, — стражник хмыкнул, и шут растерянно продолжил, не зная, за что ухватиться взглядом: — Цицерон обожает порядок, о да! Он никогда не оскорбить закон! — совершенно искренне подытожил он, будто от этого что-то зависело. Возможно, какими-то фибрами своей души он и надеялся, что его аргумент может убедить патрульного, но ведь ему даже не предъявили обвинение!!! Несчастный даже не знал, какое преступление на него повесили! — По-моему, ты просто сумасшедший, — с отвращением в голосе ответил стражник. — А что в этом гробу? — внезапно воскликнул он, гулко ударив ладонью по крышке ящика, заставив беднягу подпрыгнуть на месте и сжаться в комок. — Может, пара недель в темнице развяжет твой лживый язык? Цицерон внезапно выпрямился. До него только начал доходить смысл всей ситуации. Он внезапно посмотрел в сторону дома Лорея, но, конечно, никого там не увидел. Разумеется, тупоголовый норд-стражник в жизни бы не придумал, что в ящике может быть спрятано что-то запрещённое. Тем более, он уже проходил здесь один раз, не проявив никакого особенного интереса к его возу. — Будь проклят этот Лорей, — прошипел Хранитель, опуская руку на кинжал, висящий на поясе. — А-ах, как он заплатит за свою измену, — с нажимом произнёс он, с ненавистью глядя на мельницу. — И помалкивай, — бросил стражник, утомленный его угрозами. — Как только меня сменяет, мы все отправился на небольшую прогулку. Цицерон топнул ногой. Когда он сегодня ранним утром выезжал из «Ночных ворот», разве мог он предположить, что закончит свой день в темнице, в то время как Мать, родная мать будет брошена здесь, одинока, оставлена? Рядом с этим мерзким предателем, жалким трусом и непременным обманщиком! Шут, от слабости прислонившийся к борту телеги, скатился вниз, подтянув коленки к груди и глядя прямо перед собой расширившимися от удивления глазами, не моргая. — Нечестно! Несправедливо! — пробормотал он, наращивая интонацию до крика, так что стражник, осматривающий дорогу, даже обернулся. — Цицерон ничего плохого не сделал! — воскликнул он тоном зазря обиженного ребенка. — Он поплатится… он… — Цицерон внезапно замолчал, так и глядя на камешки перед собой. О-о-о… О! И когда это Лорей… когда он успел-то? Опытный ассасин в жизни бы не пропустил его, ведь стражник вышел из-за поворота, а туда уходила только… Цицерон сжал кулак прямо на земле, сдавив между пальцев комья сухой земли и травы. Лживая маленькая потаскушка, они с имперцем договорились! Вот почему он так смотрел на него в последнюю их встречу, вот почему ее голос так странно дрожал, когда она с ним разговаривала! Заговор! Интрига! Безумие! Шут всего лишь пытался довести домой свою милую маму, приготовил для нее новый склеп, так старался… Ха-ха, нет, не для того его несколько недель полоскало на бурных волнах зимнего моря, чтобы он застрял в Вайтране по вине какой-то девки и подозрительного фермера. Не для того он, рискуя всем, что имел, вез по улицам Чейдинхола гробик Матери, заколоченный им лично в грубые доски. Он и так довольно задержался. Стражник воткнул свой факел в крепление на телеге и размялся, тихо пробормотав: — Ну где же Ивар, уснул, что ли, — Цицерон ловко подскочил в тот же момент, с решительным удовольствием отметив быстрое наступление темноты. — Чего это ты? — почти смущенно спросил караульный. Хранитель усмехнулся на один бок. — Цицерону неловко… — Отлить, что ли? — шут с готовностью кивнул. Стражник встал в позу, важно подбоченившись. — И? — Ну не при матери же моей! — нетерпеливо воскликнул тот. — Да за ногу ее, мать твою, — стражник харкнул себе под ноги и утер рот. — Ну пошли, — он протянул было руку за факелом, но внезапно дерево треснуло, вылетела искра, угодив прямо на обнаженную часть руки дозорного. — Даэдра тебя раздери! — воскликнул он, схватившись за ожог. — Ну, чего вылупился?! Шагай давай, полоумный, — Цицерон послушался, двинувшись вперёд лёгким подпрыгивающим шагом. Стражник снова окрикнул: — Эй, стой. А вот это отдай-ка мне, — он показал пальцем на эбонитовые ножны на поясе у шута. — Ножичек, — по-идиотски улыбаясь, произнес Цицерон, беспрекословно снимая пояс и протягивая своему надзирателю. Тот важно кивнул и пошёл за шутом в темноту, зажав снаряжение в правой руке, а левую лениво положив на эфес простого одноручника. Они дошли как раз до скалы на перепутье, сумерки прошли, и наступила почти кромешная темнота, освещаемая лишь сиянием звёзд и Секунды, принесшая с собой и ночную прохладу. Арестант повернулся к камню и оперся на него одной рукой, продемонстрировав стражника спину. Тот расслабился и начал насвистывать какую-то колыбельную мелодию. — А ты куда ехал-то, дурень? — Дама треф кому принадлежит, королю или молодому валету? — тихо пробормотал шут. — Сопли во рту проглоти, а потом говори, — грубо ответил стражник, отворачиваясь, когда Цицерон стал возиться с завязками на штанах. Он снова издал странный хриплый звук и сплюнул в сторону. — Кто бы говорил, — в следующую секунду услышал он прямо у себя над ухом. Поганый скоморох выдернул у него из ножен его же собственный меч и, не мешкаясь, придержав норда за плечо, воткнул его между лопаток, чуть левее позвоночника. Стражник выгнулся в спине, издав что-то наподобие хлюпающего вздоха, и упал на колени. Цицерон повернул рукоять меча, склонившись над ним, и медленно надавил, вонзая его глубже в неподатливую человеческую плоть, пока эфес не уткнулся в хребет, закрытый кожаным панцирем. Он захихикал на ухо своей жертве и плавно вдохнул, шумно втянув в себя воздух. — Ах, как давно Цицерон не делал этого… как же скучал, — медный солоноватый запах крови, стекающей по острию короткого меча, одурманил его, и мир вокруг внезапно приобрел цвета, темнота стала синей, фиолетовой, розовой, а звук оглушительной тишины раздался трелями тысяч сверчков и рыком далеких саблезубов. Хранитель будто пробудился ото сна, покрытого мрачной, липкой паутиной. Стражник застонал и повесил голову, с удивлением глядя на меч, торчащий из грудины и приподнимающий кольчугу, он беспомощно потянулся к нему руками, но шут тут же выдернул лезвие с чудесным звуком разрываемой плоти. Он обошёл стражника, стоящего на коленях, и присел перед ним на корточки, мягко разжал его ладонь, крепко сжимавшую его оружие, и обшарил карманы. — Убийца-шут, его зовёт тревожный звук, а, может, это сердца стук? — служанки, чей нерасторопный труд так разозлил шута? — тихо напевал Цицерон, вставляя окропленный почти жертвенной кровью меч назад в ножны стражника. Тот, собрав последние силы, положил руку на предплечье своего убийцы. Он силился что-то сказать, кашляя кровью, и Цицерон милостиво наклонился к нему с выражением вежливого любопытства. Стражник вложил всю душу, чтобы гаркнуть ему на ухо: — Умирать под это дерьмо, что ли?! Цицерон покатился со смеху, шлепнувшись назад на задницу и схватившись за живот. Ну и прелесть же! Он смеялся и смеялся, то катаясь в полуистеричном крещендо, то беззвучно глотая воздух и сипя, слезы катились из его глаз, и пелена застилала обзор. Цицерон дергал ногами, лежа на спине, а потом раскинул руки и посмотрел на звездное небо, тяжело дыша. Втягивая новый воздух, такой знакомый-незнакомый запах, свежий и будоражащий все органы чувств, он смотрел в темноту, широко раскрыв глаза, абсолютно счастливый и отвлеченный. В голове все покалывало и кружилось, его переполняло нечто прекрасное, расчудесное, до краев… Внутри он весь трепетал. — Эй, стражник, — произнес он, наконец, — а знаешь ли ты, куда делась монашка? Куда она пошла? — Цицерон оторвался от земли и уселся перед караульным по-турецки, наклонившись вперед и заглядывая в щелочки шлема. — Пошел… ты… — прокашлял тот. Шут сохранил милую улыбку, улыбку доброго человека, который и конфетку ребенку протянет, и мимо бедствующего крестьянина не пройдет. — Для чего человеку даны уши? — задал он вопрос в тишину. Услышав в ответ только слабые стоны, решил ответить сам: — Чтобы слышать, глупый! — Цицерон встал и надел свой пояс, который намедни забрал у умирающего. Он стащил со стражника шлем, и тот с упоением вздохнул, тут же закашлявшись. — Знаешь, у Цицерона вот есть уши, он слышит прекрасно, но не то, что нужно. Мамочка с ним не говорит, к сожалению, а ведь если бы заговорила, попал бы он в такую ситуацию? — пожав плечами на собственный вопрос, он вынул кинжал из ножен. — Но ты-то и моего голоса не слышишь. Уши стражнику Цицерон отрезал довольно долго, хрящи не поддавались, стражник брыкался и боролся из последних сил, будто это было важно, а кожа стала скользкой от липкой, приятной крови. Самым смешным и ироничным в этой ситуации Цицерону казалось то, что арестовали его за перевоз контрабанды. Это почти как со жрицей Кинарет, смотришь — ну божий одуванчик, а на деле такая дрянь… Стражник извивался и хрипел, позабыв про старую боль, будто эта была важнее. Лёгкие у него сокращались в болезненных предсмертных спазмах, поглощая в себя кровь, а он отчаянно сражался за жалкие оттопыренные кусочки кожи по обеим сторонам головы. Хранитель хихикал и работал, от усердия высунув язык. Когда он кончил, дозорный упал на бок, больше не подавая никаких признаков жизни. Прицепив его ушные раковины на пояс, чтобы сушились, Цицерон с ласковой недоумевающей улыбкой посмотрел на тело перед собой. Темнота была хоть глаз выколи, но кровь, кипевшая в жилах, обострилась его чувства и реакцию. Немного потужив о том, что не может доставить себе такого удовольствия, просто оставив его мучиться в агонии, Цицерон резким и точным движением оборвал страдания бедняги и постарался оттащить его как можно дальше от дороги, в кусты у скалы. Отряхнувшись, он быстрым шагом отправился отсюда прямо к дому Лорея, проследив внимательным взглядом, не появился ли огонёк света на дороге. Он прокрался к пустой мельнице, скрипящей жерновами, затем притаился у плетня, наблюдая за едва различимыми голубоватым светом в окне дома. Для огня уже слишком поздно, да и цвет уж какой-то совсем необычный, призрачный. Цицерон услышал женский вскрик и воспользовался ситуацией, чтобы подкрасться к хижине. В окно смотреть было опасно, поэтому Цицерон, перехватив кинжал поудобнее, толкнул незапертую дверь. Она легко отворилась, и он легко проник внутрь, оглядевшись. Свет пропал, и он оказался в кромешной темноте. Но это было не впервой. Цицерон кувырком увернулся от порывистого движения справа и бросил в незнакомца первое, что попало в руку — похоже, это был ломоть хлеба. Но он попал в цель, потому что Хранитель услышал два гулких и мягких удара. Он замер. Тень незнакомца тоже. Цицерон тщетно прислушивался к дыханию, не двигаясь с места и прижавшись к полу. Его противник вел себя точно так же. Тогда он начал принюхиваться, потому что совершенно на него пахнуло свежестью, дождём, а ведь дверь не скрипела. Это было прежде, чем он увидел слабые искорки в двух метрах от себя. Цицерон отскочил без дальнейших раздумий. Он врезался в стол, но зато длинный грозовой разряд его не задел. — От тебя пахнет кровью, — произнёс знакомый голос, и Цицерон понял, что она улыбается. Нужен был еще один большой прыжок, пока она не поняла, где он. Пока жрица копила магию на ещё один удар, Хранитель, зажав себе рот рукой в перчатке, делал медленные бесшумные шажки в её сторону. В момент, когда помещение озарила ещё одна вспышка молнии, угодившая в деревянный стол, Цицерон увидел её и кинулся вперёд. В ушах раздался лязг металла, рукой он почувствовал сопротивление, а когда дерево разгорелось позади, он понял, что жрица отразила удар левой рукой. Затем он заметил странную усмешку на ее губах и в долю секунды проследил электрические синеватые вспышки на ее пальцах, пробежавшиеся от ладони по кинжалу и… прервавшиеся на темном лезвии эбонита. Настала очередь Цицерона усмехаться. Быстро отступив, он с разворота ударил женщину ногой в живот, и та отлетела к выходу, почти сразу встав на ноги и выставив свой кинжал на уровне груди, приняв оборонительную позу. Оборонительная позиция в случае с Цицероном всегда бесполезна. Он принялся наносить удары с невероятной скоростью, оказавшись сразу со всех сторон. Псевдожрице оставалось только сильнее вжиматься в дверь. Его скользящие удары действительно были быстрыми, за счет этого ассасин терял в силе, но даже так женщине удалось отбить большинство из них рукой и своим замечательным кинжалом, который она, видимо, не рисковала использовать в прямой атаке. Однако Цицерону все же удалось сильно задеть ее, потому что монахиня тут же вскрикнула, а вслед за этим раздался громкий треск, шута обдало жаром, и он повернул голову, увидев, что огнем занялись все ткани и дерево, что было в доме. Когда он обернулся, девушки уже не было, а с улицы веяло ночной прохладой. Цицерон выпрямился и цыкнул, вкладывая верный эбонитовый кинжал, спасший его от участи быть заживо поджаренным, в ножны на поясе. Не теряя времени во все сильнее разгорающемся доме, шут обшарил все полки, еще не достигнутые огнем, в поисках инструментов. Затем он пошарил под кроватью, едва взглянув на тела Ванция Лорея и его жены, похожие на общипанные куриные тушки перед готовкой. У обоих были открыты глаза, а в горле зияли черные раны с запекшейся кровью. Любоваться (или завидовать) Цицерону было некогда, он нашел инструменты в ящике и, схватив их одной рукой, другой толкнул дверь на улицу как раз в тот момент, когда с крыши начали сыпаться красные искры. Нужно было убираться как можно скорее, вряд ли, конечно, ближайшие соседи сбегутся сюда на пожар, вроде как ближайшие фермы располагались вокруг Вайтрана, а соседей по Белому Берегу у Ванция Лорея не было, но тем не менее, мог подойти сменный патруль убитого стражника, арестовавшего Цицерона. Шут обернулся, озадаченно глядя на полыхающее здание, закусив губу, пытаясь понять, хорошо это или плохо. С одной стороны, ублюдок был мертв, а Хранитель отомщен — этого он и добивался. Ванций со своей недружелюбной алчной женой здорово поплатились за свою самонадеянность, но… их убила женщина, которую, по-хорошему, следовало наказать даже сильнее, чем землепашца. В конце концов, если бы не она, то убивать бы вообще никого не пришлось. Осененный этой мыслью, Цицерон сбежал вниз с холма. Факел стражника уже потух, но зато загорелся новый, огромный, прямо позади спешащего шута. Свету от него было вполне достаточно, чтобы разглядеть женщину, державшуюся за край повозки и пытающуюся подозвать шарахающуюся от неё лошадь. Цицерон замедлился, приглядываясь. Жрица держалась за плечо, здоровым провалившись к повозке, даже издали было видно, что она потеряла много крови и едва стояла на ногах. Цицерон перехватил ящик поудобнее и возобновил шаг. Повернув голову, женщина машинально отшатнулась, увидев вытянутую, громоздкую, гротескную тень на фоне пламени: зловещий шут превратился в оттенок почти хронического ужаса. Вполне суеверная и в обычной жизни, бретонка в плену страха перед его неуязвимостью к её магии, была готова поверить во что угодно. Собрав последние силы в кулак, она оттолкнулась от борта повозки и попыталась бежать. — Куда ты? — воскликнул преследователь высоким, шутливым голосом. — Давай убьем тебя! Жрица споткнулась об оглоблю в темноте и, отчаянно чертыхаясь и всхлипывая от боли, сделала перекат, чтобы подняться на ноги. Когда она встала на четвереньки, Цицерон был уже рядом. Он не стал мешкаться, ящик поставил около отвалившегося колеса, рывком снял с неё мешающийся капюшон и схватил за волосы. Женщина отняла руки от раны и, морщась от боли, потянулась к голове. Цицерон протащил её до зала повозки, не особенно заботясь о том, сколько волос выдрал, и усадил рядом, перехватив раненую руку. Он пропускал слабые разряды тока по всему телу — видимо, все, на что ведьма была сейчас способна. Улыбаясь сам себе, Хранитель примостил её руку к задней стороне телеги и, быстро вынув из ножен кинжал из замечательного материала, одним резким и сильным движением прибил её ладонь к дереву. Женщина вскинула голову и протяжно застонала, внезапно положив свободную руку ему на щеку и заглянув в глаза. Белая радужка засветилась, и Цицерон вяло шлепнул её по руке, которую недавно целовал. — Ата-та, — пожурил шут, вытаскивая из изножья козёл ещё один эбонитовый кинжал и прибивая вторую её ладонь точно таким же образом. Безумно довольный своей работой и смекалкой, Хранитель встал, любуясь зрелищем. Жрица повесила голову, не глядя на него больше, между её пальцев бегали злые искры, почти такие же бессильные, как и слёзы, скатывающиеся из её глаз на сухую землю. Эбонит — замечательный природный электроизолятор — не давал грозовому магу воспользоваться своими силами, поэтому Цицерон пока решил отложить её убийство. О, с этой девчонкой он бы позабавился, особенно теперь, когда так быстро обнаружил её главную слабость. Её можно было бы отвезти подальше в степь и наказывать сколько угодно, пока животики не надорвешь, а затем бросить на съедение диким зверям… А сейчас нужно починить колесо. В темноте заниматься этим было очень сложно, но глаза Хранителя давно привыкли смотреть в пустоту, поэтому он справился довольно быстро и без помощи всяких там Лореев и монахинь. Иногда он дрожал от возбуждения, сквозь тело словно проходили разряды тока, а кожа покрывалась мурашками, — когда он слышал слабые, едва различимые стоны своей пленницы. Это и было поводом поспешить. Цицерон прикрутил колесо совсем затемно, кое-как сколотил оглоблю, чтобы держалась, и запряг в нее лошадь, уставшую ждать. Подскочив на козлы одним прыжком, он кубарем свалился назад, прямо на гроб матушки, потому что кобыла, не дожидаясь, пока он начнет ее понукать, рванула вперед бодрой рысью, разминая ноги. Лжежрица, очнувшись от своего забытья, закричала от боли, тащась по земле за повозкой. Кое-как поднявшись, Цицерон посмотрел, куда идет лошадь, и, удовлетворительно кивнул сам себе, решив, что пока она справится без управления. Покряхтев немного, Хранитель поправил тяжеленный ящик и, крепко держась за край, заглянул вниз. Оттуда на него сверкнула глазами наемница. В нос ударил резкий дурманящий запах крови. Чуть ли не облизнувшись, шут проверил, надежно ли закреплены кинжалы в ее ладонях, под громкий аккомпанемент ее стонов и ругательств. Эбонит так и искрился под пальцами, но уберегал своего хозяина от смертельных разрядов. Каждый раз хорошенько прочувствовав спиной и задницей очередной камень или яму, женщина вскрикивала, и глаза ее разгорались все ярче и ярче, а потрескивающий свет от ладоней освещал ее лицо. Они отдалялись от полыхающей фермы. Цицерон, нахмурившись, смотрел на пламя несколько минут, а затем, будто вспомнив, переместился на козлы. Схватив повод в руки, он чуть затормозил лошадь и повернул ее в сторону от дороги. Кобыла двинулась осторожным шагом, а стоны, как только они перешли на непроезжую часть местности, прекратились. Лошадь запиналась, а колесо обидно поскрипывало. Цицерон знал, что сворачивать с дороги в кромешной тьме опасно, тем более с таким-то колесом, но нужно было сократить, так как вдалеке он различил едва заметные огни стражников на посту Вайтрана. Он собирался любой ценой объехать пограничную часть, чтобы не подвергать себя лишней опасности, поэтому был готов рискнуть. Он собирался добраться хотя бы до Западной сторожевой башни к утру, чтобы сориентироваться на дороге, но его прервали звуки, точнее их отсутствие.***
Уже почти час Цицерон тащил за собой прикованную к борту телеги бретонку, и до этого она постоянно то стонала, то кричала, сейчас не раздавалось даже мерное потрескивание, и шут крикнул «тпру-у-у» своей лошадке, натянув поводья. Кобыла недовольно остановилась, роя копытом землю. Хранитель оглянулся, проверив гроб матушки, и, миновав его, снова заглянул вниз. Одна рука монашки болталась: от напряжения сухожилие между пальцами разорвалось, и кинжал так и остался торчать в дереве. Сама она вся как-то завалилась на бок, неловко подняв вторую руку, прибитую к борту. Цицерон досадливо присвистнул и быстро спрыгнул вниз. Бретонка собиралась помирать, но это в его планы не входило. Быстро проверив, что девушка действительно без сознания, Цицерон вытащил оба кинжала, и та беспомощно свалилась вниз, мягко провалившись на траву, примятую колесами. Имперец двумя быстрыми отработанными движениями вытер лезвия о сгиб локтя и сунул их в ножны на поясе. Он стоял над ней несколько минут, недовольно уперев руки в бока. Та в себя не приходила, а лошадь начинала волноваться от резкого, волнующего ноздри запаха свежей крови, который не перебивал даже дым, пропитавший одежду шута. Цицерон шумно выдохнул и огляделся, чтобы оценить, насколько далеко в поле они забрались. Позади уже не видно было языков пожарища, впереди было слишком темно, а кобыла будто бы начинала прихрамывать на одну ногу. Абсолютно раздосадованный, он, развернувшись сначала, с размаха крепко пнул лежащую перед ним женщину, а затем, закусив палец перчатки, отвернулся, не зная, за что ухватиться безумно метавшимся взглядом. Почти сразу за спиной раздался глухой кашель и хрипы. Когда Цицерон обернулся, монашка перевернулась на спину, положив обе покалеченные руки на живот. Ее всю сводило, верхняя часть тела болезненно сокращалась, и она все кашляла. Отвернув голову, она сплюнула кровавый сгусток на землю, вытерла рот, перекосившись, осмотрела свою изувеченную руку. При попытке создать искры на кончиках пальцев, женщина вскрикнула и дернулась от боли. Когда она заметила Цицерона, присевшего в нескольких метрах от нее на корточки и наблюдавшего за ней все это время, подперев подбородок рукой, глаза ее расширились, как у кошки, а радужка потемнела, так что они уже не светились в темноте своей поганой бледностью. Что это, если не хороший знак? Хлопнув в ладоши, шут поднялся и сделал к ней дразнящий шаг. Бретонка приподнялась на локтях, хныкая от боли, чтобы отползти под телегу. Цицерон поймал ее за ногу. Несмотря на все свои травмы и потерю сознания, она сохранила ясность ума (что особенно было важно для безумного скомороха) и даже некую верткость. По крайней мере, поначалу она попыталась даже выдернуть ногу или пнуть его в грудь. Имперец легко подтащил ее к себе, приговаривая: — Ты же не мертвая… — он захихикал. — Но я могу это исправить! — Стой, — тихо произнесла она впервые с тех пор, как они попрощались на перепутье. Цицерон даже замер на мгновение, сверкая широкой улыбкой, так и запечатленной на лице. Женщина уперла руку ему в грудь. — Ты любишь убивать, да? — А ты любишь жить, ага? — весело подхватил шут, зависая над ней. — Я знаю место, где убивать — это работа, — ответила бретонка, отвернув голову, чтобы не встречаться с ним взглядом. Цицерон, замерший на мгновение, громко расхохотался, положив на всякий случай руку ей на горло, чтобы не рыпалась лишний раз. — Уж не хочешь ли ты рассказать старому шуту о Темном Бра-а-атстве? — смеясь ей в лицо, просипел шут, и монахиня прикрыла глаза на мгновение, задержав дыхание. — Милосердная матушка… — прошептала она, и Цицерон тут же перестал смеяться. Он привстал, схватив беззащитную женщину за грудки одной рукой, и приподнял до сидячего положения. — Матушка… — прорычал он ей в лицо, крепко сжав ее щеки одной рукой. Вторую положил на ящик. — Она здесь, рядышком, — Цицерон растянулся в зловещем оскале. Он похлопал по доскам, и те гулко отозвались ему своим железным наличником. Женщина, широко раскрыв глаза, в неприкрытом ужасе смотрела сначала на лицо Хранителя, жутко зависшее прямо над ней и искаженное в выражении нечеловеческого счастья, а затем, скосив взгляд, с таким же удивлением на огромный ящик. — Можешь обратиться к ней напрямую. Помоли-и-ись, монашка, заблудшее дитя, — он толкнул ее на колени перед гробом Матери Ночи, сокрытом в грубом дереве, и встал. А пока она стояла на четвереньках, уже не обращая внимания на ноющую и жгучую боль в ладонях, укрытая тенью священного саркофага, наклонился к ее уху, прошептав: — Цицерон искренне надеется, что она тебе поможет. Пригреет местечко у Отца Ужаса. Хранитель отошел, любуясь картиной и немного жалея, что света факела у него теперь нет. Хоть проси лжежрицу зажечь свой магический огонь. Он пока не знал, что собирался с ней сделать. В голове было столько разных способов, а ночь так длинна на Севере… Вот у него на поясе сушатся стражниковы уши, а эта лгунья… Хорошо бы дополнить коллекцию, отрезать ей ее поганый язык, а, может, наколоть глазки ее белые, прозрачные, сделать подвески для Матери… На сколько же разных полезных вещей можно разобрать одного маленького человечка! Жрица что-то сказала, и Цицерон, отвлекшись, не услышал. — Да-да? — услужливо пропел он, снова подступая к ней. Мертвым тихим голосом она проговорила: — Твоя мать… Ты вез ее в новый склеп, — уже с расстановкой закончила она, и внезапно без всякого страха серьезно поглядела на шута снизу вверх. — Мать — Мать Ночи. Ты — Хранитель Темного Братства. — Угу, — мурлыкнул имперец, снимая перчатки. — Храню и охраняю, к твоим услугам, — он отвесил ей саркастичный поклон и внезапно резко шагнул вперед, наступив на ее изувеченную руку, неаккуратно лежащую на земле. Бретонка закричала, припав к ладони на землю и отчаянно колотя его по голенищу сапога другой рукой, сжатой в кулак. Цицерон усмехнулся и сделал вид, что отступает, увидев на ее лице зачатки облегчения, он снова всем весом надавил, и жрица распласталась перед ним, исказив лицо в беззвучном крике. — А если птичка закричала, — пропел Цицерон, разминая пальцы, пока женщина извивалась под его сапогом, — сверну ей шейку, чтоб молчала. Он, наконец, отступил, с удовольствием наблюдая, как она баюкает раненую конечность, свернувшись вокруг нее небольшим комочком. Капюшон слез, белые волосы из косы растрепались, рассыпавшись по земле, а разодранная на подоле мантия задралась, обнажив белые ноги, поджатые в болезненной судороге. Женщину мелко трясло, она вздрагивала на каждый шаг, пока Цицерон неслышно ходил вокруг нее. — Брат мой, — собравшись с силами, вполголоса обратилась она. Цицерон яростно покачал головой. — Если бы жрица дала Цицерону самому расправиться со старым брюзгой Лореем, он бы, наверное, отрезал от него кусочек, а что ему делать теперь? У тебя есть глазки, бегающие, прыгающие - притворщики, — шут улыбнулся, снова присев перед ней, пока она с содроганием, умоляюще смотрела на него. — Есть язык, проворный и злой, как у болотной змеи, — Цицерон грубо погладил ее по щеке большим пальцем, как бы проверяя наличие языка за ней. — Но это все не то, знаешь, почему? — женщина продолжала смотреть, не моргая. — Сердце твое не чисто-о-о… — утробно выдавил он, опустившись еще ближе к ее лицу, будто рассказывал страшный секрет, тайну большую, великую, но очевидную. — Вся чернота твоя в нем живет, — он ткнул ее в грудь указательным пальцем, а затем быстро завел руку за спину, чтобы вытащить кинжал. — Но пускай паломница не волнуется, Цицерон спасет ее от этой заразы. Вытащит занозу из ребер, — заметив, что она открыла рот, отпрянув от него, как от огня, Хранитель хихикнул. — Но не кричи, не кричи. Что есть величайшая ценность жизни? — Добродетель, брат мой, — тихо ответила его жертва.