монреаль

Донхек растет медленно, распускается, словно робкий весенний цветок, и Минхен наблюдает за его взрослением так, как будто смотрит спокойный семейный фильм. Он уже успел выучить – по коридору Донхек ходит на цыпочках и дышит еле-еле, чтобы ни в коем случае никого не побеспокоить. Он все еще не считает этот дом своим – утром и днем он пропадает в школе, а вечером, когда возвращается, закрывается у себя в комнате, часто даже не спускаясь к ужину. Больше всего времени с ним проводит Суен – вообще-то, это ее работа, так как Минхен постоянно занят и физически не может видеться с Донхеком слишком часто. Обычно они встречаются с утра, в коридоре, когда Донхек, заспанный и взъерошенный, только идет в душ, а Минхен уже собирается уезжать по делам. Часто он возвращается домой к рассвету, а потому и вовсе не замечает, как быстро и мимо пролетают дни. Школьный рюкзак Донхека больше его самого, а шнурки на его кедах вечно завязаны в нелепые бантики – все же, Суен постаралась. Ее нельзя не хвалить. Изначально Минхен был против того, чтобы в доме жил и работал кто-то, кроме постоянной прислуги, но теперь присутствие Суен значительно облегчает ему жизнь. Правда, говорят они нечасто – только здороваются при встрече и оба натянуто молчат, когда Минхен по утрам заходит на кухню сварить себе кофе (он предпочитает делать это самостоятельно). Только единожды за почти полтора года Суен заговаривает с ним первая. – Я могу сделать вам ланч на работу, – робко произносит она, осторожно смотря на Минхена через плечо. – Нет времени, – тут же бросает в ответ Минхен, мельком глядя на нее – куда-то в район поясницы, а затем чуть выше – на слегка вьющиеся черные волосы, почти достающие до лопаток. Суен только тихо хмыкает и снова отворачивается, продолжая вытирать посуду бумажным полотенцем – занятие, к слову, бессмысленное, больше похоже на то, что ей нечем заняться и она просто хочет побыть на кухне немного дольше. – Ты следишь за успеваемостью Донхека в школе? Как он справляется? – Он умный ребенок, – немедля отвечает Суен, отставляя в сторону очередную тарелку. – Уже несколько месяцев мне даже не приходится помогать ему с домашним заданием – он делает все сам очень быстро и правильно. Думаю, что он даже слишком умный для своих лет. – Поразительно, – Минхен роняет смешок на дно опустевшей чашки из-под кофе и проводит ладонью по волосам, задумчиво глядя в одну точку на столе. В голове проскальзывает нелепая мысль вроде: «Надо же, мой неродной сын – гений», и Минхен хотел бы обрадоваться ей, но почему-то не может. Почему-то ему все еще слишком сложно считать Донхека своим. Да и в этом, в общем-то, нет ничего удивительного – Минхен никогда не мог представить себя отцом или даже женатым мужчиной. Кажется, что живет он совсем не для этого. – Не думаю, что там, откуда мы его забрали, были профессиональные преподаватели. – Профессионализм не главное, – хмыкает Суен, убирая все вымытые чашки на полку. Минхен хочет спросить, почему этим занимается она, а не их домработница, но молчит – по сути, ему без разницы, кто будет выполнять всю подобную работу. Суен устало выдыхает и разворачивается к нему лицом, опираясь поясницей на столешницу и едва слышно постукивая ногой по полу. На ее лице – неизменные нарисованные веснушки и привычная алая помада, и Минхен думает о том, что все же начинает понемногу к ней привыкать. – Не думаю, что госпожа Ли наняла меня, студентку, смотреть за Донхеком, рассчитывая на то, что я буду профессионалом. Я просто люблю детей, и мне нужны деньги, вот и все. Госпожа Ли – очень чуткая и понимающая женщина. Минхен усмехается, вставая из-за стола. – Хотел бы я думать, что это правда, – бросает он напоследок и, расстегнув пуговицу на пиджаке, выходит в коридор. Он не знает о том, что Суен долго и пристально смотрит ему вслед с болезненной тоской где-то в солнечном сплетении. Ровно через четыре минуты Минхену нужно выехать, чтобы не опоздать на работу. Водить машину он предпочитает сам, хоть и его драгоценная матушка специально наняла водителя. Кажется, нарушать правила, привычки и устои у Минхена в крови, так что он лишь презрительно усмехается, демонстративно проходя мимо ожидающей его машины и направляясь в сторону гаража с излюбленным кабриолетом, подаренным отцом на его совершеннолетие.

.

Им с Донхеком редко удается поужинать вдвоем, но в один из таких вечеров настроение у Минхена приподнятое. Он даже не обращает внимания на то, как Донхек постоянно вихляет ногами под столом, скребет вилкой по тарелке, как будто специально, и тщательно избегает зрительного контакта. Минхен делает глоток терпкого вина, мысленно отмечая, что Донхеку очень идет школьная форма. Минхен должен научиться воспринимать его как родного сына, но почему-то он все еще смотрит на Донхека со стороны, как-то слишком поверхностно, как будто оценивает дорогую куклу ручной работы или костюм на манекене – пластиковом и неживом. Но Донхек – живой, он может радоваться и грустить; Минхен присматривается и видит все до мелочей – как дрожат его веки, как мимолетно поднимаются и опускаются ресницы, как он облизывает губы и шмыгает носом, как салфеткой вытирает с ладоней чернила и пятна от маркеров, никак не смывающиеся водой. Донхек – нечто большее, чем. Донхек – детство, которого у Минхена никогда не было. И это сводит его с ума. – Расскажешь что-нибудь? – предлагает он, утомленный молчанием. Донхек смотрит на него исподлобья испуганно, как загнанный в ловушку зверь, и Минхену впервые совсем не нравится чувствовать на себе такой взгляд. Донхек откладывает приборы, вытирает рот салфеткой и пожимает плечами; краем глаза Минхен замечает, что он даже прекращает надоедливо мотать ногами под столом. – Я скучаю по друзьям, – выдыхает Донхек, и кажется, как будто именно это было тем, что он так долго пытался сказать и не мог. – Мне плохо без них, и иногда я хочу вернуться. Но здесь мне тоже хорошо, так что я не знаю, где хочу остаться в итоге. За два года я так и не сумел до конца привыкнуть к этому дому, так что, быть может, мне здесь совсем не место? – Ты разве не подружился ни с кем в школе? – спрашивает Минхен, и может показаться, что он пропустил его слова мимо ушей, но это на самом деле не так. – За два года должен был. Донхек на это не отвечает – только склоняет голову над столом, и весь его вид выражает какую-то крайнюю степень тоски, от которой Минхену лишь на одно ничтожное мгновение становится не по себе.

.

– Он жестокий, – вздыхает Донхек, откладывая в сторону карандаш. Он больше не может писать – строки плывут перед глазами, и все эти учебники и тетради кажутся сущим земным адом. Ему только двенадцать, а создается впечатление, что он уже успел устать на всю жизнь вперед. – Делает вид, что не слышит меня, когда я пытаюсь о чем-то попросить или когда говорю то, что думаю. Сидящая рядом Суен переводит на него взволнованный взгляд. – Эту жестокость мы с тобой воспринимаем по-разному, – тихо отвечает она и тянется к кнопке на настольной лампе, выключая ее. – Он не такой плохой, как ты думаешь, просто нужно дать ему больше времени. Он еще не привык. – А я? Когда я привыкну? – почти вскрикивает Донхек, чувствуя такую вселенскую обиду, от которой хочется просто залезть под одеяло с головой и проплакать несколько часов. – Хочу, чтобы Минсу опять приехала – с ней гораздо проще. – Рад, что ты так думаешь, – Донхек вздрагивает (Суен, кажется, одновременно с ним) и оборачивается, видя Минхена, который стоит в дверях, опершись на косяк и сложив руки на груди. Донхек хмурится и уже в открытую злится; несправедливо – почему к комнате Минхена нельзя даже на метр подойти, а он здесь свободно расхаживает и подслушивает чужие разговоры? – Не переживайте, можете и дальше меня обсуждать – я сделаю вид, что не слышал. Когда дверь за ним захлопывается, Суен выглядит так, как будто готова вот-вот расплакаться. Донхек боится спросить, что с ней, а потому лишь кладет ладонь ей на плечо в утешительном жесте и тяжело вздыхает. В его голове бесконечным немым фильмом мелькают кадры всех тех дней и ночей, проведенных здесь. Это не было пыткой или тюрьмой, вовсе нет. Этот дом – то, что Донхек никогда бы не смог увидеть даже в прекрасном сне; но сейчас он реален. Донхек засыпает и просыпается в нем, греется в его теплых стенах, и кажется, что ребенку для счастья не нужно больше ничего, но это на самом деле не так. Донхеку нужно гораздо меньше, и он даже не побоялся об этом сказать – жаль только, что его не услышали. – Допиши последнее задание и ложись спать, – после нескольких минут тишины говорит Суен, поспешно вытирая выступившие на глазах слезы и поднимаясь со стула. Донхек молча смотрит на нее снизу вверх и чувствует себя жутко виноватым – ведь он начал это все и теперь не в силах остановить. Что же, Минхен вновь обнажил свою истинную сущность – Донхек никогда не сможет считать его близким. – Спокойной ночи. – Спокойной… – обессиленно бросает Донхек в ответ и поникает весь, стоит Суен уйти. От нее здесь действительно слишком много тепла, без которого внезапно становится очень морозно и тоскливо. Донхек выдвигает верхний ящик письменного стола и достает из него потрепанный альбом с рисунками. Медленно листая страницы и все еще пачкая подушечки пальцев карандашным грифелем, Донхек с тоской кусает губы и думает о том, правда ли это, что некоторые вещи не возвращаются. Просто они по природе своей такие – если им находят замену, они исчезают, увядают, как цветы с началом осени. Если это все же правда, Донхеку станет очень грустно, еще больше, чем сейчас, – он не сможет сомкнуть глаз примерно до двух часов ночи, а когда все же уснет, сжимая дрожащими пальцами подушку, ему ничего не приснится. Раньше сны были красочные – красивые и живые настолько, что Донхеку не хотелось просыпаться. То, что он все еще ребенок, не обязательно значит, что он не понимает взрослых вещей. Просто он один. И Минхен тоже один. Только одни они по-разному – Донхек целиком и полностью зависим от людей, а Минхену никто кроме него самого не нужен. Наверное, именно поэтому им и не суждено стать семьей – просто они слишком разные. И Донхек даже не знает, как ему к этому относиться.