Monochrome dreams.

Метатрон всегда знал, что ангелы умирают не так, как люди. Перед сном, когда он всё ещё был человеком и его звали Енохом, мама укладывала его в жёсткую и холодную кровать и рассказывала про ангелов, которые смотрят с небес и охраняют спокойствие людей. Она говорила, что, когда ангел, чистейшее создание в мире, погибает, здесь, в мире людей, в обычном, безмятежном мире идёт дождь и тысячи солнечных ярких золотых осколков летят на землю. Его мать была слишком набожна и верила в это, тогда как, немного повзрослев, он понял, что никакая это не магия, не волшебство, а всего лишь физика. Он узнал, что небо над его головой – всего лишь небо, бескрайнее, просторное; что звёзды по ночам – всего лишь звёзды, огромные шары, отражающие солнечный свет, а не хрустальные слёзы, пролитые ангелом. Разочарование было таким сильным, что Енох не разговаривал с матерью чуть ли не целую неделю. Его подкупила мягкая улыбка и новая история, которую он ни разу раньше не слышал. Ангелы действительно умирают не так. Да, это ярко, настолько ярко, что глаза начинают болеть и слезятся. Это горячо, так, как будто ты действительно касаешься солнца и обжигаешься, даже не приблизившись достаточно близко к поверхности. Это красиво, – сколько бы он не отрицал, –красиво в своём ужасе, беспощадности и холодности. Но с другой стороны только боль. Больно смотреть, как тело раскалывается на миллионы осколков; больно смотреть, как на прекрасном лице появляется маска безразличия и смирения. Больно смотреть, как умирает тот, кого ты любил всем сердцем, тот, кто всегда был рядом. Больнее становится только тогда, когда понимаешь, что это не конец. Метатрон сидит у себя в комнате, за тяжёлым резным столом, потому что сидеть в их общем с Михаилом кабинете непривычно тихо. Никакого шелеста страниц, чужого дыхание и тихих вздохов. Просто непривычно. За окном, по их, ангелам, меркам, уже давно ночь, но перо в руке архангела немного заторможено выводит буквы на белоснежном листе бумаги. Ему надо закончить, чем быстрее, тем лучше, потому что хочется успеть. Он откладывает перо и оборачивается, закончив писать, когда в нос резко бьёт острый приторно-сладковатый запах гари. Именно так пахнут обгоревшие ангельские крылья, Метатрон это давно выучил, впитал в себя. Михаил стоит за его спиной, весь в каком-то грязном погоревшем рванье, похудевший и осунувшийся ещё больше с прошлого раза. Крылья, опалённые, сгоревшие практически на половину, немного дымятся безвкусным дымом, тлеют медленно прямо на глазах. Белая шея синеватого оттенка покрыта ожогами, на лице кое-где слоится, отваливается кусками. Он протягивает руку – обгоревшие пальцы касаются мягкой ткани куртки, скользят вверх по плечу, холодом опаляют шею и застывают на побледневшей щеке. Метатрон ластиться, как кот, немного дёргаясь от лёгкой волны отвращения в начале – пальцы грубые неприятные и воняют горелой ангельской плотью. Метатрон тянет его на себя: тот переступает, чуть прихрамывая на сожжённую ступню. Его прекрасные стройные ноги покрыты огненными поедами и небольшими растущими с каждым днём язвами. Он садится к нему на колени – такой лёгкий, невесомый; тлеющие перья задевают лицо, и Метатрон кашляет надсадно, но улыбается, обвивая поеденную огнём талию. – Ещё немного осталось, ты знаешь? – шепчет он на чёрное, всё в саже, ухо. Слёзы в его голосе приглушаются нотами нежности и любви. Михаил осторожно наклоняет подбородок вперёд – кивает; его сухие, потрескавшиеся губы трогает усмешка. Это продолжается так долго, никогда не знаешь, когда это «немного» наконец станет правдой. Метатрон его не винит: он и сам устал так, как не уставал уже давно. Вместо этого он аккуратно запускает руку с ломкие, местами сгоревшие серые волосы, стараясь меньше тревожить кожу головы. Раньше они были белые, как снег в горах или первые ландыши. Михаил смотрит ему в глаза своими поблёкшими, покрытые мертвецкой плёнкой и тянется вперёд, прижимаясь ближе. Метатрону страшно сжимать его сильнее, кажется, что ещё немного, и кожа под ним лопнет или кости, давно превратившиеся в пепел, рассыплются, лишая опоры. Он касается таких непривлекательных, но всё ещё манящих губ в лёгком поцелуе, чтобы не повредить чувствительную кожицу ещё больше. Вместо этого Михаил настойчиво прижимается сильнее, и Метатрон чувствует прогнившую, полусвернувшуюся кровь. Она попадает в рот и размазывается по их подбородкам. Метатрону практически противно. – Отпусти, – получается хрипло, на выдохе. Голос у Михаила тоже другой, совсем не такой чарующий, как раньше. Это даже шёпотом назвать нельзя – стон, или хрип, или просто шелест, поток воздуха. Но Метатрон разбирает каждую букву. – Стараюсь. Я уже преуспел, – он нерешительно улыбается и стирает кровь с губ Михаила. Тот делает еле заметное движение в сторону – отрицательно машет головой, и утыкается ему в плечо, хрипло дыша. Они сидят так какое-то время. Михаил холодный, как мраморная статуя, а Метатрона бьёт жар, и он лихорадочно оглаживает ладонями около отростков крыльев, пару раз обжигаясь о сожженные перья. Михаил уходит тихо – просто начинает таять, растворяться в руках. Он смотрит внимательно, так, как будто они вернулись в прошлое на несколько месяцев назад, но Метатрон взгляд не отводит, боясь пропустить хоть что-то. Когда ничего не остаётся, кроме лёгкой размытости, он отворачивается к столу. Пальцы в чужой вязкой крови пачкают бумагу – придётся переписывать завтра, а потом на неё же падают солёные капли. Когда он один, слёзы единственное, что помогает ему. Единственное, что он разрешает себе сам. Это продолжается так долго, так долго, что он чувствует себя опустошённым. Ему пора бы отпустить, но тяжело взять и расстаться вот так навсегда. Лучше хотя бы так: с обугленной кожей и ожогами, лопнувшими губами и тлеющими крыльями. Но Михаилу больно, а когда больно ему, Метатрону больнее в два раза. Он думает, что да, пора заканчивать, но каждую ночь ждёт, надеется. Ему действительно удалось достичь улучшений – Михаил выглядел сегодня более потрёпанно, каждое движение отдавало болью. Это хорошо в какой-то степени: он его точно отпускает уже, не держится так сильно, как раньше. Но это отвратительно. Отвратительно больно. Ангелы умирают не так. Это не красиво, не завораживающе, не горячо, не ярко. Это холодно, ужасно, отталкивающе, тускло. Они сгорают медленно, плавятся в живом блеклом огне до тех пор, пока о них не перестают думать. Народ смирился быстро, Метатрон – всё ещё никак. Когда ангелы плачут, на небе не появляются новые звёзды. Если бы мама была права, небо уже давно было бы усеяно только ими.