Так будет в мире всегда - За безмятежным летом Осень приходит следом, Рядом со счастьем ходит беда.
Он пришёл, этот светлый день... из к/ф «31июня»
После финиша ты покидаешь стадион сразу, как это становится возможным. Результат удручает, но он закономерен – и без того плохое самочувствие усугубляется бессонными ночами, наполненными воспоминаниями и горькими мыслями. Похоже, сегодня Свендсен снова будет стоять рядом с Мартеном на пьедестале. Как и тогда, год назад. Вот только в тот день ты был рядом и, несмотря ни на что, готов был поддержать, а сегодня ты далеко. Напоследок ты находишь француза взглядом. Он стоит рядом с Эмилем и Йоханнесом и смеётся. Он счастлив, и, может быть, так и надо? Может, прав ничего не знающий о предательстве норвежца Симон? Вернуть Мартену память о тебе – значит вернуть и память о норвежцах. Кому от этого будет лучше? Тебе, страдающему о рассыпавшейся в прах любви – да, однозначно. Ты уже разучился жить без этих ласковых карих глаз и вечно смеющегося рта. Но ты – не весь мир. Ему, Мартену, гораздо лучше не помнить прошлогодней Поклюки. Так, может быть, всё к лучшему? Ещё один прощальный, теперь уже окончательно на выходе, взгляд внезапно сталкивается с растерянным взглядом Фуркада. Будто он ищет тебя, будто всё-таки что-то помнит… Вот только в этом горячем шоколаде слишком много кофейной горечи. Горечи, которую ты когда-то успешно прогонял, но теперь не можешь даже прикоснуться. Сложно подавить инстинкты и не рвануть навстречу, но именно в этот момент Эмиль кладёт руку Мартену на плечо, и француз отводит взгляд. В сердце вгрызается тревога. Это Фуркад не помнит Поклюку, но ты-то помнишь! Пресс-конференция закончилась поздно, потом обязательное интервью для Матча, потом ещё какие-то незнакомые журналисты. И ещё. И ещё одни. В итоге, когда ты, наконец,освободился, в коридорах пресс-центра стояла тишина. Хорошо, что до гостиницы недалеко, но идти по такой мерзкой погоде даже пятнадцать минут – не самое то удовольствие. Поэтому к выходу ты шёл так медленно, как только мог, а услышав в глубине коридора смех и вовсе задержался. Кто там может быть? Хорошо, если журналисты – могут подвезти до отеля. И норвежцы тоже неплохо – в одном отеле живут. Французы? Эти вряд ли, слишком склонны к режиму, а Фуркад уж точно давно видит десятый сон… Внезапно стало завидно и тоже очень захотелось под тёплое одеяло. Ты ускорил шаг, сворачивая по коридорам, не запоминая дороги. Чем ближе было к источнику звука, тем медленнее ты двигался. Мужские, без сомнения, голоса, уже не походили на болтовню. Странное хихиканье и ещё более странные паузы навевали подозрения, но ты настолько не хотел возвращаться в отель пешком, что всё равно шёл на этот смех. Поворот, ещё поворот, и ещё один. И вот перед тобой небольшой тупичок – рекреационная зона для журналистов. Попросту – курилка. Кресла, журнальный столик, огромные пепельницы, кулер с водой, даже какой-то фикус в кадке. В окно светит неизвестно откуда взявшаяся в этот облачный день луна. В одном из кресел сидит непонятно что здесь забывший Свендсен, а на коленях у него развалился Йоханнес. Ты замираешь в тени фикуса, едва успев затормозить, чтоб не обозначить своё присутствие. Норвежцы, понятное дело, говорят на норвежском, но для того чтобы понять танец рук и язык взглядов не нужно его знать. И в голове неизвестно откуда всплывает вопрос: «А как же Мартен?». Ты не знаешь, о чём они говорят, перемежая грубые незнакомые слова хихиканьем, но суть их отношений очевидна. Особенно если учесть руку Йоханнеса, путешествующую под курткой Свендсена, и его губы.... Тебе отчаянно хочется сплюнуть – слишком мерзко всё это, Фуркад, каким бы он не был, однозначно не заслужил такого. Тошнота подкатывает к горлу вместе с очередным ехидным смешком Рыжего Бё и ты понимаешь, что надо уходить. Надо вернуться в номер и лечь спать. Завтра преследование. Как можно тише ты разворачиваешься к коридору, из которого пришёл и - как ушат холодной воды вылили – натыкаешься взглядом на Фуркада, зажимающего себе рот рукой. В голове проносится дурацкая мысль: «его тоже сейчас вырвет?», но тело действует быстрее. Ты хватаешь француза за руку и утаскиваешь за собой. Как при этом вам удаётся соблюдать тишину – загадка. Как тебе удаётся найти выход – загадка ещё большая. На улице идёт снег. Не тот крупный, пушистый, медленный. Не волшебный, другой – мелкий, злой, колючий. Он впивается в лицо сразу, стоит вам оказаться по эту сторону двери, атакует щёки, глаза, вгрызается в глотку. Но тебе на него плевать, ты упрямо идёшь к отелю, таща за собой француза, который по-прежнему молчит и прижимает ладонь без варежки ко рту. Это беспокоит. По такой погоде можно и отморозить себе что-нибудь. И проиграть. Ты – честный боец, такие победы тебе не нужны. Ты останавливаешься. - Где твои варежки, Мартен? Он молчит. Смотрит прямо перед собой, будто до сих пор видит норвежскую парочку, которая занимается чёрт знает чем… А может и видит. Казалось бы – что тебе с того? Но пальцы, прижатые ко рту француза, такие болезненно красные, что ты не можешь просто не смотреть. - Мартен? – уже мягче, намного мягче. Как когда-то разговаривал с Анькой, которую бросил первый возлюбленный. Она тогда так же не видела ничего вокруг. Может, пригодится опыт? Вспоминая сестру, ты аккуратно прикасаешься к ледяной руке кончиками пальцев. Француз вздрагивает, но всё ещё не видит тебя самого. Осторожно провести пальцами по всей ладони, потом накрыть своей полностью. Выдохнуть, собраться с силами. И – самое сложное – обнять. Скользнуть руками по плечам, горячим дыханием по застывшей руке, поймать зрачками невидящий взгляд, сфокусироваться. - Мартен, ты слышишь меня? – выдохнуть тихо-тихо, заставляя прислушиваться. И притянуть к себе так крепко, как только позволяет зажатая между вами рука француза. Тук-тук-тук, отсчитывает сердце. Виу-виу, смеётся вокруг ветер. А ты стоишь посреди улицы, и обнимаешь человека, к которому никогда бы не подумал прикоснуться по собственной воле. Так сильно, будто от твоих объятий зависит его или твоя жизнь. Ты молчишь, потому что всё равно не знаешь, что сказать, да и познаний в языке не хватит, лишь крепче прижимаешь француза к себе, безотчетно поглаживая пальцами его шею. Фуркад расслабляется в твоих объятиях так медленно, что ты даже не замечаешь, когда его рука, которую он прижимал ко рту, сползает вниз и вцепляется в ворот твоей куртки. - Знаешь, о чём они говорили? – хрипит он тебе в ухо, и ты отрицательно мотаешь головой, думая о том, что знать и не хочешь. И пробираешься пальцами под шапку, задеваешь ухо. От этого касания вздрагиваете вы оба, а ты с удивлением ощущаешь, как что-то горячо сжимается внизу живота. - Они говорили о том, что если Свендсен завтра окажется выше Бё, то рыжий позволит Эмилю себя трахнуть, – голос француза, и без того блёклый, невыразительный - совсем ломается к концу фразы. Суть сказанного доходит до тебя сквозь чудовищный акцент с трудом. Но доходит, и тошнота затопляет сознание. А ещё – жалость. К этому железному человеку, что внезапно оказался столь хрупок. На мгновение ты ещё теснее прижимаешь к себе француза, а потом отклоняешься так, чтобы видеть лицо, не переставая обнимать: - Но ведь ты всё равно выиграешь у них обоих, ведь так? – и позволяешь лёгкой улыбке отразиться на губах. Фуркад молчит минуту, другую. Потом всё-таки поднимает взгляд. И улыбается в ответ. Пусть пока растерянно, немного наигранно, одними уголками губ, но улыбается! - Ты прав. Я всё равно выиграю! – и тянется губами к твоим губам… Автобус, везущий тебя к отелю, резко тормозит, заставляя вернуться к реальности, и ты выпадаешь из воспоминаний, как выпадают джамперы с высоты. Вокруг не Поклюка, а Эстерсунд. Мартена рядом нет, но сердце всё равно стучится часто-часто, как в тот вечер, когда ты испугался этого движения и отшатнулся, освобождая француза из своих объятий. И ветер вокруг воет так же, как тогда, когда тебе впервые стало по-настоящему больно и страшно за этого человека. Человека, которого ты считал позёром, самовлюблённым нарциссом и подлецом, готовым ради победы на всё. Сейчас ты знаешь его другого. Честного, открытого, искреннего, верного, умеющего помочь и поддержать. Сейчас ты просто любишь его до безумия, что тут говорить, и на многое ради него готов. А в те дни ты не уставал поражаться самому себе. Обойти Свендсена хотелось до одури, и дело было вовсе не в цвете медали. Впервые – не в ней. Дело было в засевшей где-то на подкорке отвратительной сцене, увиденной в коридорах пресс-центра. Йоханнес далеко позади, а значит… Тьфу. Гадко-то как! А Мартен молодец. Вчера тебе казалось, что он рассыпается на части, что не сможет сделать лишнего движения, что ты больше никогда не увидишь огонь в его глазах. Но сегодня на старте тебя поприветствовал тот же Фуркад, что и всегда. Может только чуть больше злости во взгляде, да чуть дольше задержал твою руку в своей. И половину гонки ты думал о том, что Фуркад, похоже, совсем не такой, каким ты его считал. Этот потерянный взгляд, поникшие плечи, безжизненный голос вчера. И ироничная усмешка, боевой настрой, горящие глаза – сегодня. Уже за одно умение так собраться француз заслуживает уважения! На финише тебе не хватает каких-то десятых долей секунды и ты расстроено и зло бросаешь в сторону палки. Свендсен стоит, навалившись на палки, тяжело дышит, а ты внимательно наблюдаешь за Мартеном. Кинув на тебя нечитаемый взгляд он подходит к норвежцу и хлопает по спине, поздравляя со вторым местом. Эмиль распрямляется, улыбается широко, обнимает француза, и кажется, что всё как всегда между ними. Но ты смотришь внимательно, очень внимательно. И от тебя не ускользает, как сжались зубы и померк взгляд Фуркада. Всего одно мгновение и на его лице снова сияет улыбка. - Отметим сегодня, Эмиль? – громко спрашивает француз. Слишком громко, будто специально, чтобы ты слышал. А вот норвежец ведёт себя гораздо тише. Ты не видишь его лица, не слышишь его ответа, но этого и не требуется: - Ну нет – так нет, готовься к своей эстафете, - расстроено говорит Фуркад, смотря тебе прямо в глаза. И в этом взгляде ты не видишь и тени расстройства, только ледяная, разрушительная, всепоглощающая ярость. В этот момент финиширует Йоханнес. Пасьют ты проводишь плохо. Да, лучше, чем спринт, но всё равно плохо. Рядом была медаль и совместный с Мартеном подиум, рядом были и цветы, но… Ты снова полночи ворочался, думая о том, что лучше и правильней – чтобы Мартен вспомнил тебя, а значит – и то, что предшествовало твоему появлению в его жизни? Или лучше оставить всё, как есть? И пусть Мартен будет счастлив, не зная, как его предали, как растоптали, как мерзко и гнусно мстили за то, что узнал о предательстве и не промолчал… А ближе к утру в твою голову ночным татем прокралась другая мысль. Ослепила, взорвала, разложила на атомы. А что если со стороны Мартена и вовсе не было никакой любви? Сначала – попытка согреться, после – благодарность… Может поэтому он не помнит тебя? Осознав себя перед номером Фуркадов, ты растерялся.Что тебе в этом, зачем ты здесь? Мартен справится сам, он сегодня это показал и доказал. Вот только ты всё время помнишь его пустой взгляд и растерянный хриплый голос. И то, что сейчас должно происходить в номере норвежцев помнишь тоже, хотя не хочешь об этом знать ничего. И если даже тебе страшно и противно, то каково сейчас должно быть Мартену? И ты всё-таки стучишь в дверь. И она очень быстро открывается. - Антон? – удивлению Симона нет предела, ты никогда не приходил к ним в гости. - Мне нужно с Мартеном поговорить, очень! – ты стараешься не смотреть в глаза друга. Ни взглядом, ни вздохом не выдать собственную панику. Ты почти уверен, что в номере Фуркада-младшего нет. И Симон это подтверждает: - А он ушёл на прогулку, - недоумённо тянет француз. – А чего это вдруг он тебе понадобился? - Да так, спросить кое-что, - глупо улыбаясь, выдавливаешь ты и разворачиваешься, даже не попрощавшись. Бесспорно, с Симоном ещё предстоит разговор. Но не сейчас. Не сейчас! Фуркада-младшего ты находишь быстро, потому что догадываешься куда идти. Ты знаешь, что номер норвежской парочки на первом этаже. Знаешь, куда выходят их окна. И оказываешься прав. Мартен стоит напротив невысокого окна и смотрит, не отрываясь. Потому что эти ублюдки даже не подумали задвинуть шторы и выключить свет. Им хорошо и так. Ты ни на одну лишнюю секунду не задерживаешь взгляд на картине в окне, просто заслоняешь её собой, хватая Мартена за отвороты куртки: - Какого хрена ты смотришь, идиот? – зло шипишь ему прямо в лицо. В равнодушное лицо, на котором нет и следа эмоций. В пустые глаза, цвета выстывшего шоколада. И это даже не вчерашний Мартен, это ещё хуже. И ты не хочешь знакомиться с ним поближе. И снова он не замечает тебя и это, почему-то обидно. Вчера вы были почти врагами, а сегодня тебе необходимо, чтобы он смотрел на тебя? Глупо. Но оставить его ты не можешь. Одним резким движением ты разворачиваешь его спиной к проклятому окну, и только потом отступаешь на шаг. Заслонять больше нечего. - Пойдём, прогуляемся? – очень тихо говоришь ты, заставляя его прислушаться. Эта тактика сработала вчера, может, сработает и сегодня? Мартен кивает. Более того – покорно идёт за тобой, повинуясь твоей руке, держащей его за рукав. Вот только покорность – совсем не то, что тебе интересно. - Сдрейфил что ли, победитель всего и вся? – нарочито насмешливо спрашиваешь ты, стоит вам оказаться достаточно далеко от отеля. – Вот так просто пришёл посмотреть, как твой любимый Эмиль трахает своего дружка отказавшись от вечера с тобой? Никому не выбил зубы, никому не устроил скандал? Может, и БХГ отдашь мне прямо сейчас, а? Мартен вскидывает голову и вглядывается в твои глаза. Ты надеешься, что за показательной насмешкой не видно тревоги, которая заставляет сжиматься сердце. Горький шоколад глаз постепенно становится мягче, светлее. - Отдам, - тихо говорит Мартен, и пытается улыбнуться. – Если выиграешь. И почему-то тебе хочется снова его обнять. Согреть, защитить, укрыть от мира. Какая невыносимая глупость… Рядом с тобой внезапно возникает Тарьей Бё. Тарьей, который болезненно любит своего младшего брата настолько, что прощает всё. Тарьей, который любя и прощая, за двоих мучается совестью, за двоих пытается отвечать за поступки, за двоих разгребает последствия. Тарьей, который подошёл к тебе на Чемпионате Мира и просто обнял, прося прощение за брата и друга. Который благодарил тебя за то, что ты рядом с Мартеном. Который понял про вас всё. И который сейчас молчит так же, как молчит Симон Фуркад. - Почему ты не расскажешь ему, Антон? – тихо роняет норвежец, наблюдая за награждением победителя. - А почему не расскажешь ты? – так же тихо отвечаешь ты, всматриваясь в родные черты, цепко ловя взгляды, которые Мартен кидает на Свендсена. -Я? Он не поверит… - норвежец тоже видит эти взгляды, и ему они не нравятся. А ты понимаешь, что он переживает не за тебя, не за Мартена. И даже не за Свендсена. Он переживает только за брата, которому нужен Эмиль. Всегда. - Мне не поверит тем более, - холодно улыбаешься ты, заставляя Бё-старшего посмотреть тебе в глаза. – Год назад мы были почти врагами. Мы презирали друг друга, обливали помоями и бесконечным потоком шуточек, редко добрых. Как ты думаешь, как далеко он пошлёт меня, если я попытаюсь ему что-то рассказать при таком раскладе? А ты был ему другом! Норвежец пожимает в ответ плечами и отводит взгляд. И вы оба понимаете, что ключевое здесь «был». В прошлом сезоне Мартен вычеркнул из своей жизни всю норвежскую сборную, а в этом старший Бё не подойдет сам. Не хватит совести и смелости. Впрочем, Мартен и Тарьею бы не поверил. Симону – может быть. Но Симон молчит, обвиняя тебя непонятно в чём. Надо всё-таки поговорить с Фуркадом-старшим по душам.Край без любимого - Горы без вершин, Песня без души.
«Мир без любимого» из к/ф «31 июня»
Как же всё бесит! До зубовного скрежета, до сжатых кулаков, до желания бить посуду, ломать вещи и кулаками стирать улыбки с чужих лиц. БЕСИТ!! Всё!!! Бесит брат, который молчит всё красноречивей, будто ожидая вопросов. Бесит настолько, что хочется схватить его за грудки и трясти, трясти, трясти… И до тошноты бесит какой-то животный страх, заставляющий оставить всё как есть. Бесит Эмиль, так не вовремя «заболевший» и сваливший домой. До умопомрачения бесят его пошлые смс-ки и дурацкие шутки в ответ на серьёзные вопросы. Именно сейчас, когда так нужна его поддержка, он сидит дома и кропает идиотские мемы. Бесит Йоханнес со своей точной стрельбой и умопомрачительной скоростью. О, как же сильно он бесит!! И даже не то, что он впереди, бесит так сильно. В конце концов, в тотале он всего-лишь второй. Но его наглый взгляд, наполненный превосходством и презрением – вот что бесит по-настоящему. Будто не только в гонках дело, а в чём-то ещё. В том, что знает только этот рыжий ублюдок, который раньше казался другом. А Эмиль его защищает и это тоже бесит, бесит, бесит!!! Бесит даже ставшая привычной утренняя тоска. Она больше не сжигает по утрам дотла и, казалось бы, это можно считать плюсом. Вот только раньше она уходила, блекла, растворялась. Её можно было не замечать, игнорировать, даже забывать. Теперь она зудит всегда. Выцветшая, обтрёпанная, тусклая, но постоянная. Бесит милашка Шемпп, всегда дружелюбный, никогда ни во что не вмешивающийся. - А что, вы с Шипулиным снова поссорились? – спросил он со своей вечной улыбкой наивного ребёнка, глядя не в глаза, а куда-то в сторону. А в ответ на недоумённое: - Снова? Мы никогда и не дружили! Он просто пожал плечами и ушёл. Ушёл!! А мог бы пояснить.. Бесит! Но больше всего бесит сам Шипулин. И даже не его странные взгляды, смысл которых понять невозможно, но которые отчего-то так приятно ловить. Больше всего бесит какая-то безумная, непонятно откуда взявшаяся потребность в этом русском. Потребность видеть его, слышать его голос, ловить его взгляды. Просто знать, что он где-то рядом. И, отчего-то, в эти редкие моменты - соседства на трассе, встрече взглядов, официальных рукопожатий - вспыхивает и исчезает ставшая привычной тоска. Надо всё-таки набраться храбрости и поговорить с Симоном...