Примирение

      Придя в себя после встречи с генералом Беловым и визита представителя УСБ, Пригов всё-таки решил прогуляться хотя бы по больничному коридору. Большинство пациентов уже разошлись по палатам, навстречу изредка попадались медсёстры и санитары. В холле работал телевизор, где несколько человек смотрели новости. В одной из палат зазвучала гитара. Пригов подошёл и прислушался: Розенбаум… …Рвутся нервы на пределе, Погибать — так за идею. И вхожу я в свой последний вираж…       Пели хорошо, с душой. Конечно, не так, как сам Александр Яковлевич, но Пригов заслушался. Слова песни были слишком созвучны его внутренним переживаниям. Может, сейчас и у него «последний вираж»? Не в жизни, так в карьере… …Парашют оставлен дома — На траве аэродрома. Даже если захочу — не свернуть…       Свернуть уже и вправду не получится: свой парашют он выбросил в тот момент, когда решил заявиться вместе с «тайфунами» к Макарову и полетел, как камикадзе, против Системы. Дурак наивный… Система ответила залпом из такого крупного калибра, что самолет потерял управление и теперь несётся неведомо куда… …Есть резон своим полётом Вынуть душу из кого-то И в кого-то свою душу вложить. Есть резон дойти до цели, Той, которая в прицеле, Потому что остальным надо жить…       Песня закончилась, сменившись гитарными переборами, и погруженный в свои невесёлые мысли полковник направился обратно в палату. «Только бы ребят не трогали. И адмирала…»       Задумавшись, Пригов не сразу обнаружил, что за ним наблюдают. С самого начала «прогулки» буквально по пятам за ним следовал молодой крепкий медбрат, который изо всех сил делал вид, что Пригов ему безразличен, но настолько бездарно, что в итоге полковник, сделав пару лишних кругов по коридорам госпиталя, не выдержал, развернулся и, подойдя к парню, прямо спросил:       — Тебе чего надо?       — А? — опешил «медбрат», которому пришлось резко остановиться. — В смысле?       — В прямом! Других пациентов нет?       Парень явно растерялся, начал мямлить что-то о работе, машинально потянувшись правой рукой к левому боку, но тут же осёкся под пристальным взглядом Пригова, которому этот жест был хорошо знаком: так поправляли наплечную кобуру.       — Та-а-ак, — протянул полковник. — И давно у вас в госпитале оружие младшему медперсоналу выдают?       — Какое оружие? — насупился «младший медперсонал», осознав, что его окончательно раскрыли.       — Ну, я не знаю, что у тебя там под мышкой — пулемет или ракетный комплекс.       — Товарищ полковник… — «медбрат» совсем сник. — Вы меня не так поняли…       — Да? Странно. Вообще я понятливый. Только вот никак не пойму, почему ты меня знаешь, а я тебя — нет, — Пригов пытался не повышать голос, дабы не вводить в курс своих дел всё отделение травматологии ВМА, но получалось не очень. — Ты кто такой?!       — Я… Я пойду… — соглядатай отступил назад и зашагал прочь, постоянно оглядываясь. Догонять и останавливать его полковник не видел смысла. Установка наблюдения не являлась неожиданностью в его ситуации. Вопрос был только в том, кто отдал такой приказ — Белов или УСБ.       К своим сорока пяти годам Пригов был достаточно циничен, чтобы понимать, что там, где он служит, понятия «абсолютное доверие» не существует. Он вообще мало кому верил после того, как получил выстрел в спину от лучшего друга. Контора практически лишила его тех иллюзий, которые ещё оставались после первой чеченской. Он даже в «тайфунах» иногда сомневался: не потому, что не доверял, а потому что он был для них чужим — не флотским, а значит, всех тайн ему в любом случае не открывали.       Но Белов, несмотря на то что дослужился в ФСБ до самых верхов, долгое время оставался для Пригова человеком из военного прошлого — боевым офицером, старшим товарищем, который спас ему жизнь. На него хотелось равняться, ему хотелось верить.       Пригов никогда не обращался к Белову за помощью, но в уме всегда держал это давнее знакомство, которое если и не было дружбой в полном смысле этого слова, но давало ощущение поддержки и надёжности. Поэтому и документы по делу Макарова через адмирала Соловьёва по просьбе полковника были переданы именно генералу Белову.       И теперь генерал, получив от Пригова все доказательства и улики, просто заткнул ему рот этой злосчастной подпиской, натравил УСБ, да ещё и установил слежку.       «Интересно, откуда в "наружке" такой болван взялся? — вспомнил он вновь про незадачливого медбрата. Полковника всегда раздражал непрофессионализм, а в данной ситуации было ещё и обидно, что к нему, бывшему военному разведчику, отнеслись настолько несерьёзно. — Уж лучше б тогда пост охраны поставили у дверей. Смотрелось бы не так глупо. Может, действительно УСБ расстаралось? Не похоже на Белова… Хотя…» — Пригов сердито захлопнул дверь в палату, понимая, что в его ситуации любые предположения могут быть неверны.       Ночью он почти не спал, ворочался, думал, вставал и подходил к окну. В голове никак не укладывалось то, что он узнал за последние несколько дней. Получалось так, что кому-то из высоких чинов понадобилось организовать взрывы в Петербурге. И сейчас уже стало очевидным, что замешан в этом был не только Макаров. «Вряд ли в этих терактах заинтересован сам генерал, и вряд ли он действовал один, — размышлял Пригов. — Он ведь здесь совсем чужой — провинциал, которого посадили на тёплое место в северной столице. Закрыть дело при наличии доказательств вины можно только по приказу с самого верха… Кто-то сначала организовал перевод Макарова из Забайкалья в Петербург, а теперь прикрывает его. И если бы не звонок Рашида, у них бы всё получилось. Груз, по словам Шарифа, сопровождали всю дорогу. Здесь его встретили прикормленные люди из ГИБДД — Жихарев и Чернышов. Группа Шарифа разместилась на даче, которую своевременно купили, как и машину, на которой перемещались террористы. Это тщательно подготовленная операция, которая сорвалась по чистой случайности — из-за любопытства простого парня-дальнобойщика».       Пригов изо всех сил гнал от себя мысли о Белове, поведение которого в этой ситуации стало для него настоящим потрясением. В своё время этот боевой офицер вместе с ребятами-дембелями спас целую роту необстрелянных пацанов-первогодков в Афгане. Он неоднократно участвовал в самых рискованных вылазках и всегда стремился сберечь своих людей. Почему же сейчас он покрывает преступников в погонах и террористов?       «Если вы не знаете о мотивах подозреваемого, это не значит, что их нет», — вспомнились ему слова преподавателя по информационно-аналитической работе в Академии ФСБ. Эту дисциплину вела у них «Железная леди» — подполковник из НИИ МВД, к которой изначально некоторые сокурсники Пригова отнеслись несколько легкомысленно по причине того, что она во-первых, была представителем конкурирующей силовой структуры, а во-вторых, женщиной. Впрочем Марина Анатольевна Алексеева* быстро поставила курсантов-чекистов на место благодаря своему недюжинному интеллекту и не самому простому характеру.       «Чёрт! Чёрт! Чёрт!» — Пригов стукнул кулаком по кровати. Он не был сентиментальным или излишне чувствительным человеком, он умел убивать и знал, что в любой военной операции есть так называемые сопутствующие потери. Но сейчас он искренне не мог понять, за что, за какую «великую цель» надо заплатить жизнями сотен людей и трагедией целого города.       Зато он точно знал, что больше не может и не хочет делать выбор между долгом и совестью. Поэтому под утро, злой и уставший от переживаний, он взял лист бумаги и вывел на нем слово «Рапорт». Несколько строчек — и всё…       Легче, вопреки ожиданиям, не стало. Подобные поступки Пригов всегда считал признаком слабости и малодушия, поэтому сейчас он почти ненавидел себя за то, что не смог найти другого выхода из ситуации.       Утро в госпитале начиналось, как всегда, с обходов и процедур. В коридоре зазвучали голоса, медперсонал осматривал пациентов. Дурное настроение от окружающих у полковника скрыть не получилось. Он рявкнул на медсестру Евгению, которая почему-то никак не могла справиться с капельницей, и демонстративно отказался от всех лечебных процедур.       — Товарищ полковник, ну что Вы как маленький? — военврач, пришедший к нему после жалобы медсестры, смотрел с укоризной. — Вам ведь не просто так прописали капельницы и уколы. Они ускоряют заживление и регенерацию тканей. В конце концов, они обезболивают.       — Когда меня выпишут? — Пригов проигнорировал замечания.       — Если не будете принимать лечение, то нескоро, — хмыкнул доктор.       — Я чувствую себя нормально!       — Я видел Ваши снимки и результаты анализов. Вам предписан постельный режим как минимум на неделю. Советую воспользоваться предписанием и позаботиться о своём здоровье, — строго ответил военврач и вышел.       Пригов сердито подоткнул подушку, скривился от очередного болезненного прострела в груди и опять уставился в окно, за которым дождь разошелся уже не на шутку.       «Сбежать бы отсюда нахрен», — тоскливо подумал он. «Ага, сделай подарок УСБ, помоги им закопать тебя окончательно», — ехидно ответил внутренний голос.       В палату вновь вошла Евгения с подносом в руках.       — Завтрак, товарищ полковник, — сухо сообщила она и поставила поднос на тумбочку. Было видно, что девушка расстроена.       Пригову уже в который раз за последние дни стало нестерпимо стыдно за собственное поведение. «Наорал с утра на девчонку зачем-то, как будто она виновата в твоих проблемах. Она, похоже, ещё и плакала», — подумал он и примирительно спросил:       — Вкусный?       — Обижаете, — надула губы медсестра.       — А ты не обижайся, — Пригов через силу улыбнулся, и девушка внезапно улыбнулась в ответ:       — Я и не обижаюсь. Сама виновата — не попала в вену с первого раза, а это больно, я же понимаю.       — Не обижаешься, а глаза вон красные.       Евгения вздохнула, а потом присела на стул рядом с кроватью:       — Можно? — и, когда Пригов кивнул, тихо сказала: — Меня сегодня молодой человек бросил. Сказал, что надоела ему моя служба… ну, то есть работа. И что я дома почти не бываю, и ночные дежурства мои его достали, — голос девушки задрожал, и она замолчала.       — Дурак он, — искренне отреагировал Пригов. — У тебя миссия — ты людей спасаешь! А он… Он просто дурак, Женя.       — Да уж… — девушка еще раз вздохнула, а потом лукаво улыбнулась: — А Вы, между прочим, обещали мой портрет нарисовать, Владимир Викторович!       — Обещал — нарисую! — заверил Пригов и заставил себя ещё раз улыбнуться. «Ох, Евгения, даже интересно, что за фрукт тебя бросил, ты же явно мужиками вертишь, как хочешь».       Поковыряв для виду завтрак, полковник взялся за карандаш. И дело было даже не в обещании, данном симпатичной медсестре, — ему просто необходимо было отвлечься. Но по мере того, как на белом листе с каждым новым штрихом проявлялись черты девичьего личика, Пригов становился всё мрачнее. Нет, не таким он видел завершение своей карьеры, и уж точно не к добровольному рапорту об отставке, служебной проверке и в перспективе даже трибуналу шёл всю свою жизнь.       Он был профессионалом и в хорошем смысле карьеристом, то есть любил свою работу и делал её качественно, вне зависимости от звёзд на погонах. При этом, хоть и утратил уже тот юношеский идеализм, который заставил его пойти после университета в разведшколу, до последнего верил, что его служба нужна стране и людям.       Пригов прекрасно знал об аппаратных играх и межведомственных интригах, умудряясь не участвовать в них и просто работать, используя свой интеллект и умение крутить хитроумные комбинации исключительно в отношении преступной среды. До недавних событий он самоуверенно считал такой «нейтралитет» только собственной заслугой, и сейчас полковнику крайне неприятно было осознавать, что его не трогали лишь потому, что он никому не мешал, а как только его работа стала представлять опасность для генерала Макарова и его окружения, его тут же постарались убрать, невзирая на весь профессионализм и былые заслуги.       В то же время подобное отношение со стороны Макарова было ему неприятно, но не более того. Будучи человеком упрямым и даже упёртым, любое противодействие Пригов воспринимал как личный вызов, который ранее заставлял его лишь сильнее «вгрызаться» в своего противника. Проблема заключалась в том, что в этот раз противника он недооценил — бороться с Системой было глупо, бесперспективно и очень опасно.       «Тупик», — он критически посмотрел на портретный набросок, на котором никак не получалась верхняя часть лица, а потом скомкал лист в руке. Любимое занятие в этот раз не помогло — легче не стало.       «Да пошло оно всё...»