Путь Ривера

Луку бросили. Оставили одного на полицейской парковке. Никто за ним не пришёл, никто о нём не вспомнил. Камила, должно быть, наводила порядок в кабинете шерифа: вытирала воду с пола, выравнивала стопки документов, небрежно разбросанных по столу. Шериф возвращал Мигеля домой. Мигель, наверное, думал о чём-то своём, но точно не о друге, забытом на парковке. И плевать, что тот рассказал о своём секрете, Лука был уверен, что о нём в данную секунду забыл весь мир. Солнце. Пустота на душе. Обида. Досада. Проблемы. Ладонь одинокого Луки сама собой превратилась в кулак. Мир каждый день отказывался от маленьких сердец, и никто не обращал на это внимания. Ещё вчера мальчик жил и не знал проблем, а сейчас все эти проблемы на него разом обрушились. Единственное, что могло его сейчас успокоить – это игра на гитаре, струны которой разрезал отец. Лука мог спокойно купить новые струны, окажись у него карманные деньги, но их сейчас не было, а просить у матери – значит просить у отца. Замкнутый круг. Ничего не поделать. Простояв на месте ещё несколько минут, Лука ощутил, как солнце сильно разогрело его шевелюру. Плечи к тому времени окрасились в красный цвет, а жёлтая майка нагрелась до такой степени, что готова была прижигать мальчишке кожу. Когда Дамиан вместе с Мигелем скрылись из виду, Лука решил на этом остановиться. Он, конечно, мог помочь другу, воспользоваться знанием улочек города и добраться до мастерской Ривера быстрее шерифа, но Мария (так звали маму Луки) была для него важней. Утро и без того выдалось достаточно выматывающим, поэтому мальчик решил вернуться домой. И потратил он на это буквально пять минут, благо дом располагался недалеко между полицейским участком и песенной площадью. Громко хлопнув дверью, чтобы мама наверняка его услышала, Лука бросил у входа дырявые сандали и прислушался. В прихожей что-то изменилось…. подозрительно тихо, холодно и темно. Мальчик пытался услышать движение со стороны комнаты родителей, но безуспешно. Напольные часы, которые когда-то купил отец и поставил в коридоре, громко постукивали; на кухне капли ритмично разбивались о раковину, а с улицы можно было услышать игривую мелодию гитары, доносящуюся с песенной площади. Лука на цыпочках вошёл в коридор и принялся осторожно осматриваться по сторонам. Повсюду как всегда был выключен свет: мама часто говорила, что днём стоило экономить на электричестве, ибо денег на квартплату не всегда получалось собрать в нужное время, а солнца для домашних заданий было достаточно. “Плохо видно? Садись делать уроки на кухне у окна – там солнце ярче всего”. Проверив кухню, коридор и прихожую, Лука остановился перед дверью в комнату родителей. Он не знал, что его сейчас больше могло напугать: разгневанный вид отца, или лицо плачущей матери. Мысли о том и другом вызвало у него дрожь в коленях. Отец был вспыльчивым, нередко вёл себя агрессивно, мог прикрикнуть, нагрубить, но поднимать руку на сына не смел. Но… как недавно выяснилось, весь гнев он вымещал на свей жене, и от этого Луке становилось по-настоящему плохо. Даже в своих кошмарах он не испытывал такого животного страха, доводящего до паники и дрожи в ногах. Он чувствовал себя виноватым перед мамой, потому что не мог увидеть эту проблему раньше. Целый год избиений. Незаметных. Тихих. И всё, что он делал в то время, это играл на гитаре, не слышал и не видел ни черта перед своим носом. Поэтому боялся увидеть, как мама плачет. Она ведь никогда не сможет сказать в его сторону ничего плохого. Она никогда не обвинит его в том, что случилось. Просто, потому что она любила своего сына. Сегодня утром Лука осознал, что за свои двенадцать лет, он впервые увидел, как плачет мама. До этого все его приводы в полицейский участок по мелочам и хулиганствам брал на себя отец, но когда Мария оказалась на его месте и взяла в руки документ для подачи заявления на мужа, то не смогла сдержать слёз. Лука даже не сразу понял, что с ней случилось. Это произошло так неожиданно, странно и непонятно, и… это серьёзно напугало его. Он не был готов к такому. Он впервые увидел… и услышал… этот плачь… Мама плачет… Самый дорогой мне человек… плачет… Когда отец сломал ей пальцы, когда в больнице ей накладывали гипс, когда сын связался с плохой компанией – она держалась до последнего, ходила расстроенная, грустно проговаривала Луке банальные фразы о том, что нужно быть добрым и дружить с хорошими мальчиками, а не плохими… До сегодняшнего утра она никогда не позволяла увидеть своему сыну то, что у неё было на душе долгое время. Лука в тот момент растерялся. Не зная, как поддержать маму, он попросил у Дамиана обеспечить их охраной – так ведь делали в фильмах: хотя бы на один денёк выделяли людей, чтобы жертва почувствовала себя в безопасности. Но шериф отказал, в ответ на что Лука начал хамить, и бить ногой по рабочему столу, пока документы, выстроенные ровными стопками, не посыпались на пол. Мать тогда ещё сильней заплакала, упала на колени, сильно обняла сына и попросила у шерифа прощения за его поведение. Лука никогда не чувствовал себя так плохо. Он хотел уничтожить весь мир, и оставить только себя и маму. После раннего утреннего визита в больницу, после похода в полицейский участок и зафиксированных побоев, вымотанная мать и сын вернулись домой. Мария разрешила Луке прогулять школу, а сама без сил упала в кровать. Для её поведения это было весьма нетипично, но сын не обратил на это внимания и, чтобы подышать воздухом улиц и забыться, немедля вышел из дома. В тот момент он не хотел находиться с матерью под одной крышей, потому что испытывал ненависть к ней. Почему она ни разу не сказала, что отец не прав? Получается, она ему и вправду изменила? Значило ли это, что если ей разонравился папа – ей разонравилась наша семья? Если она любит своего сына, тогда зачем так поступила с папой?! Лука бродил по улицам и в его голову начали закрадываться мысли о шантаже. Может оставить записку, в которой пообещать вернуться домой, как только родители помирятся? Хотя… на отца это вряд ли подействует – только маме хуже станет. Под эти мысли он тогда и встретил Мигеля тем утром. И будучи не готовым к той встрече, Лука запаниковал. Пытаясь доказать всему миру, что любая плохая ситуация падёт перед ним, он начал вести себя, как дурак, провоцируя Мигеля на недоброе слово. Поначалу Луке казалось, что ненависть от этого стихала, но как только друг закричал на него, это облегчение превратилось в боль, и унять её удалось только признанием в том, что произошло в семье Моррис. Лука стоял напротив комнаты родителей. Достаточно поразмыслив о том, что он сейчас скажет матери, он постучал в дверь: — Мам? Ты тут? Я вхожу. Подождав десять секунд, чтобы мама могла привести себя в порядок, мальчик собрал волю в кулак и вошёл в комнату. Мария сидела на кровати и смотрела в окно с видом на песенную площадь. Её лица не было видно, а солнечные лучи окрасили её гипс мягким тёплым светом. Странно было наблюдать её в таком положении. Мария никогда не относилась к людям, которые могли себе позволить отдохнуть хотя бы на минуту. Она всегда чем-то занималась: либо вечно готовкой на кухне, либо убиралась в комнатах, стирала одежду, ходила по магазинам, закупала продукты. В её повседневной жизни не было ничего необычного, но она всегда находилась в движении и не могла себе позволить сесть на диван и хотя бы минутку, передохнуть или посмотреть телевизор. — Лука, — мёртво произнесла мама, не отводя взгляд от окна, — ты, наверное, хочешь спросить правда ли то, что сказал отец? — Правда это или нет, он не должен был поступать с тобой вот так, — произнёс Лука, хотя на языке вертелись совершенно другие слова. Но сказав именно это, мальчик почувствовал себя взрослым. — А я думаю, он сделал всё правильно, — Мария положила другую руку на гипс и погладила его пальцами. — Потому что я запуталась. Потому что я настолько глупа, что недостойна быть… матерью… Лука сел на диван рядом и почувствовал, как к нему начали поступать слёзы. — Мама, я, наверное, впервые в жизни зол на тебя… — через силу процедил Лука, — но я всё равно люблю вас с папой… даже не смотря на всё это… Я мало чего понимаю сейчас, и я боюсь… мне страшно… Я не знаю, как мне быть, что думать и делать. Мама, я путаюсь своём страхе и злости. Помоги мне пережить это… Мария молчала. Лука хотел взять её за руку, но вместо этого начал вытирать слёзы, скатившиеся по его щекам. Прикосновения матери всегда его успокаивали, но что-то ему подсказывало, что сейчас для этого было не подходящее время. Успокаивать надо было маму, а не себя. — Плакать нехорошо, дорогой, — натянуто улыбнулась Мария, — иначе люди подумают, что ты слабый. — Тогда пускай знают кто я! — голос Луки дрожал. — Особенно моя семья! Что в этом такого? — Ты можешь этим расстроить своих близких. — Но тогда мои близкие поймут, что у меня на душе и помогут мне! Мария встала с кровати и подошла к окну. — Ты прав, но… бывает так, что в силу своего возраста не каждый сможет понять ситуацию и помочь. Лука, ты просишь у меня помощи, но я сама не знаю, что делать. Твой отец в розыске, и это не значит, что он не сможет прийти к нам домой, или не сможет встретить тебя после школы. Что ты мне прикажешь делать? Переехать? У нас нет на это денег. Мне придётся устроиться на работу, а ещё мне нужно будет заниматься домом. У меня перестанет хватать времени на твоё воспитание, на твои уроки, ты будешь чувствовать себя одиноким, возненавидишь меня, и всё станет намного хуже, чем есть сейчас. Вот о чём я думаю сейчас, Лука… и я молюсь, чтобы отец не поймал тебя в переулке и не сделал что-нибудь с тобой. Хочешь чтобы на такие темы я с тобой разговаривала? Ты ещё маленький для этого, и поэтому… просто оставь меня одну, пожалуйста… хотя бы на денёк… А вечером я приготовлю тебе вкусный ужин… Погуляй-погуляй где-нибудь… но будь осторожен… Я хочу отдохнуть… хотя бы раз в жизни отдохнуть от всего этого. Лука почувствовал себя глупым. Если минуту назад ему казалось, что он говорил правильные взрослые вещи, то после слов матери его будто вернули на место. Сначала она боится, что меня поймает отец, а теперь велит идти на улицу. Не знаю, о чём она думает… Но… пускай будет так, как она хочет. Ей от этого спокойней, и мне спокойней. Диалог Марии загнал Луку в тупик. Он хотел услышать от неё правду и поддержку, но получил лишь первое: признание беспомощности, отсутствие идеи, печаль и сожаление. Мария впервые отвергла Луку таким образом. Она всегда находила избитые, но правильные слова, обнимала сына и гладила его по голове, когда ему было больно или грустно, но сейчас она просто выпроводила его из дома. Но Лука не особо расстроился. Он понимал, что для мамы так будет лучше, к тому же что он мог сделать со своей стороны? Сидеть под дверью и ждать отца? Защитить её если тот вернётся? Хотела бы Мария увидеть, как её сын топчется между ними, плачет и молит папу не бить её? Лука испугался. Он чувствовал, как проваливался в бездонную пропасть негативных мыслей о самом себе. Беспомощный и ненужный источник маминых проблем. Лука понял, что единственное, что его могло сейчас спасти, это надеть свой дырявые сандали и выбежать из дома, дабы забыть насколько он считал себя размазнёй и трусом. И первое, что ему пришло в голову, когда он оказался на улице – нужно было узнать, что случилось с Мигелем. Нужно было занять себя чем угодно и желательно сделать какую-нибудь глупость, которая сможет перебить эти страшные мысли о себе, о матери и о проблеме, возникшей в семье Моррис. Мир перестал казаться ярким и красочным. Переулки заливались солнечным цветом, но на душе небо заволокло тучами и лил дождь; раскладные магазинчики продавали гнилые овощи, поломанные вещи, рваную одежду; люди ругались, машины врезались в дома и сбивали прохожих. Мир, в котором ты видишь свою истину… мир, в котором ты видишь свою плачущую мать… будь проклят такой мир. Через несколько минут Лука оказался напротив обувной мастерской Ривера. За прилавком стоял Энрике и с недовольным видом читал газету. Стоило ему перевернуть страницу, как сразу заметил мальчишку через дорогу: — Лука? Что ты тут делаешь? Почему не в школе? В кругу семьи Ривера Лука был известен, как одноклассник и “лучший друг Мигеля”. Точнее – единственный друг, поэтому и “лучший”. Такая формулировка раздражала Мигеля, и ему каждый раз приходилось поправлять родных, называя Луку “партнёром”, “напарником”, как угодно, но не “другом”. — У меня проблемы в семье, сеньор, — честно признался мальчик, но дальше откровенничать не стал. — Мама сегодня разрешила мне прогулять школу… — Ну смотри, я могу ей позвонить, проверить… — Звоните, пожалуйста. Энрике удивился, с каким холодом ответил сорванец – уверенно и строго, поэтому в истинности его слов он не сомневался. Лука обратил внимание, что дверцы ворот, которые обычно держали открытыми, на этот раз свели друг с другом и закрыли навесным замком изнутри. Если шериф и вправду вернул Мигеля домой, то это было не удивительно – сбежавшего мальчишку хотели удержать дома любым способом, чтобы тот не натворил ещё глупостей. Оглядываясь по сторонам, Лука перебежал дорогу, подошёл к прилавку мастерской и спросил: — Сеньор Энрике, Мигель дома? — Дома. — Можно его на пару минуточек? — Нет… он сейчас занят, — неуверенно ответил Энрике, отводя взгляд в сторону. — Чем занят? У меня срочное дело к нему. Ненадолго. — Он делает уроки. Не надо его отвлекать, Лука. — Но уроки ещё не закончились, а его даже в школе не было. — А ты откуда это знаешь? Тебя тоже там не было. — Я встретил Мигеля на улице, — ответил Лука в сомнениях, стоило ли ему это говорить, — потом мы пошли в участок. — В участок? — Да… там ему стало плохо и шериф должен был отвезти его домой. — Очень интересно… — Энрике бросил газету на тумбочку, снял и положил сверху свой рабочий фартук, и ушёл во внутреннюю комнату, оставив прилавок без присмотра. Вот тебе опять – бросили. Сначала шериф забирает Мигеля, потом мама выгоняет из дома, а теперь Энрике посреди разговора куда-то ушёл. Этот проклятый день не думал сбавлять обороты. Что же он ещё припас во второй половине дня? Поразмыслив о своих словах, Лука решил, что ляпнул лишнего, после чего сам Мигель мог отвернуться от него – это было бы замечательным завершением проклятого дня. Ведь Мигель наверняка не рассказывал Ривера об участке, о шерифе, о том, что упал там в обморок. Лука не знал, о чём шериф с ним разговаривал, но раз Мигель прогулял школу и пошёл в участок один без родителей, вряд ли кто-то из его родственников был об этом в курсе. К сожалению, Лука подумал об этом слишком поздно. Не прошло и минуты, как Энрике привёл за руку Мигеля, а за прилавок посадил тётю Кармен; та в знак приветствия безразлично кивнула Луке и, уткнувшись в экран своего смартфона, потеряла интерес к происходящему. Мигель с опасением смотрел на Луку, который специально отводил взгляд в сторону, якобы он тут был не при чём. — Слушайте вот что, — Энрике указал через дорогу, — садитесь в мой пикап, сейчас поговорим. Втроём они молча пересекли дорогу и остановились у зелёного пикапа, припаркованного напротив закрытых ворот. Сколько Мигель себя помнил, родственники использовали этот автомобиль только для работы – ни на что другое он не годился. Путешествовать, особенно большой семьёй в нём было невозможно: всего два места для водителя и одного пассажира, и багажник, который годился разве что для перевозки больших грузов, вроде кожаных рулонов и дерева, которые использовали для изготовления обуви. — Вперёд и с песней, — Энрике сел за руль и подождал, когда мальчики займут своё место рядом. Мигель с трудом открыл скрипучую дверцу, и они вместе с Лукой ловко забрались в автомобиль. Как и ожидалось, уместиться на одном сидении было непросто: пытаясь удобно занять место, мальчики начали толкаться, пытаясь друг друга от себя отодвинуть. Энрике сдержанно ждал, пока те успокоятся, а когда понял, что это могло продолжаться бесконечно, строго озвучил своё требование: — И так, Мигель, говори правду. Что произошло? И не надо мне сейчас рассказывать ваши байки с Бабулитой, которые вы так складно мне строите. Я не дурак! Что случилось?! Мигель перестал отталкивать друга и сел смирно. Лука последовал его примеру, замер на месте и пытался незаметно коситься на Мигеля, которому, скорее всего, скоро придётся не сладко. В автомобиле сразу стало тихо и спокойно. Энрике внимательно наблюдал за тем, как сын нащёливал пальцами незнакомую мелодию, а потом, в поисках поддержки, начал глядеть по сторонам, пока не остановился на Луке. Тот сразу же отвернулся, и принялся осматривать грязное стекло автомобиля. Энрике понял, что скорее всего Мигель хотел узнать, что именно “друг” ему успел разболтать. Злость порождает злость, Лука. Мальчик попытался вспомнить, зачем он, собственно говоря, пришёл в мастерскую Ривера. Что я тут делаю? С целью я сюда пришёл? Прижечь рану? Отомстить Мигелю за то, в чём он не был виновен? Совершить глупость, чтобы стало легче? В чём смысл? Зачем я здесь? Это не моё дело, но уже было поздно. Нужно сказать Мигелю всё, как есть, чтобы не стало ещё хуже. Если он отвернётся от меня, у меня больше не будет друзей… — Гитара, я сказал твоему отцу, что ты был в участке, и что ты упал в обморок, — признался Лука, автоматически прижав руки, чтобы Мигель, удобно сидевший к нему вплотную, не ударил его локтём. Но тот не шелохнулся; лишь расстроено опустил голову и в знак согласия со словами “напарника”, кивнул отцу. — Что ты там делал, чёрт бы тебя побрал?! — Энрике повысил голос. Мигель схватился за голову и тяжело вздохнул. Он понимал, что увиливать дальше не получится. Если он опять в очередной раз умолчит – отец это заметит и не успокоится, пока не услышит правду. Мигель не считал себя хорошим лжецом. Да и не хотел он им быть. Держать секреты от собственной семьи иногда было необходимо, но когда мыльный пузырь начинал лопаться, удерживать его становилось невыносимо. Пускай он лопнет быстро, чем это неприятное чувство будет продолжаться долго и невыносимо. — Лук… — неловко произнёс Мигель, — можешь выйти? Мне нужно поговорить с папой наедине. Только Лука хотел потянуться к ручке двери, как вдруг увидел на себе строгий взгляд Энрике. — Нет, Мигель, — сказал отец, — Лука послушает твою историю и скажет, врёшь ты или нет. Идеальнее момента чтобы сделать “глупость” за сегодня не представится. Лука понимал это, но он уже сделал выбор – друга нужно было спасать любым способом. Лучше поздно, чем никогда. Прижечь рану – это было такое же глупое решение, как кидаться на каждого, кто попытается сблизиться с тобой. Лука понимал, что если он не сможет измениться сейчас, то ничего, кроме плачущей матери у него не останется. Так что пускай Мигель расскажет то, что он скрывал от своей семьи. Пускай выговорится – ему станет от этого легче. Мигель с досадой спрятал руки в карманы школьных брюк, опустил голову и начал свой рассказ. Адаптировать историю под отца было бы глупо, поэтому он повторил всё, что произнёс недавно в машине шерифа. Мигель ни о чём не умолчал, говорил чистую правду, и чем глубже погружался в свой рассказ, тем злее становился его голос. Отец хочет правду? Он её получит! И пускай с бабушкой разбираются, что со мной не так! Хоть в психушку меня отправляйте, но я не перестану верить! Верить, чтобы помнить! Ради родных, которых, в отличие от меня, вы вспоминаете один раз в год! Моей веры в них больше, чем у вас всех вместе взятых! Не успел Мигель закончить рассказ, как его руки затряслись от волнения. Ему особенно трудно было рассказывать отцу о своём молчании и одиночестве длинною в год. Мигель не стал прямым текстом винить табу Бабулиты, но претензию в её сторону он истолковал достаточно очевидно, чтобы Энрике обратил на это внимание. Мигель понимал, что подобные обвинения звучали удобно, для оправдания его действий, поэтому рассказ мог получится ещё более не убедительным, чем ему того хотелось. Может поэтому шериф среагировал на его историю, как на глупость? Оставалось лишь гадать. Да ещё этот Лука… никак не могу отвязаться от него. Понимаю, что дела у него в семье плохи, но что он сейчас тут делал? Да ещё и рассказал папе про то, что произошло в участке… зачем?.. Я, конечно, не говорил ему, что это секрет, да и не успел бы – шериф меня забрал без возможности предупредить его. В любом случае, будь Лук более сообразителен, то умолчал бы. Или, получается, мне можно рассказать в школе каждому встречному, что его мать ходила налево? Глупость! Я об этом не расскажу даже если он расскажет всем то, что только что услышал. Плевать! Пускай вся Мексика состоит из лицемеров, готовых праздновать День Мёртвых, но не верить в мир иной, я останусь при своём где угодно – дома, в психушке, на столе для вскрытия! Вы сами меня вынудили! Это ваша вина! — …а в участке мне стало плохо не из-за жары, а из-за того, что я волновался. Я так долго готовил свою речь перед первым человеком, который поверит мне. Я засыпал с этими словами и просыпался. За год для меня это признание превратилось в молитву, которую я мог произнести вслух лишь перед своим спасителем. И когда он передо мной оказался… я переволновался и упал в обморок. Шериф ни в чём не виноват… единственное, что я не понимаю – почему он бросил меня сразу, как только я всё ему рассказал… — Лука, — серьёзно обратился Энрике, — выйди, пожалуйста и ступай домой. Мигель сегодня останется дома. — Но папа! — не успел Мигель оглянуться, как “друг” вышел из машины и захлопнул за собой дверь. Дабы не тревожить их своим присутствием, Лука отошёл от пикапа на достаточное расстояние, решил понаблюдать за происходящим издалека и поразмыслить над рассказом друга. Что это было, Мигель? Глупая шутка, глупая… Так уверенно нести эту околесицу мог либо настоящий идиот, либо тот, кто говорил правду. Но, разве такая складная и красивая история, которой самое место в книгах, могла оказаться правдой? Не может быть! Мигель, ты перегрелся на солнце! Ты придумал оправдание своему одиночеству, придумал красивую историю, лишь бы тебя посчитали сумасшедшим, но не в коем случае не одиноким. Ах, Мигель, если бы ты раньше сказал о своей проблеме… ведь… мы одинаковы в своей печали… Лука подумал о том, что Энрике мог ударить своего сына вслед за Бабулитой. Произойди это здесь и сейчас, что в таком случае сделал бы Мигель? Удар от двух родственников за день – жестоко. Но это было бы неудивительно: отец подошёл к сыну со всей серьёзностью, а тот ему рассказал какую-то сказку, лишь бы оправдаться. В семье Моррис День Мёртвых не отмечали. Освальдо (так звали отца Луки) считал этот праздник самой большой глупостью человечества. Каждый год, когда люди с раскрашенными лицами выходили на улицу, отец заводил одну и ту же шарманку: “Опять эти клоуны цирк устроили. И как им хватает наглости верить в Бога?!”. Что касалось Марии – у неё и без того хватало дел, поэтому любой праздник она воспринимала, как лишние хлопоты, а не повод для радости. Сторону мужа Мария предпочитала выслушивать, но не разделять. Лука поступал так же. Он мало понимал саму суть праздника, и поэтому претензии отца пропускал их мимо ушей. Так и получалось, что когда вся Мексика праздновала День Мёртвых, в семье Моррис был самый обыкновенный день. Поэтому рассказ Мигеля для Луки прозвучал вдвойне глупо, нежели для Энрике (это было заметно по его взгляду). Лука наблюдал за тем, как отец пытался выразить поддержку и заботу Мигелю, но тот отвернулся и вовсе боялся посмотреть в глаза своему отцу. И тогда Энрике положил руку на плечо сына и что-то ему сказал. Лука стоял достаточно далеко от пикапа и не расслышал ни слова. — Сынок, — мягко обратился Энрике, — посмотри на меня. Не бойся… Мигель смахнул рукой предательскую слезу и щенячьими глазами посмотрел на отца. Энрике добро улыбнулся ему в ответ и продолжил мягким успокаивающим голосом: — А теперь давай я расскажу тебе историю. Однажды, один человек, назовём его, эм… “сеньор Ресервадо”, рассказал мне похожую историю… о том, как он попал мир мёртвых и встретил там своего отца. Пикантность той встречи заключалась не в существовании мира мёртвых, а в том, что тот отец умер по вине его сына: по молодой глупости Ресервадо отвлёк отца от дороги, из-за чего их автомобиль выехал на встречку и столкнулся с фурой. Сын чудом отделался лёгкими царапинами, но отец скончался на месте. Спустя десять лет во время Дня Мёрвтых, Ресервадо попал в загробный мир, и это перевернуло его представление о жизни. Он рассказывал о том, как там было мрачно и красочно, что от людей там остались одни кости, но это не делало их мёртвыми. Оказавшись в том мире, Ресервадо следовал за своим алебрихе – проводником его наполовину умершей души. Алебрихе свёл отца и сына, которые не виделись десять лет, и жили в разных мирах без возможности общаться друг с другом. И тогда Ресервадо задал своему отцу вопрос, о котором он думал все эти годы: смог ли он простить своего сына за то, что тот позволил себе десять лет назад отвлечь его внимание от дороги? И тогда… отец ответил ему, что все эти десять лет… он ненавидел своего сына всем сердцем, но… простил его сразу, как только увидел его в мире мёртвых… — Папа… — прошептал Мигель. Ему стало грустно. Сын чувствовал, что отец не просто так рассказывал эту историю – она должна была в себе содержать какой-то посыл, но уловить его не получалось. Мигель не хотел перебивать отца, но, выслушав эту историю и не получив ответа на главный вопрос “как попасть в мир мёртвых?” решил немного поторопить событие. — Хочешь спросить, жив ли сейчас сеньор Ресервадо? — Энрике считал вопрос на лице сына. — Да… — Он жив, и ты его прекрасно знаешь. — Кто он? — Скажу только при одном условии. — При каком? — Мигель впервые за день искренне улыбнулся и навострил уши. — Если дашь слово никогда не ступать ногой в мир мёртвых, просто потому что тебе это захотелось. Мы с твоей мамой даровали тебе жизнь не для того, чтобы ты опрометчиво ей распоряжался и сновал туда-сюда из одного мира в другой. Это опасно! Над смертью надо смеяться, а не стремиться к ней! Смирись со своей жизнью здесь, потому что там у тебя будет достаточно времени, чтобы пожалеть обо всём, что ты не успел сделать в мире под луной! Умереть успеет каждый! Жизнь – это лишь короткий отрезок, по сравнению с длинной твоей смерти. Усёк? — Угу… — расстроено буркнул сын. — Если хочешь познакомиться с сеньором Ресервадо, дай слово, что в следующий раз попадёшь в мир мёртвых естественным образом. — Д-даю слово, что в следующий раз попаду в мир мёртвых, умерев от старости, — выдавил из себя Мигель. — Хорошо… — Энрике с облегчением выдохнул и весело хлопнул в ладоши. — Ну что ж, пойдём познакомлю тебя с ним. После того, как они вышли из автомобиля, Мигель ожидал, что отец поведёт его в неизвестном направлении, куда-нибудь в центр Санта-Сицилии, но вместо этого он перешёл через дорогу и встал под вывеской-башмаком с надписью “Ривера”. Мигель следом перебежал через дорогу и удивлённо спросил: — Сеньор Ресервадо живёт здесь? — Да, — кивнул Энрике. — Как ты понял – это выдуманное имя… Точнее, это не его имя, а имя его отца. Но ты прекрасно знаешь это человека. Мигель послушно следовал за отцом в комнату некоего “сеньора Ресервадо”. От волнения потели ладони, а сердце было готово выпрыгнуть из груди от одной мысли, что этот человек мог оказаться кем-то из семьи Ривера.