Тихоокеанский шепот

      Когда портал закрывается за спиной фиолетовым разломом крыльев святлячков, Энди-которому-шестнадцать сильно-сильно сжимает руку сестры в своей — так, чтобы больше ее не потерять, не остаться вновь на неправильной стороне сверхъестественных баррикад в одиночку. А здесь, на искаженной обратке реальности, живая — живая! — Кларисса Фонг коротким кивком головы останавливает Буревестника от выстраданных им же объятий, которые бьются внутри странным испепеляющим огнем; мужчина практически воет, смотря на нее, ожившую по мановению волшебной палочки что ли. Он же всего пару дней назад уже оплакал эту женщину, принял утрату с новым ножом в сердце и героически отлюбил, чтоб не было больше так больно, но Блинк стоит перед Джоном — лиловая птичка на несколько лет взрослее — и совершенно не любит его в ответ.       А в воздухе неотвеченным вопросом висит противное «как такое вообще возможно?», ведь перед выжившими от чего-то стоят мертвые, и даже Полярис колотит немного за такими прочными стальными ребрами — на нее из толпы глядит слишком родной и в одночасье потухший рыжий пожар.       — Соня?..       Оставшиеся Страйкеры в непонимании повсеместном лишь жмутся друг к дружке осиротевшими в миг волчатами; такими крошечными и ничтожными по сравнению с огромной вселенной, которая расступается перед ними отколотыми там, дома, частями — Клариссой, Мечтательницей, Шаттером, Сейдж и Фейтом, даже Пульсом с дедушкой-Отто во главе, но только не Ридом. Лорен аж хочется от этого плакать, глаза жжет, но нельзя; нельзя, пока она не убедится с точностью в сто процентов, что все они — призраки прошлого, не меньше — не ожившие миражи, вновь подсунутые одной из Кукушек. Поэтому блондинка лишь ближе клонится к боку Энди, где тепло и безопасно, где личная крепость возвышается, а из дальнего угла вообще-то-не-их-Подполья с нее так пристально кто-то не спускает замерзшего такого, острого, темного-темного взгляда.       У Лорен от горечи в нем предательски замирает сердце. //       Твари прямиком из Ада словно голову ему, как черви излазили — затея пошатнуть мировое равновесие казалась изначально безумным бредом сумасшедших суицидников.       — Зачем? Что вы хотите этим добиться? — говорит он, — Переманить преимущество на нашу сторону? И чем? Теми, кто тут давно сдох? И в этом весь ваш план?       — Рива не будет ожидать, что мы придем с подкреплением. Да, это, возможно, неправильно. Да, это жестоко, но другого варианта у нас нет. — Пульс сдержан и холоден, как и подобает лидеру; они же потеряли ровно половину, а осталось итого меньше. Блинк стоит возле такая печально-тихая, хоть пой молебны ее опустошенной душе, потому что на самом деле знает — Гас сам не рад такому исходу, раны — не магические, человечьи — еще недостаточно зажили, не дозволено их вновь раскурочивать, рано еще, совсем-совсем. Но разве Подполье имеет право сдаться сейчас, не попытаться в последний раз сделать хоть что-нибудь, раздробить несущие стены или сдвинуть горизонт? Другой возможности может не быть, революция в самом разгаре, а они все в эпицентре — того и гляди, как рванет.       А у Клариссы, как и у них всех впрочем, тело по-прежнему кровоточит, не лечится мазями, будто поцелуями, и шансов становится с каждой минутой все меньше; только эта соломинка, что вот-вот да и треснет. Только отчего-то никто не учил, что же делать, если твоя любовь, смертная и единственная, возглавляет войну — под конвоем или с воем, мы сделаем, что сможем? Правильно, ответ ведь до банальности прост, стоять по правую руку, готовая в ту же секунду заслонить собой от шальной пули, вот Фонг и стоит — ее тонкие пальцы цепко держат мозолистую ладонь Гаса.       — А, ну, конечно. Ты всегда за его идеи. Как я мог забыть. — парень откидывается нервно на спинку стула, кривит по-лисьи тонкие губы, и луч света непроизвольно падает на его лицо — бледное, худое и не по годам озлобленное: — Только ты не думала, что будет, когда они увидят нас, а? Или мы увидим их?       Он поднимается стремительно, будто снова уклоняясь от речитативной пальбы фанатиков, и никто не смеет схватить его и переубедить, образумить что ли. Просто теперь все оставшиеся от того былого угловатого мальчишки — это белизна волос с пепельной проседью; звон в ушах, засевший выстрелом да в женском теле позади, потому что, бедняга, не успел, не спас, а рваный вдох сестры, сорвавшийся в никуда буквально за мгновение до тотального разрушения их единого целого, так и завис сбоем на подкорке головного мозга.       Энди-которому-двадцать уже два года как загнивает изнутри, вторя крикам Фенрира в подреберье, что лишь скулежом щенячьим просит Лорен не умирать. //       — А ты? Кто ты на этой Земле-2149?       — Это тебе не комиксы, парень. Вырасти.       Энди даже как-то теряется, когда этот некто в черном капюшоне, натянутом по самый нос, так резко разворачивается и уходит, мазнув причем по Страйкеру странной, мерзлотой прошитой аурой — будто за оболочкой лишь кости, внутри — ничего. Он сидел в углу, вжавшись в тень, и пропитан был словно ее сутью по самые гланды, хоть беги, а то прошибет и тебя, уничтожит:       — Ты знаешь Лорен. Я вижу.       И он останавливается; темнота тормозит в его последнем шаге.       — Это не твое дело. — грязно, сухо, так, чтобы мальчишка-Страйкер отстал.       — Мое, если ты — это я, — а Энди-которому-шестнадцать не глуп, ни разу; он видит, как такие же светлые волосы, как и собственные, выпадают украдкой из-под толстовки его ирреальной версии, и та же энергия разрушения бушует в венозной системе. А еще страх. Необъяснимый животный страх в глазах смотрящего на Лорен искаженного себя: — Я не заметил ее здесь, никто ее не упоминал, даже дедушка. Значит, что-то случилось. Расскажи.       Но он сам, местный Энди-которому-двадцать, теперь лишь хладнокровный до одури циник, смеется безумно, лицо подставляя под свет — он хотел ее спасти, оказаться на месте ее, не быть последним, да только слов не осталось больше; Страйкер на деле — сошедший с ума ясновидящий.       — Мы потеряли ее, парень. Мы. Были. Слабы, — но если сначала была тьма, то сейчас другой, младший Энди видит боль, чувствует ее отзвуки в личном пристанище с именем сестры на нем выгравированном, а перед собой — себя, искалеченного, одинокого, бойца, что кости врагов теперь обращает в песчаное крошево; заряженный пистолет, слетевший с катушек без предохранителя: — А ты должен беречь ее. Пятнадцатого августа две тысячи двадцатого, запомни, не пускай ее на вылазку, будет засада. Слышишь, заставь нашу сестру остаться дома, привяжи, если нужно, только не берите ее с собой, понял? А то ты сам дорогу терновую выстелешь. Будешь как я. Поверь, не нужно тебе этого.       Энди-которому-шестнадцать слушает молча, переваривает, думает, не говорить Лорен, что ее так внезапно может не стать, а он способен в мгновение ока превратиться в него — в пустую шероховатую кожицу с пропастью в грудине. Нет. У этого Энди же еще есть шанс, и он его не упустит. Не останется один. Снова. Ни за что.       — А вообще, парень, это Земля-616. Здесь вы — пришельцы.       Конечно, улыбочка превосходства одна на двоих, а общее у разновселенных копий все-таки есть, если копнуть поглубже — преданная любовь к комиксам и, априори, к Лорен.       Та, что предана была одним, будет уверована другим.       И спасена.       Обязательно.