Отведенный срок'

Цветной срок всегда нещадно топило, и теперь, когда начались дожди, отпало всякое желание ходить туда. Должно быть, эта сотня с лишним домов навсегда останется заросшей травой и мхом, вьюном и папоротниками. Во всяком случае, ещё с десяток лет назад в этом сроке жили люди, но то ли дожди стали сильнее, то ли что-то такое, никому неведомое — теперь топило до воды на полу, до окон без рам и стекол, до самых крыш. А вместе с солнцем, как приходили дожди, исчезал и Джута. В последние дни перед ними он часто бывал на Стене, становился крайне неразговорчив, можно даже сказать, что не говорил вовсе, не отвечал на вопросы, только, если случалось увидеть его дома, метался из угла в угол, в панике собирал какие-то безделушки — амулеты, маленькие баночки с чем-то непонятным, сушеные букеты трав… И складывалось ощущение, что он невероятно боялся. Боялся каждый раз, сколько Нади себя помнит, но помнит также и то, что никто, совсем никто не навещал его больше в эти темные дни, кроме нее самой. Никто никогда и не спрашивал о нем, будто было в этом что-то запретное, что-то такое, о чем не принято говорить. Задумалась Сураджа об этом впервые за столько лет их крепкой дружбы, и теперь, когда она бежала под теплым моросящим дождем, столько вопросов, столько недосказанности вдруг появилось, словно все эти необычные вещи доселе были в порядке вещей, словно не было в этом странном поведении ничего подозрительного. Но Нади не успела — маленький небесно-голубой домик Джуты на краю Цветного срока — единственный жилой — был пуст. Он никогда не закрывал дверей, будто бы знал, что эта маленькая светленькая девчонка всё равно найдет способ попасть внутрь, а красть у него было совсем нечего — особенно сейчас. Не было привычного беспорядка: не валялись страницы рукописной книги по столам и полу, не висели на стенах амулеты, впервые за долгие годы была заправлена кровать. Впервые за долгие, долгие годы, даже когда Джута исчезал на всю неделю дождей, какой и сейчас она была — такой же одинаковой, как и все остальные, он навел полный порядок. Донельзя неприятный и какой-то неправильный, как раз тот, который получаешь, только заселяясь в новый дом. Нади здесь больше нечего было делать. Она робко оглянулась по сторонам, будто где-нибудь под кроватью или в углу, в тени, могла увидеть знакомое лицо друга, и вдруг стало отчего-то странно, словно что-то будет не на своем месте, если вдруг он появится в этом доме. Ведь здесь Джута больше не жил. — Может быть, в другой срок ушёл. Отведенный ему всегда топит. Они сидят на узкой кровати, подпираемой столом к стене, где ещё давно, когда смесь была мягкая, кто-то выложил узоры из маленьких молочных ракушек. Сетара звонко стучит ноготками по мутному стеклу кружки, из которой белым клубится пар от травяного чая. Нади такой не любит, но никогда не отказывается от очередной чашки, давится порой от горечи, которую отчего-то чувствует только она одна, впрочем, зелёной терпкой водицы едва хватит на три глотка — остальное выпито несколькими минутами ранее. Они обе знают, что из отведённых сроков не уходят. Ни просто так, ни по какой-либо причине. — Он остался совсем один. — негромко, но быстро произнесла Нади после долгого молчания, словно на одном выдохе, а затем добавила чуть громче. — Совсем один из всего срока. — Тогда неудивительно, что ушёл. — безучастно отвечает Сетара, будто если и не стараясь прекратить разговор вовсе, то хотя бы сменить тему. — Но куда? Действительно, уходить было некуда. Только не со скалистого острова, полностью застроенного домиками в этаж. Только не за Стену, где синей гладью или буйными волнами океанские воды до горизонта. Порой её — Стену — не замечаешь вовсе. Бегаешь по узким улочкам, всё смотришь под ноги, чтобы не наступить на что-нибудь, а из окон не видишь ничего более, кроме как песочного цвета стен и таких же маленьких окошек. Но потом, уже вечером, когда тень делит Застенье, и одна из его сторон погружается во тьму раньше, чем другая, как раз тогда решаешься поднять голову и, если повезёт оказаться рядом, увидишь Её — такую же могучую, как и прежде, на несколько десятков метров возвышающуюся над всеми самыми высокими постройками, какие только есть здесь, в этом всеми забытом месте. Впрочем, кроме жителей Застенья помнить о них самих больше некому. Возвращается домой Нади под вечер, когда темнеет окончательно, а ливень постепенно, но верно усиливается. Под ногами — неглубокий мутный ручеек дождевой воды, босые ноги то и дело наступают в грязь, и она обволакивает ступни, щекочет между пальцами. В банке, зажатой рукой под боком, звёзды — едва ли не единственный источник света, но стоит только пересечь границу сроков и оказаться в своем, в маленьких огоньках больше нет нужды. В Лунном сроке редко засыпали до полуночи, а потому жгли масло в лампадках, свечи, доставали из тёмных сундуков и камодов лунный свет, которого всегда было много, и, наконец, маленькие огоньки, горячие искорки — звёзды. Ведь совсем не было нужды в том, чтобы перестраивать свой привычный режим сна — неделя дождей не стоит этого. В конце концов она закончится, а чуть погодя можно будет снова выходить в океан.