Тихоокеанский шепот

Ее рука — гладь шлифовки слоновой кости — хватается за ножик, мысли  яростным потоком рвутся к нему, к Питеру. — Что ты со мной сделал? — кричит она, скалится. Такая обесточенная, обескураженная; необратимо прекрасная девочка. Обезвоженная потеряшка. Хотя когда-то была волчицей. — Руби, милая, — он тянет в улыбке елейной губы, как вязко льёт каждое слово, сказанное ей вскользь. Питер делает шаг навстречу, она вскидывается, задирает подбородок: — Что на тебя нашло? Как будто не понимает. А Руби все наконец-таки понимает, осознаёт, мозаика складывает внезапно, будто удар поддых, глоток волшебной пыльцы, осевшей спазмами в глотке (спасибо Динь) — все это фальшь, удачно выстроенная подделка, где она, Руби, лишь симпатичная игрушка меж умелых пальцев кукловода. Каждый его особенный острый взгляд, каждое «не ожидал такого от девчонки» и «ты молодец, дорогая» вырубается пиратской саблей да по бурелому девчачьих воспоминаний, окрашенный в предательско-алый. — Я все помню, Питер. Заканчивай. У него слишком резко немеет лицо, косой скулой исходя вниз, но тело — холодное спокойствие местной русальей бухты. Питер Пэн глядит пристально, всматривается в днище огромных чёрных глаз, мол, не блефуешь ли ты часом, красотка, но Руби походит лишь на в миг одичавшую дворнягу с взбаламученным кровотоком и листьями сухими в ворохе спутанных волос. Не их Руби. Уже нет. — Ладно, — отвечает он, разводя руки, поймала, — Жаль, конечно, что твоё сознание прояснилось так внезапно, но что ж поделать. Теперь скалится Питер, и оскомина сумасшествия смешивается где-то в подъязычье его с приторностью островных фруктов; раньше Руби и не замечала, как страшно могут смотреться эти вечно смеющиеся губы, какая дьявольщина обитает внутри, что грозится вырваться та наружу каждым мальчишечьим движением. Теперь видит. Руби отступает, шагает дёргано назад, выставляя вперёд охотничий ножик, пока Пэн обходит ее кругом, словно загоняя мышку; их общая деревенька пустует, оставляя так предательски почти что детей наедине. Раньше ты была хищником. — Как ты мог? — вырывается надрывно, обижено, — Как, Питер? Зачем было стирать мне память, зачем было красть? — Красть? Ты серьезно, милая? — он смеётся, словно дуло людского, не магического пистолета именно в его руках, не ее жалкое лезвие, — Ты была одинока. Брошена. Непонята. Я тебя спас. — Ты заменил одну клетку другой. Ты так делаешь со всеми, да? Даже с той девчонкой-на-дереве? Погнившие доски ступеней скрипят, стоит только ступить на них, пахнет лекарствами и тоской — Питер Пэн напрягается, и это видно в нем так отчетливо, хоть вжимайся в собственное нутро; желваки на щеках ходуном ходят, Руби, кажется, попала прямо в цель. Девчонка та практически прикована к кровати, смотрит жалостливо-счастливо, когда Руби впервые появляется на пороге: «ты пришла меня спасти?» — молчание, — «это он тебя прислал?» — опять ничего, а глаза ее тухнут. — Ты не должна была ходить к ней. Это непозволительно. — Ее зовут Венди ведь, да? Та, которую ты прячешь ото всех. Что в ней особенного, Питер? Что в ней такого, что ее воспоминания ты не забрал, а? Но он глядит, будто «ты — никто; ничтожество; ты — ни-че-го», и становится чересчур обидно (почему она, а не я?). Руби же была их — всех одиноких мальчишек сразу — единственной и неповторимой оторвой, одной из, особенной… Наверное. Она чувствовала себя своей, но, кажется, это был лишь удушливый, ушлый цикл рекурсий. Питер Пэн не святой. Не беги за ним, идиотка. За его спиной не дребезжат в немом ожидании миры, не клонят колени (как делала ты). Ты ему не нужна. — Не надо расстраиваться, крошка, — из его груди прорастает мерзкий койотий смех, — Просто ребята захотели завести домашнюю ручную шавку. Я нашёл лучшую из них. И Руби больше совершенно не тепло от каждый его искры, от того, что он не похож на всех. Хочется плакать по-детски и этот самый нож приложить посильнее к пэновской шее, надавить, посмотреть, выкарабкается на этот раз или нет (хоть бы нет). А на пластинке памяти рваный ритм: он и враг, и горечь, и волшебство. Он был спасением, мальчик-что-никогда-не-растёт; сплошной провал. Так простительно ли будет хотеть жилы его разорвать в своей глотке, разжевать? Руби была вообще-то настоящей волчицей. Скоро же она станет убийцей, спасибо, Питер. Твою голову первая пропащая девчонка подарит вне Неверленда бабуле-Лукас. Когда вскоре вернётся домой.