монреаль

Время идет, и с годами легкая неприязнь к так называемому дому перерастает в Донхеке в настоящую ненависть. Он ненавидит просыпаться в этих стенах, ненавидит пересекаться с Минхеном по утрам, здороваться с ним и по привычке отвешивать уважительный поклон. Призрачное чувство благодарности теперь уже тлеет в нем совсем слабым огоньком, ведь Донхек осознает, что приезд сюда был для него вовсе не подарком свыше. Он скучает по былому. Скучает по былому всему, и это чувство настолько невыносимо, что от него хочется лезть на стены и потолок, разбивать вдребезги окна и громко кричать, заранее зная, что никто все равно не услышит. За три года Донхек примерно шесть раз думает о побеге, в один из которых даже составляет подробный его план; но на следующее утро его словно ледяной водой отрезвляет, и Донхек разрывает листок в клочья, отправляя в урну вместе со всеми своими бесполезными мыслями. Правда, последние через какое-то время все равно возвращаются и возвращаются не раз, и эта глупая нерушимая цикличность просто сводит Донхека с ума. Ему пятнадцать, и внутри у него бушует сумасшедший неутихающий шторм. Донхек думает, что далеко не все подростки такие, как он. А может, как раз и такие – вечно уставшие, грустные, часто неоправданно злые и недовольные всем вокруг. Нынешний Донхек засмеялся бы от мысли о том, что еще пять лет назад его главной мечтой было поскорее вырасти и стать таким, как сейчас. Пожалуй, это – худшее наказание, посланное ему кем-то свыше за неясные злодеяния. Несколько раз Минхен приводит домой девушек, и постоянно новых. В такие вечера Донхек предпочитает запираться в комнате и лежать на кровати в наушниках, думая о чем-то своем. Наутро Суен встречает его совсем никакая, как будто проплакала всю ночь, и Донхек беспокоится, но предпочитает лишний раз не мешаться под ногами. Он наблюдает за тем, как Суен меняется – она оканчивает университет и сразу после этого даже внешне становится как-то взрослее, правда, одежда и макияж у нее остаются все те же, и Донхек считает это очаровательным. Его привлекает это постоянство – он точно знает, что некоторые вещи в Суен останутся неизменными еще много лет; как, например, ее алая помада, искусственные веснушки, странные прически и высокие кеды, какие давно уже никто не носит. Однажды Донхек осмеливается спросить, почему она все еще здесь – он ведь уже вырос; Суен говорит, что должна остаться с ним до его совершеннолетия, что так нужно, и Донхек не смеет возражать – в этом мирке она ему почти роднее всех. Донхек не думает, что совершает ошибку, когда решает впервые серьезно поругаться с Минхеном. У него от страха дрожат коленки, как в детстве, и он думает, что это не совсем правильно – он ведь уже не ребенок. Донхек подходит к заветной двери, затаивает дыхание, дрожащей рукой толкает ее вперед и… она без труда поддается. На мгновение ему хочется, чтобы все происходящее оказалось лишь его сном. – Можно войти? – Донхек спрашивает как будто у самого себя: «А можно ли мне?». Он в нерешительности поднимает взгляд и видит: Минхен сидит в своем кресле, рассматривает какие-то бумаги и бесцельно крутит в пальцах незажженную сигарету. – Если я не вовремя, то… – Входи, – бросает в ответ Минхен, все еще не смотря на него. Донхек замирает посреди комнаты, прямо напротив стола, и стоит, наверняка, так ничтожно и робко, как будто его вот-вот должны отчитать. Он не понимает, почему обязан бояться собственного отца. – Ты хотел что-то сказать? – Я… – Донхек запинается, потому что Минхен резко смотрит прямо на него, прямо в глаза. Без усмешки, издевки или чего-то еще. – Я хотел бы поехать в свой старый дом. Мне нужно встретиться с моими друзьями. Минхен усмехается. Донхек не видит в нем ни капли сочувствия, ни капли понимания, как бы ни пытался; он думает, что настоящий отец не должен быть таким. Минхен – холодный и колкий, каждый его взгляд как будто разбивает в осколки и вспарывает что-то у Донхека внутри; он не чувствует тепла, не чувствует своей важности, нужности. Разве родительская любовь бывает только в сказках? Разве Донхек не заслужил ее? Из-за Минхена он абсолютно серьезно полагает, что ни капельки. А Минхен взглядом его почти жалеет, как будто сейчас поднимется на ноги, подойдет ближе и погладит по голове ласково, заботливо, заглядывая прямо в глаза, в самую душу (конечно, этого не случится). – С чего вдруг? – спрашивает он. – Я делаю что-то не так? – Пять лет прошло, а я все еще тебя не знаю. Сколько времени ты успел провести со мной за эти годы? Неделю? Две? – Донхеку не то чтобы обидно, но… да, черт возьми, ему адски обидно; настолько, что он готов сорваться на крик прямо сейчас. – Я понятия не имею, кто ты такой. Сейчас тебе почти тридцать, так что, теоретически, ты должен быть в армии, как и все. Что в тебе особенного? Откуда все привилегии? Донхек срывается, шумно выдыхает и отводит взгляд. Он не делает ни шагу ближе, мнет руками края футболки и совсем не знает, что еще должен сказать. Смешанные чувства буквально душат его изнутри, и он понятия не имеет, какому из них должен поддаться. Минхен же смотрит на него неотрывно, с какой-то сумасшедшей тоской, но при этом почему-то улыбается. Очень странно видеть его таким. – Ты многого не знаешь, Донхек. – Конечно, ведь я сижу здесь как в заточении, – у Донхека начинает дрожать голос от того, что он готов вот-вот сорваться на глупые неуместные слезы. Минхен никогда не любил проявлений слабости – ни у себя, ни у других; Донхек хорошо запомнил это еще с первой разбитой в кровь коленки, первой страшной вечерней грозы и первого ночного кошмара. Ему нельзя плакать, так что он глотает слезы и вновь сталкивается взглядом с Минхеном. – Послушай, я благодарен тебе за то, что ты даришь мне уют и заботу, пускай и косвенно, но… быть может, стоит подумать о моих чувствах? Хотя бы раз. Я большего не прошу. Минхен молчит около минуты, а затем наконец откладывает в сторону свои неясные бумаги, а сигарету закуривает; прямо в комнате. Донхек неотрывно наблюдает за мутным дымом, поднимающимся к потолку, и почему-то чувствует резкий приступ тошноты. – Что я должен сделать? – Минхен попутно расстегивает пуговицы на манжетах рубашки и расслабленно выдыхает, как будто рукава, плотно обхватывающие запястья, были для него оковами. – Отвези меня к друзьям, – повторяет Донхек. – Я хочу вернуться и остаться там до совершеннолетия. Школу я не брошу, мне от тебя ничего не нужно. – Нет. – Пожалуйста! Донхек едва ли не падает перед ним на колени, но твердо стоит на ногах; подходит медленно к столу, упирается в холодную деревянную поверхность дрожащими руками и пытается не дать себе сорваться. Минхен неотрывно смотрит на его пальцы, нервно постукивающие по столу, затем – на шею и лицо. – Пожалуйста... – Я не могу. Донхек поднимает на него обреченный взгляд. – Неужели ты правда такой жестокий? – Возможно, – Минхен вдруг улыбается, и в этой тоскливой улыбке Донхека что-то цепляет; прорезает насквозь почти до физической боли. Как будто у Минхена есть другая сторона, о которой ни он, ни кто-либо другой никогда не узнает. Донхек хочет уйти, бежать и не оборачиваться, но кое-что все же никогда не оставит его в покое («Кто же ты на самом деле?»). – Если это все, то можешь идти. Донхек не роняет ни слова напоследок. Просто не может. Кажется, что у него внутри еще много всего невысказанного, но оно таится там, словно в клетке, и никак не хочет выбираться наружу. Но так, наверное, даже и лучше. Он часто жалеет о том, что произносит вслух, даже если говорит о том, что на самом деле чувствует. Немногим позже Донхек понимает, что, на самом деле, ни капли не хотел этого. Он не хотел ругаться с отцом. Но Минхен – человек, который делает для него все и одновременно ничего, – крайне холодный; он как самая лютая зима, а Донхек – выброшенный кот, мерзнущий на обочине дороги во время сезонных вьюг. Такую судьбу он себе не выбирал (и не выбрал бы, если бы мог). Суен говорит, что его просто тщательно оберегают. Донхек думает, что это все – сущая ерунда. Он не сокровище, не клад, не государственная ценность; он – просто мальчик без прошлого и будущего, мальчик, у которого есть лишь настоящее, которое ему неподконтрольно. К сожалению. Минхен смотрит на него так, словно у него связаны руки; словно он хочет сделать что-то, но не может. Донхек не верит. Донхек ненавидит его. Он поджимает губы и гордо проходит мимо каждый раз, когда они встречаются в коридоре. Где-то на самом краешке подсознания Донхек думает, что это неправильно, и даже чувствует свою вину, но затем понимает, что вина здесь только минхенова. А есть еще Суен – Донхек до сих пор не сбежал по большей части из-за нее; не хочет ее расстраивать. Ну и, плюс ко всему, на участке такое огромное количество охраны, что Донхек даже не выходит на прогулки в сад; ему постоянно кажется, что за ним следят. Просто отвратительно испытывать подобное в собственном доме. Однажды он возвращается со школы и видит Суен со спины – она стоит недалеко от гаражей, куда Донхека каждый день привозит водитель, и курит. Донхек давно знает, что она курит; говорят, это чертовски хорошо успокаивает нервы. Надо же, удивительное явление – ему только пятнадцать, а он еще не пробовал. Суен испуганно вздрагивает и спешит затоптать сигарету, когда Донхек бесшумно возникает рядом. – Расслабься, я давно знаю, – машет рукой он. Суен глядит на него несколько недовольно, но это быстро проходит. – Хочу кое-что у тебя спросить. – Если это касается курения, выпивки, наркотиков, вечеринок и девочек, то ты не по адресу. Лучше сразу иди к Минхену. – Я о нем и хотел… – неуверенно бросает в ответ Донхек. Теперь уже Суен смотрит на него удивленно, а в следующий момент – крайне заинтересованно. – Ты можешь рассказать мне, кто он такой? – Твой неродной отец, например, или что конкретно ты хочешь знать? – Суен как будто над ним насмехается, но Донхек знает, что она на подобное не способна. От нее слишком резко пахнет сигаретами, и чисто теоретически, это крайне неподобающе для девушки, но Донхеку отчего-то чертовски нравится; и он думает, что к запаху сигарет как будто стоит добавить что-то еще… например, мяту или цитрусы. Кажется, именно так пахнет Минхен – куревом, мятой и цитрусами. – Я не об этом, – Донхек вздыхает, пряча руки в карманы и опуская взгляд себе под ноги. – Кем он работает? Откуда у него столько денег? Почему его охраняют? – Давай зайдем в дом, – предлагает Суен, как будто для того, чтобы отклониться от темы. – Начинает холодать. Донхек мысленно обещает себе не забывать самый важный вопрос и согласно кивает (у него и самого уже дрожат руки). Он не понимает, что конкретно чувствует, когда его встречает тепло и свет его вроде как уже родного дома; на мгновение это так, как будто кто-то мягко обнимает его за предплечья, кладет голову на плечо и улыбается, выдыхая. Как будто у этого «кого-то» до безумия ледяные после улицы руки, но теплый взгляд. Впрочем, ощущение это быстро улетучивается, и Донхеку даже немного жаль. Совести в нем непозволительно много, а потому он даже хочет подняться наверх, к Минхену, и извиниться за свои недавние слова; за то, что это было слишком жестоко и нагло. Он был искренним, но искренность иногда наказуема. Суен кивает в сторону кухни, и Донхек проходит следом за ней; садится на стул, опускает устало плечи, а за ними – и взгляд. Через несколько минут тишины начинает пахнуть горячим какао, и Суен садится напротив, пододвигая к Донхеку его чашку; он благодарит одним лишь взглядом и принимается задумчиво глядеть в темно-карамельного цвета жидкость. – Так ты действительно хочешь знать? – уточняет Суен, сделав глоток. Донхек медленно поднимает на нее взгляд и медленно кивает; как будто государственную тайну ему сообщать собирается, ей-богу. – Ладно. В общем, он… – Донхек, – от ледяного голоса прямо за спиной Донхека как будто обдает потоком морозного воздуха. Он обреченно закусывает губу, оставляет в покое свою чашку и медленно оборачивается. Минхен стоит в дверном проеме, опершись на косяк, и держит зажатую в пальцах тлеющую сигарету. – За мной пошли. Поговорить нужно. – Но я… – Живо, – Минхен кивает в сторону коридора и тут же скрывается в нем. Донхек вздыхает, делает несколько глотков своего (невероятно вкусного) какао и поднимается со стула, напоследок бросая взволнованный взгляд на растерянную Суен. Такого не было еще ни разу за пять лет. Минхен никогда не звал его поговорить, да еще и с таким настойчивым видом; должно быть, что-то случилось, и, хоть Донхек и немного боится, интерес берет верх. За дверью минхеновой комнаты – почти кромешная темнота, уже ставшая привычной; но она быстро исчезает, когда Минхен включает лампу и вместо того, чтобы привычно упасть в свое удобное кресло, просто садится на край стола. Он кивком зовет Донхека подойти ближе, и ноги как будто сами несут его вперед; впрочем, он останавливается на безопасном расстоянии и опускает взгляд, как провинившийся ребенок. – Посмотри на меня, – спокойно произносит Минхен, но от его тона у Донхека почему-то все внутри леденеет. Он вновь поддается, и, стоит их взглядам встретиться, Минхен цокает языком и как-то разочарованно качает головой. – Твой интерес однажды погубит тебя, ты в курсе? – Я не… – Если хочешь что-то узнать, спрашивай у меня, вместо того чтобы шептаться за спиной, – чеканит он, немного нервно постукивая пальцами по столу. Донхек улавливает слабый запах алкоголя, исходящий от Минхена, но не придает этому особого значения; ему с детства нравилось, как пахнет в этой комнате. – Нам с тобой нужны отношения, полностью строящиеся на взаимном доверии, а ты замыкаешься. Я не знаю, с какой стороны к тебе подступиться. – А ты хоть раз попытался? – не выдерживает Донхек. Минхен усмехается, опускает взгляд и легонько кивает. – Значит, вот что тебя гложет, – произносит он, как будто обращаясь к самому себе. – Может, дело в том, что мы неродные? Донхек пожимает плечами. – Может. «Может, мы самые чужие на свете». Невысказанное вновь рвется наружу, и Донхек не знает, куда от него деваться. Минхен говорит, что им нужно доверять друг другу, но Донхек не думает, что это – то, чего он на самом деле хочет. Возможно, ему нужно нечто большее, чем доверие; возможно, ему нужно какое-то чувство, которое возникает к человеку, который для тебя – ближе всех на целом свете. Вот только как правильно сказать об этом – уже проблема. Для Донхека всегда было важно строить хорошие отношения с окружающими; ему всегда было плохо, когда его не любили, так что подобные разговоры с собственным, вроде как, отцом для него – нечто абсолютно неприемлемое. Минхен снова смотрит на него. Пожимает плечами, кивает, нервно кусает губы. Донхек так сильно хочет считать его семьей. Хочет, но не может. – Тогда… – вздыхает он, думая, что сейчас – самое время. – Возможно, ты согласишься сделать то, о чем я тебя попросил?