***
Уже так скоро... В вечернем лесу было тихо. Сумрачно. От далёкого, холодного гула где-то в верхушках деревьев эта тишина становилась только явственней, расцветала довлеющей на сердце тоской. Пусто, словно с уходом лета чего-то незримого не хватало в воздухе. Не было слышно даже голосов птиц — только ветер тихонько шуршал, прячась в окружающем пруд кустарнике. Хрустел от любого движения серо-бурый покров опавшей листвы на омертвевшей земле. Запахов почти не было — только сырость, пропитавшая уже всю одежду. Ветки качали над водой гроздями голубики, да беспросветное небо проносилось в вышине серой мглой. «В такие времена забываешь, что на небе вообще должно быть солнце... Тебе не скучно без него?» Воин-рашеми вгляделся в зеркальную поверхность воды, разглаживая кожу на щеках, колючую, задубевшую от вечного мороза. Всё лицо было шершавым, будто каменная стена ущелья, обтёсанная жестоким ветром и выщербленная песком. Кожа тугим полотном обтягивала грубые кости, не ощущая прикосновения пальцев, сопротивляясь их любопытным касаниям. Из удивительно спокойной, будто зачарованной воды на него глядели строгие тёмные глаза. «Как ты смешно смотришь... Будто примеряешься, как на врага броситься». Дух чёрного соболя, выведший когда-то потерянного, запутавшегося мальчика из чащи, сегодня так ему и не показался. Олег поблагодарил духов за сохранённый в чистоте источник, плеснул немного воды в глаза и привычно нахмурился, закутываясь поглубже в шерсть. Он никогда не любил холод. Не любил снег. Грязный, мокрый, лезущий в лицо огромными хлопьями, колющий окоченевшие пальцы. Не было в нём ничего красивого. Снежинки играли, как искорки в солнечных лучах — плавно спускаясь аккуратными рядками, путаясь среди заплетённых в косу волос. Не обращая на них внимания, она только улыбнулась, бросив на него весёлый, лукавый взгляд, и продолжала вытягивать длинную, широкую песню — пока снег строил на её голове сверкающую белую маковку. Как назло, железный ветер, прилетающий осенью с озера Ашане, мог не утихать по многу дней, упорно выдувая из земли всё тепло. Лишь изредка он прерывался внезапными тёплыми порывами тэйца, забредшего с южных предгорий. Вскоре он уже оставил позади нетронутое людьми озерце и засыпанный костерок, в котором дотлевал отданный духам заяц. Знакомые тропки провели его вниз, по склонам холмов, на равнину. Через глухой лес, по-осеннему сырой, опутанный, как паутиной, голой ольхой и можжевельником, укрытый сплошным разноцветным пологом, так что земли совсем было не видно. Каждый нетерпеливый шаг приближал его к тем местам, где уже начинались расходящиеся веером от города вырубки и следы стоянок торговцев. Глаза подмечали всё больше деталей, изменившихся в знакомых местах за последние месяцы. Подумать только... Уже совсем близко... Впрочем, ворота Мулсантира встретили его такие же, как всегда, массивные и крепкие, хранимые магией ведьм. Стоило ему приблизиться, как вырезанные на столбах, выкрашенные яркими цветами страшные деревянные пасти распахнулись и беззвучно залаяли, провожая его маленькими суровыми глазами. Мужчина даже не взглянул в их сторону. Проходя под аркой ворот, он, не задумываясь даже, прошептал отгоняющий злых духов наговор, нежно коснувшись намотанного на запястье плетёного оберега из багряных ниток. «Плетись, ниточка, плетись, вокруг дома обернись. Слово ласково шепну я, отведу беду любую». Сердце само собой билось всё быстрее, и мужчина почти задыхался, не в состоянии вдохнуть достаточно ледяного воздуха. Олег прокрался в город, как вор — в сумерках, прибившись по дороге к разношёрстной компании путников. Редкие запоздалые прохожие опасливо оглядывались на него, сторонясь — какой добрый человек выйдет на улицу в такое время, в самый лихой час? Только тянущиеся за живыми, корчащиеся на земле тени да манящие, лживые, сбивающие с пути огоньки. А мужчина всё уговаривал себя идти смирно, тише, не привлекая лишнего внимания — но только и мог, что не броситься бежать со всех ног. Он не пошёл ни в ставший родным дом клана, ни в храм Триединой, никому не сказал, что вернулся. Ноги сами принесли его на осенённую ночью улочку, к маленьким окошкам с запахнутыми ставнями, в которых виднелся такой тёплый, белоснежный свет лучины. Вдруг он остановился посреди улицы, завидев прямо перед собой освещенную лампой фигуру. Она неловко шатнулась ему навстречу, резким, оборванным посредине движением — и вновь остановилась. Замерла, как на узком коньке крыши, подрагивая на носках ног. — Я дома, Юленька, — глухо сказал он, срывающимся грубым голосом, неловко поглядывая на неё. Беззвучно проклиная, что ведёт себя как блудный пьяница, только вернувшийся с попойки. Она неслышно всхлипнула, и маленький огонёк в плошке с жиром дрогнул, чуть не упав на землю. Мягко сдвинувшись с места, девушка бросилась к нему в объятия, так что только лёгкое платьице развевалось на ветру линиями ярко-красных узоров на подоле. — Живой! — вздохнула она чуть слышно, словно пропела, дрожа на его груди всем своим лёгоньким телом. Олег сам не заметил, как его подрагивающие, некрасивые губы сложились в порочную глупую ухмылку. Он осторожно провёл рукой по её волосам, вдыхая знакомый маслянистый запах. Словно и не уходил никуда. Прижал острым подбородком к себе её плечо, внимательно наблюдая за её реакцией... — Видать, живой... Долгое время он лишь смотрел на неё, накрепко сжав подрагивающие губы. Её глаза, когда она всё-таки оторвалась от него, по-настоящему лучились счастьем. Девушка продолжала расспрашивать, легко срывалась в смех, без зазрения касалась его, одёргивая свободно висящую одежду и щупая тощее тело, всё причитая от того, насколько он исхудал. А мужчина всё больше хмурился, задумчиво глядя на неё, ни на миг не отводя глаз. — Нет... невредим, Бхалла уберегла. Он прикусил губу, всё ещё блуждая взглядом по её телу, жадно впитывая всё, до чего дотягивался. Почти не дыша, он проникал всё глубже, всё настойчивее, постоянно оглядываясь на её лицо, одновременно и млея, и сжимаясь от каждого её слова и жеста. — Я вернулся. По-настоящему. Насовсем... Олег только сейчас смог разглядеть, что с ней сотворило его долгое отсутствие. Волосы сухим комлем выбиваются из-под платка, непослушные, встрёпанные. Красные, давно высохшие, безумные глаза... потемневшие веки, босые ноги, забрызганные грязью по самые колени. Она стояла на морозе в одной тонкой нижней рубашке, бледная и посиневшая, но словно ничего этого не замечающая. Взгляд его метнулся к лампе, всё ещё бессмысленно зажатой в её руке. В ушах что-то завыло, загудело, как порыв штормового ветра, гонящий по полю волну прибитой травы. Мужчина молча стянул с себя душегрейку и бережно накинул Юле на плечи. Не отвечая больше ни слова, он крепко обхватил её замёрзшую руку и, смиренную, повлёк за собой. — Тебе точно не холодно? — спросила она после непродолжительного молчания, искоса заглядывая в его глаза хитрым лисьим взором. Из её рта даже вырывался пар, застывавший на дрожащих янтарных лучах света из окошек — но девушка не спешила запахивать полы накидки, чувствуя себя вполне довольной и так, разгорячённая от мороза. Он только сдержанно отмахнулся, крепче сжимая бледные губы, продолжая хмуро шагать вперёд. — Пустяки. Уверен, тебе сейчас холоднее, чем мне... и, к тому же — мы уже пришли. С возвращением домой, Олежка. Войдя в холодные сени, она тут же сбросила с себя меховую одёжу, с наслаждением встряхивая руки. — Уверена, ты даже не узнаешь Кольку, когда увидишь. Такой боевой стал, с ним только глаз да глаз! Марфа Петровна с ним сидела, хотя, наверное, уже спать ушла... Он вдруг обхватил её сзади, навалившись, как медведь, так впиваясь губами в шею, что Юля в первое мгновение даже задохнулась. Когда она приобернулась, удивлённо скашивая глаза, мужчина только чуть сдвинулся, приспосабливаясь, целуя теперь её щёку. Словно и не осознавая, ни как ежом впивается ей в кожу щетина, ни как дерёт нос запах табака и пота, которым насквозь пропиталось его тело. — Олежка... Глупенький, куда ты бежишь? Я ведь теперь никуда не... денусь. Она начала было говорить с шутливым упрёком, но замерла, только увидев его глаза — тихие, тёмные, полные молчаливой уверенности. Они словно умоляли не перечить ему, и просто принять всё, что он отдавал. Довериться, и отдаться... полностью. Девушка улыбнулась, чувствуя, как его руки проникают под рукава лёгкого платья, сжимая податливую мягкую кожу, тихонько поглаживая её большими пальцами. Она молчаливо позволила ему спуститься ниже вдоль спины, покрывая поцелуями каждый выпирающий позвонок и тонкие бугорки на лопатке. Прикусила губу, чувствуя, как сбивается дыхание, а в груди копится тугой ком сжатых в пружину ощущений. Приоткрыла рот, словно пытаясь вдохнуть недостающего воздуха, но тут же снова сжала губы, подаваясь вперёд, сдавливая в себе рвущееся наружу тяжёлое дыхание. Он попытался было стянуть ткань с её плеча, чтобы забраться ещё глубже, но Юле ещё хватило самообладания, чтобы перехватить его руку и тихонько покачать головой. Не выпуская холодных влажных пальцев, она повлекла мужчину дальше в дом, к лестнице в их светёлку. Вдруг начавшие запинаться ноги словно напомнили ей, как же давно их касались в последний раз, и девушка что было сил сжала его ладонь, чувствуя даже, как бешено колотится кровь в выступающей жилке. Даже сейчас... из-за неё я чувствую себя лишь неразумным зверем. Он зарывался лицом вглубь её приподнятых бёдер, осторожно продвигаясь всё дальше. С мрачной сосредоточенностью, прижимаясь губами к нежной коже так сильно, что она начинала недовольно возиться, подрагивая в его руках. Горячее дыхание со смешным сопением вырывалось из его носа, и она прикрывала губы руками, боясь рассмеяться оттого, что в такой момент думает о таких глупых вещах. Рассыпавшиеся волосы светлой волной елозили по лавке. Голова немного кружилась, и она откинулась дальше назад, изгибая спину, прижимаясь к холодной ткани тюфяка. — М-м-м... вкус родного дома. — Олежка, ты... дурной! — выговорила она обиженно, подслеповато глядя куда-то в темноту потолка. Веки сами собой смыкались, и в глазах начали мелькать яркие звёздочки... Губы рваными движениями пытались глотнуть ещё воздуха, в горле уже ходил туда-сюда комок сжавшихся мышц, а руки пытались уцепиться за что-то, чтобы удержать на месте горячее, взмокшее тело. Она обвила ногами его плечи, наверное, больно впиваясь в спину пятками, и попыталась прижать его поближе, совершенно беспомощно широко улыбаясь. Грудь раздувалась всё шире, вбирая воздух, как меха, уже протискивая его сквозь сжатые губы тихим хриплым мычанием, и она прикрыла пунцовое лицо руками, чтобы только спрятать бесстыдное выражение на нём. Он был рядом, так близко, и она изо всех сил цеплялась за него, чтобы почувствовать, наконец ощутить всей кожей, что он с ней... Дома.***
Он очнулся, вздрагивая от какого-то звука, который тут же позабыл — а в его глазах всё ещё стояло её раскрасневшееся лицо и закушенный палец, сжавший в себе последний её стон. Её рядом уже не было. Тишину большого дома нарушал только перестук крынок с нижнего этажа, да доносящийся с улицы глухой шум. Время от времени проносился мимо стук копыт по грунту, скрипели колёса подводы, издалека слышно было песню скоморохов. Мужчина вдруг напряжённо прислушался, но успокоился на время, заслышав мерное сопение из кроватки неподалёку. Впору ли корить себя, когда столько времени провёл вне дома? Медленно поднявшись над лавкой, он долгое время лишь задумчиво смотрел на смятую постель, словно на поле яростного боя, кусая губы, пытаясь успокоить кровь, гудящую в ушах. В конце концов, если не поселившееся под сердцем жгучее гложущее беспокойство, то богатый масляный запах выгнали его, наспех одетого, из светёлки, вниз по лестнице. Солнце в тёмных стеклянных небесах заливало террасу слепящим светом, дыхание перехватывало от холодного воздуха, и горел на языке кислый запах рыбы, сваленной грудой на пристани. Тяжёлой волной накатывали от рассвета штормовые облака, гонимые от невидимых за горизонтом гор. Восточный ветер звал за собой скорую бурю. Тёмное дерево горело по краям белым огнём, гнулась жухлая трава, прибитая к жаждущей земле колёсами, да вился в воздухе завивающийся клубами белый дымок. Далеко-далеко, взметнулись над крышами крылья вороньей стаи... Глаза медленно скользили вдоль до боли родных вещей. Проходя мимо широкой горницы, мужчина остановился на несколько биений сердца, поклонившись трём фигуркам в красном углу, на искусно вырезанной полке. Гордо украшенной распушившими хвосты деревянными птицами, листьями и ягодами брусники. Так, как у него никогда не получалось. Пальцы твёрдо обхватили тёплые, вытертые до мягкости перила, поглаживая знакомые сучки. Хитро извернувшись, его рука нащупала маленький крестик, вырезанный в укромном месте с их нижней стороны, оставленный здесь ею же... столько лет назад. Олег замер на месте, облокотившись на ограду, глядя на просторно раскинувшийся по холмам город, наблюдая за тем, как тот спокойно движется сквозь свой привычный день. Далеко простирались низенькие домики, различимые только по их крутым осиновым крышам. Ютились друг к другу избы, приткнувшись боками к соседям, прикрывая узкие щели щитами и старыми кривыми дверями, тщетно пытаясь укрыться от чужих мальчишек. Неровные, каждая чуть отличающаяся от соседней, они напоминали наспех сбитую изгородь, единой стеной отгородившуюся от улицы. От самых новых, подпиравших стены города, и до самых стен княжеского терема, дома поднимались вверх по склонам кривыми спиралями улиц, будто естественно выросшие укрепления. Двери по одну сторону улицы сидели, взобравшись на верхние ступеньки лесенок, а по другую сторону — уходили в землю, словно ведя в подпол. Где-то между домами, подсказывала память, змеями прятались от солнца невидимые дворики, вечно укрытые тенью, в которых между крутых поворотов и бельевых верёвок прятались враги... только их мечи не убивали, и вся война была ненастоящая. Их песни были так горды, и зачем-то западали навсегда в сердце... Незримое ощущение спокойствия в груди вдруг ухнуло вниз, и он весь подобрался, будто ожидая нападения в то же мгновение. Проклиная себя за то, что уже успел расслабиться, не прожив и дня мирной жизнью. Медленно пробирались по улицам крестьяне, нагруженные капустой, брюквой и репой, пытаясь избегать широких площадей, и постоянно с опаской оглядывающиеся на север, на покрытую садом вершину холма. Плотной гурьбой прошли чужеземные матросы, направляясь самой кратчайшей дорогой к рынку, инстинктивно прикрывая друг другу спины, бросая во все стороны подозрительные взгляды. На большой улице вдалеке вдруг остановилось всё движение, и люди поспешно расступились, обтекая по широкому кругу чью-то фигуру, которую он отсюда не мог разглядеть. «А отчего они такие, как думаешь?» Помимо своей воли, он улыбнулся, даже продолжая сжимать губы в ожидании беды. На этих улицах не было криков и толчеи — были слышны разве что жалобные стенания над резными коньками крыш, как будто само дерево выло под тяжестью своей ноши. Со временем, если не прислушиваться, этот тихий вой растворялся в повседневном мире вокруг, становился привычным — но он всегда был рядом, стоило только напрячь внимание. Резкий визжащий писк вдруг заставил его схватиться за пояс, истово розыскивая пропавшие ножны. Мысли яростным вихрем прожгли голову, пытаясь сдёрнуть его с места, прежде чем суровые глаза выхватили на улице внизу щуплое чёрное тельце, стрелой метнувшееся из-под колёс подводы. На этих улицах даже ни одного ребёнка не было. Вон сверкнуло что-то в тёмном проулке — будто два жёлтых, звериных глаза скрылись в темноте; тень то, али человек, вставший так как раз, чтобы наблюдать за домом? Ночью он ничего этого не мог заметить, но сейчас... От довлеющей над всем тишины и ему самому хотелось говорить только шёпотом. Таких странных людей, как здесь, он мог представить только в захваченных Тэем землях — там, где всех духов уже истребило тёмное колдовство, и у народа не осталось никакой надежды защитить себя. Он хотел спросить, что произошло. Разузнать, что за напасть смогла так согнуть людей всего города. Но, спустившись осторожно на нижний этаж, войдя в тёплую комнату, он услышал её голос, расправил широкие молодецкие плечи и... мудро промолчал. Юля возилась у печки, что-то увлечённо выпекая, весело напевая себе под нос. — С добрым утром, Олежка! — Доброе утро...Ты был львом и оленем, ты из гордого племени Живущего там, у небесной черты Где кони крылаты, и ветры косматы И из мужчин всех доблестней ты
— А где же родители? — ровным, даже неожиданно сонным голосом спросил он. Словно ничего и не случилось. — Ушли давно уже, — пояснила она, улыбнувшись, не отрываясь от своей готовки. — В окошко выгляни, солнце-то уже полнеба почти прошло! Ухватки, ложки и сковородки так и мелькали у неё в руках, ни на миг не замирая спокойно. Густое рыжее тесто капало на раскалённый чугун, текло, горело, и быстро прыгало в подставленную миску маленьким весенним солнышком, так что глаз не успевал даже уследить. Дым до слёз забивал глаза, дочерна коптя потолок, потихоньку просачиваясь сквозь тонкие окошки, и девушка вся уже взмокла, не покладая руки, непрерывно таская из огня горячую утварь. Нахмурившись, она ощутила вновь занывшие от неловкого движения синяки, повторяющие формой губы — на лице, на шее, на ключицах и вдоль спины. И ещё во многих местах, которые, спасибо Бхалле, не были напоказ всему народу. Словно следы дикого зверя на белом снегу, они пролегали по ней, как нарочно — чуть выходя за грань, где их можно бы было безопасно спрятать под сарафаном. Ясно видная печать стыда, которая не пройдёт ещё много дней... Будто снова почувствовав, как они покрывают всё её тело, кусочек за кусочком, Юля замерла без движения, даже затаив дыхание, чуть надув насмешливо губки. Взгляд её стал очень серьёзным, задумчивым и добрым, пока она слушала, как бьётся горячее сердце. Ёжась в одной длинной рубахе, Олег жался ближе к печи, почти касаясь горячего камня. Словно бы пробуя на ощупь свои сушащиеся в закутке сапоги, он незаметно подобрался к девушке совсем близко, внимательно и мучительно страшно оглядывая результаты своих трудов. Когда он положил руки ей на живот, девушка всё же не вздрогнула, не отшатнулась, прильнув к его крепким, спокойным пальцам, проникающим в мягкую кожу. Будто кляня себя, признавая так вину, он легко коснулся губами того же места на её шее, что и вчера, старательно зализывая каждый след своего бесчинства. Она легонько улыбнулась, следя за его осторожным продвижением. Боль, скрутившаяся в маленькие узелочки под кожей, от его ласки начала понемногу рассасываться, и она расслабилась, позволив себе забыться, просто наслаждаясь этими нежными касаниями. Под его жаждущим, испытующим взглядом сама подалась назад, опала в его совсем уж распоясавшиеся руки, захватчиками подбирающиеся всё ближе к её лону. Грудь понемногу вздымалась всё чаще, взор помутился, и она будто бы растаяла, тихонько откинув голову на его плечо, прикрывая глаза... — Ай. Олег печально отступил прочь, ведомый за самую мяготку ладони её цепкими ноготками. — Ну вот — из-за тебя блин совсем сгорел. Мужчина смиренно склонил голову, больше не пытаясь разбойничать в её вотчине. — Садись-ка лучше к столу. — Ладно, ладно...Где кони крылаты, и ветры косматы Где щиты, мечи и латы, словно песни звенят Корабли под парусами, под павлиньими хвостами И ведьмы нежнее и краше меня
Они помолились духам и сели в светлой горнице, заставив прямой стол своей нехитрой снедью. И они говорили — она рассказывала о своей жизни, о маленьком, о невероятно долгом лете... Всё вспоминалось так расплывчато, словно происходило в одном непрекращающемся сне, от которого ни сбежать, ни очнуться — но, по крайней мере, теперь вспоминалось только хорошее. Она откровенно подтрунивала над его молчаливостью, которая после заключения в маленьком гарнизоне стала, кажется, ещё хуже — а он не отвечал ничего, позволяя играть с собой, как ей хочется. Смотрел на её узкие, маленькие губки, на волосы, бегущие по плечам, на живые мягкие щёки, румяные от жара печи — спокойно, грустно улыбаясь. Боль, от которой скручивались и ломались кости в кулаках, понемногу отступала. От её прежнего отчаяния, когда она выходила ждать его на дорогу, одна посреди огромного ночного города, уже не осталось ни следа. Она была так же открыта, свободна, полна сил и радости, как всегда. Как весенний луг, полный играющей на солнце, пьяной рассветной росы. Ему... было тепло. Неважно, где, рядом с ней всегда было тепло... — Ох... Наелся досыта. Олег будто нарочно откинулся назад, лениво обрушиваясь на лавку. Подхватив с почётного места на стене свой меч, вдруг попавшийся на глаза, он принялся привычно осматривать его в поисках изъянов и неровностей, которые можно бы было заточить. — Если ты каждый раз после еды будешь вот так валяться, очень скоро отрастишь себе настоящее брюхо, — мудро заметила девушка, пытаясь убирать со стола, не глядя в его сторону, чтобы только не расхохотаться от его ужимок. — Хмм... — он с усилием поднялся, лениво отстраняя оружие прочь от себя. В его глазах вдруг вспыхнуло запоздалое беспокойство, и он бросил на девушку примирительный взгляд. — Иди сюда. Она зажглась чуть ошалелой улыбкой, поражаясь его безграничной наглостью. Странная, нелепая идея явилась ей в голову и, чувствуя волшебную лёгкость в груди, она в тот же миг шагнула вперёд. Нужно было только приблизиться к лавке, неторопливой, плавной походкой — и она оседлала его колени, словно запрыгнув на лошадь, отстраняя его руки в стороны. Вся зардевшись, она всё же была так рада своей успешно осуществлённой уловке, что аж лучилась от гордости. — Слушай, Юленька... Ты же не хочешь, чтобы в минуту опасной битвы меня подвёл плохо заточенный клинок? Он произнёс свою реплику совершенно бесстрастно, глядя на неё снизу вверх слегка укоряющим взором. — Ммм... Тебе и правда нужно что-то там заточить? — её ответ был столь же серьёзен, она не сдавалась и не отступала, понемногу обхватывая его плечи в кольцо своих рук. И всё-таки, ей удалось поймать смиренную улыбку на его губах. — Нет... Я просто так его подобрал. Некоторое время они просто молча сидели, глядя друг другу в глаза. Ей, кажется, всё так нравилось, что она только восторженно улыбалась, устраиваясь поудобнее. Она была довольно тяжёлой — хоть и не настолько, чтобы на самом деле причинять беспокойство. Её весёлое, счастливое лицо было так близко от него, что он мог видеть каждую морщинку вокруг глаз, каждую тонкую венку, наливающую тёмно-синим след на кончике её носа. Даже когда я стараюсь изо всех сил... То ли это, что нужно? Надолго ли... Чувствуешь ли ты сейчас, что тебя достаточно любят?.. Ведь, как ещё я могу... Должно быть, она заметила что-то в его глазах, потому как напряглась и поспешила заговорить: — Ах, да... Как обошёлся с тобой Эшенвуд? Каково было столько жить в одиноком гарнизоне, так далеко от людей? Мужчина был только рад отвлечься на что-либо, тут же сосредоточившись и спокойно выпрямившись. — Так точно. Столько духов, собравшихся в одном месте, я ещё нигде не встречал... Зайцы, лисы, олени, и ещё множество невиданных зверей, которым и человеческого имени давно уже не сыщешь. Знаешь, можно идти по лесу много дней, и встретить больше древних созданий, чем живых, из плоти и крови. Не прерывая рассказа, застыв, как смертельно тихая, жуткая статуя с гримасой на лице, Олег незаметно проник рукой под складки юбки, раскинувшиеся по его коленям. Она ничего не сказала, только сжала покрепче губы, чувствуя, как касаются её осторожные кончики пальцев. — Там так холодно... Снег не сходит даже в самую середину лета, так что ясени стоят, как призраки, вечно покрытые белыми шапками. А этим красавцам-великанам хоть бы что... Могучие, как богатыри, кора крепкая, как панцирь, и такие широкие, что трое мужчин не смогут обнять. Его голос немного дрожал, как натянутая до предела тетива, всё же продолжая держать на себе стрелу рассказа. Она всего на мгновение прикрыла глаза, пытаясь спрятаться в звуках его голоса, пока на неё накатила внезапная слабость. Тёплые пальцы продолжали дразнить её, подступая так близко, окружая лаской её лоно, проникая всё дальше, перехватывая дыхание, и — ей уже казалось, что ритм её сердца подстраивается под эти движения, накатывая и отступая вновь и вновь... — И пусто... Нас была всего дюжина, на весь гарнизон, так что с утра до вечера приходилось маяться, чтобы только прожить следующий день. Серьёзно! Ни поговорить, ни полюбоваться и времени не оставалось. И, знаешь... Он бессильно усмехнулся, признавая иронию в собственных словах. — ... мне тебя очень не хватало. Девушка вдруг навалилась на него, дико, яростно прижимаясь всем телом, так что ему только и оставалось, что встревоженно приобнять её свободной рукой. — Олежка... Пожалуйста; твои пальцы — дай мне ещё. Больше... Невозможно широкая улыбка словно разделила его лицо напополам — бесстыдная, беспомощная, до дрожи счастливая. Такая, которую он никогда и никому, кроме неё, не смел показывать. Вместо того чтобы что-то ещё говорить, он просто ввёл оба пальца внутрь. Всегда весёлая, смелая и деловая, Юля — вдруг лишь покорно молит о большем. Как же странно она развращена для богатой купеческой дочки. ... Нет, роль обычной скромницы никогда бы ей не подошла. Прежде всего, она совершенно ничего не носит под платьем... Затаив дыхание, мужчина ловил глазами каждое её движение, словно ожидая чего-то, будто замер, качаясь на краю обрыва, и боясь, и желая перевалиться. Она, задыхаясь от жара, вдавливала его спиной в стену, то прижимаясь губами к плечу, то путаясь ладонью в коротких тёмных волосах. Дрожа до самых согнутых кончиков пальцев, она вся осела на его коленях, уже безотчётно следуя за движениями его руки, жадно глотая воздух от каждого её поворота внутри себя... Впрочем, наверняка это влияние такого плохого человека, как я. Юля очень добрая и честная. Я знаю, если что-то плохое и может случиться, то только... Она чуть отстранилась, шумно, тяжело и горячо дышащая, слабо глядя на него, такая же пунцовая, как он сам, его светлое отражение — накрыла его пересохшие губы своими, и пила его, не в силах напиться. Сжавшись в тугой комок, она чувствовала, как сжигает её изнутри тяжело летящая волна, приминающая под собой и тело, и разум. Что-то внутри неё лопнуло, не выдержав напряжения, и горло прорвалось мучительно долгим, надрывным криком, который угас на его губах... Они оба уже совсем позабыли, где находятся, уж наверняка всполошив всех соседей, но им было совершенно всё равно. Так мило... всё понимая, я всё равно не могу сдержаться перед твоими глазами. Ничего не могу поделать... Юля... я люблю тебя... ... Аккуратно, дрожащими руками он уложил её подёргивающееся тело на лавку, сам пристраиваясь рядышком, хрипло выдыхая воздух. Стараясь не шевелиться, не тревожить тёплый комочек счастья внутри, девушка тихо улыбнулась. Матерь Бхалла, как же хорошо... Хоть помереть от стыда, но как же хорошо, когда он — дома. Конечно, в этот самый момент в её голову впился истошный, настойчивый плач. Она вздрогнула всем телом, реагируя слишком поздно, не сразу даже осознав, что происходит. — Матерь, да что же это я... Совсем голову потеряла. Юля улыбнулась, скатываясь с лавки, пошатываясь, неловко пытаясь подняться. Шлёпая по холодному полу босыми ногами, она устало поплелась к лестнице наверх, балансируя на одних носках. Шум улицы накатывал на неё, словно непрошеный гость, беспощадный, настырный, вгрызаясь в тяжёлую, как дубинушка, голову. Не оборачивайся. Она отогнала назойливую мысль, пищащую на задворках сознания, даже того не заметив. Не было сил даже думать, чтобы сознательно чему-то сопротивляться. Глянув краем глаза через левое плечо, она вдруг моргнула, не понимая, что перед ней. Ей стоило бы пойти наверх, успокоить кричащего сына. Ей очень не хотелось прерываться, вновь оборачиваясь, вытирая из глаз тёплое сонное состояние. Будто в нерешительности, девушка замерла, ожидая от кого-то мудрого совета. Но негу, надуманную, никак неуместную сейчас, уже содрало с неё, словно злым северным ветром. Её учили сопротивляться страху. Как мириады коготков, тайное знание впивалось в неё, донимало, заставляя очнуться, прекратить прятаться. Глупости какие. Тяжело вздохнув, Юля окончательно обернулась, оглядывая горницу обоими глазами. Не смотри... Там, на лавке, замер, приподнявшись на локте, кто-то чужой. Как в чёрной сказке, чары краденого обличья стекали с него, как расплавленный воск, открывая гнилую сердцевину, застывая стылыми полупрозрачными подтёками. Бессознательно, она прошептала сберегающий наговор, с силой выбрасывая руку вперёд, наполняя комнату дарованной ей духами силой. Разложение, покрывшее его тело, от этого лишь ускорилось. Медленно, как в кошмарном сне, незнакомая женщина поднялась на ноги, не поднимая на неё глаз. — Прости меня, — объявила она, ломающимся голосом, словно язык не привык произносить неродные для себя звуки. Каждое слово вызывало в девушке боль, будто жестоко вытягивало из неё волосы, — прости меня, Юленька... мне так больно... Так хочется... есть... Чужие глаза были звериными, обезумевшими, нацеленными лишь на неё — как у человека, задумавшего убийство. Надо очнуться! Пока не поздно, очнуться!!! В её руке проявилась искусно вырезанная деревянная маска, и Юля поскорее стыдливо прижала её к лицу, пытаясь хоть на миг сосредоточиться. Жадно вдохнув воздух, она бросилась прочь, кидаясь за дверь, за угол, кубарем скатываясь по лестнице. Один за другим, пищащие ослепляющие взрывы приближались и догоняли её, вонзались в спину, в ноги и в живот, выжигая, ломая, распарывая наживую, бросая из стороны в сторону, швыряя вниз, через ступеньки, вбивая в острые углы пола, снова и снова, снова и снова, ещё и ещё, пока она не перестала шевелиться. Чужая даже ничего не произнесла — только щёлкнула пальцами, не двигаясь с места. Она очнулась почти сразу же, расколотая на отдельные осколки, не чувствуя ничего в ужасающем количестве пустот по всему телу. Прерванные чары крика о помощи бессильно таяли на кончике языка. Уронив разбитую голову обратно на липкие ступени, Юля чуть вывернула её, чтобы взглянуть назад. Глаза отказывались вращаться. В плече и в боку она сумела разглядеть рваные раны, пробившие её всю насквозь. Слишком много мыслей... Нужно что-то одно. Ни вздохнуть, ни даже шевельнуться... Юля так и не успела ничего осознать. Вся её боль выместилась в одно горькое чувство обиды, гаснущее вместе с тонущим в одиночестве сознанием. Взгляд случайно упал на тёмно-синие пятна, покрывающие обгоревшее плечо, и глаза сами собой намокли. Чужие заклинания — яркие, громкие, как каскад молний. А она прямо над оживлённой улицей - Надо только привлечь внимание... Она хотела передвинуться чуть ближе к перилам, но рука отказалась двигаться должным образом. Суставы, которые ещё отвечали, онемели, горячие и опухшие. Жалкая, скрюченная, как хрупкое куриное крылышко... Чужие шаги быстро приближались, тихонько поскрипывая половицами. Когда чужая вышла из-за угла — она уже привалилась целым боком к ограде лестницы, опираясь на неё протянутой наружу рукой, разбрасывая в воздухе кровавые капли. Выплюнув пробку от спрятанного в маске исцеляющего зелья, она на тонком, свистящем придыхании выдавила слова проклинающего наговора. Сурово глядя на чужую исподлобья, девушка откинулась назад, по-видимому, исчерпав все силы. Чужая хотела было ещё что-то сказать — но замерла, впустую раскрывая рот. — Не... плохо... Сложно... говорить. Чары... никак. Прости... не... поможет... С галереи дома и в проливающееся дождём небо вырвался захлебнувшийся крик, и слившаяся с тенью фигура дёрнулась, как будто ей по мозгам хлестнули отравленной плетью. До сих пор дежурившая в тёмном проулке напротив, она вдруг отделилась от стены и с нечеловеческой шустростью пересекла улицу, изящными порывистыми прыжками. Двери терема были заперты на засов, но это ни на миг не задержало грациозного зверя — синяя рука, высунувшаяся из-под одеяния, всё ещё нервно подрагивающая после гнетущего беззвучного визга, лишь вырвала замок из стены вместе с куском дерева. Скользнув вверх по лестнице, он вдруг остановился, как вкопанный, на первом же повороте. Пожиратель кормился. Убедившись, что опасность уже никому не угрожает, Ганнаев бесшумно отступил в сторону, вновь скрываясь за поворотом. Глядя на улицу поверх ограды, он проверил, что наговор для отвода глаз всё ещё работает — и люди спешили прочь от проклятого дома, скользя глазами мимо. Никто не собирался стучаться в сломанную дверь и проверять, что там внутри... Из светёлки наверху, оставленный, забытый, донёсся заливистый плач — и Ганн мысленно проклял всех духов пустошей и всех их бездарных собратьев, что не придушили его ещё в младенчестве. За углом повисла гробовая тишина, пока наконец голос Юли в смятении не произнёс: — Коленька?.. Проснулся, мой маленький. Сейчас... Сейчас, мой хороший, сейчас я тебя... Ганн погладил совиные пёрышки, привязанные за своим ухом, с улыбкой призывая духов смилостивиться над своим проводником, заблудшим и грешным, что было сил ударился оземь — и встал из-за угла уже Олегом Гориным, бравым молодцем: ровно таким, каким шаман его накрепко запомнил на краю Эшенвуда. Девушка, целая и невредимая, медленно взбиралась вверх по лестнице, пытаясь приноровиться к своим новым ногам. Босые ступни соскальзывали с забрызганных густой кровью ступеней, и она крепко хваталась за перила, упорно преодолевая шаг за шагом — но глаза её были устремлены только вверх, к комнатке, где плакал её родной сыночек. — Юля, — мягко позвал её Ганнаев, улыбаясь своей чарующей улыбкой. — Нам пора идти. Даже в чужом обличье, его глаза остались необыкновенно глубокими, словно колодец грёз, в котором каждая сможет увидеть что-то лично для себя. Она остановилась, чуть обернувшись, растерянно, как будто не сразу его узнала. Пользуясь её замешательством, шаман подошёл ближе и крепко взял девушку за руку, внимательно глядя ей прямо в глаза. — Ты что это, Олежка? — удивлённо переспросила она, смущённо улыбаясь. — Подожди, ты же слышишь, Коля кричит... — С ним же матушка осталась, — не колеблясь, солгал Ганн, ни на шаг не отпуская её от себя. — Не переживай, она о нём хорошо позаботится. Можешь же ты хоть раз в год прогуляться со мной, как раньше? Он играл вслепую, не представляя, успел ли уже выдать себя всего несколькими фразами. Трепещущее, как птица в клетке, сердце требовало немедленно убить, растерзать монстра перед ним, бич его земель, насилующего их душу одним своим присутствием. Сбросить её с утёса на камни, как принято у здешних ведьм — но он напоминал себе, что убить можно лишь человека. Проклятье Пожирателя останется, и продолжит вечно отравлять их земли — теперь уже в его обличье. — Ты сегодня какой-то дикий... Девушка задумчиво улыбнулась, сплетая с ним руки, и шаман кожей ощутил исходящее от неё тепло. Сходя вниз по ступенькам, Юля легко позволила ему вести себя. — Просто, я так давно не видел тебя, — подумав, он добавил вполголоса: — Хотелось бы думать, что тебе понравилось. — Ты же знаешь, я ни за что на свете не стану тебя винить! А ещё, меня делает счастливой то, как ты временами чудишь... Так что, всё в порядке! Ещё никогда ему не приходилось так бороться с самим собой, со своей сутью, протестующей против её присутствия и самой жизни. Но, кроме него, некому было укротить Пожирательницу, беспомощно отдавшуюся на волю своего проклятья. Никто не дерзнул даже приближаться к ней. Да и, что стало с теми, другими, кто шёл с их маленьким отрядом? Ведьмам нечего было сказать ему — после возвращения из Эшенвуда они боялись даже показаться, прячась за чужими лицами, наблюдая тысячами глаз. Но Ганн и без них знал дорогу. Впереди их ждал затонувший город, и запутанный клубок нитей, одна из которых в конце может привести к разгадке проклятья... если они успеют дотуда дойти. И потому он обращал всю свою боль, все способности сновидца — на борьбу с её порочной слабостью, чтобы научить её сопротивляться чудовищному голоду. Чтобы опрокинуть её и превратить в оружие против проклятья. Честно сказать, это слишком походило на сюжет сказки, чтобы серьёзно верить. Но он всё равно старался. Юля шла рядом с ним, держась за его локоток, в распахнутой настежь телогрейке. Склонив голову, рассыпав светлые пряди по его плечу, она что-то рассказывала про покупки на рынке, которые нужно непременно сделать перед возвращением домой. ... Однажды у костра, Пожирательница рассказала ему о своей прошлой жизни. До того, как получить проклятье, она мало с кем общалась — только поглощала одну за другой книги и свитки, которые заполняли её дом от пола до потолка. Порой она так замыкалась в себе, что могла только повторять вычитанные в них слова — настолько они были сильнее всего, что мог сам сотворить её язык. Усмехнувшись, Ганн ещё подумал тогда, что ничего с тех пор так и не поменялось.