Синее солнце сведет тебя с ума.
Хенвон лежал на холодных простынях и глупо смотрел в потолок, не зная, что ему делать. Спать уже не хотелось. Дел было много, и времени тоже было достаточно. Впервые за долгое время не было необходимости спешить. Он привык жить в ритме легкой истерии, когда дедлайны жгут поясницу горящими сроками. Не было необходимости умирать, чтобы сдать все к следующему вторнику, и он отдавался безделью, но без чувства удовлетворения, а скорее от ощущения внутренней необходимости. Он понял, что у него нет внутренней потребности в отдыхе. Была какая-то внешняя предрасположенность. Атмосфера располагала к бездействию, а он знал, что атмосфера — главное. Так говорила его мама.Атмосфера делает все. Сделай атмосферу, а она сделает все остальное.
Он повернулся на бок и лениво посмотрел в окно, хотя не хотел и решил в него не смотреть. За окном были яблони во цвету. Он захотел пить. Ощутил настоящую жажду. Этот яблоневый цвет казался едва ли не единственным признаком жизни во всей деревне. Все остальное было мертво. Так ему во всяком случае казалось. Он рывком поднялся с кровати и ощутил мышечную боль после его неловкой попытки донести свой багаж. Он как раз решил справиться о своих вещах. Он огляделся как будто в поисках стандартного гостиничного набора: халат, полотенце, а потом зло выругался и рассмеялся. Старые привычки уходят долго. Он накинул фетровую рубашку, в который приехал, и надел джинсы. Они пахли дорогой, и он мысленно отметил, что у хозяина нужно будет уточнить на счет стирки. Прачечная ведь должна быть здесь? Или нет. Что-то же здесь есть. Должно быть. У двери он обнаружил свой багаж, даже несколько разочарованно. Минус одно дело. Это место будто нарочно отнимало у него возможность показать свою предприимчивость. Во всяком случае нужно заплатить хозяину. Он тронул бумажник в заднем кармане брюк и на минуту задумался. Банкоматы-то тут есть? Он конечно снял достаточно наличных. Но большая часть денег по-прежнему хранилась на счете. Он не планировал тратить больше чем достаточно, но почему-то заволновался. По правде говоря, он не умел строить долгосрочные перспективы и толком не знал, сколько денег он мог потратить. Он занес вещи и после спустился вниз. В первой комнате, которую Хенвон не знал как обозначить, потому что это была не прихожая в классическом ее понимании, ни холл, ни чтобы то ни было еще — это была просто первая комната дома, без мебели — только деревянная стойка для регистрации и все. Даже занавесок не было. Голая комната. Он провел рукой по срубу. На обработанном дереве проступала смола. Он растер ее пальцами, и ладонь стала липкой. Дом был старый, смолы не должно было быть. Но она была. Хенвон поднес ладонь к лицу: она пахла густой, чуть горьковатой хвоей. Было тихо, но он чувствовал, что не один дома. Беззвучная человеческая жизнь была рядом, где-то в соседней комнате. Он чувствовал ее каким-то особенным органом, как спиной чувствуется тяжелый взгляд незнакомца. Он подошел к двери, которая была справа от входа и, по его мнению, должна была вести в столовую. Он прислушался, чуть наклонившись. Человеческая тишина. Он осторожно коснулся кончиками чувствительных, еще липких в смоле пальцев грубой двери и нанес несколько отрывочных ударов, пытаясь выстучать какую-то заевшую в голове мелодию. За дверью была такая человеческая тишина, в которой точно угадывалось звучание чей-то тихой жизни. Хенвон прильнул к двери щекой, чувствуя кожей острые зубцы и трещины старого, сухого дерева, и коснулся дверной ручки. Дом, как ему казалось, был чрезвычайно старым. Наверное, так можно было сказать обо всех домах в деревне. Он почувствовал, что кто-то коснулся ручки с другой стороны, и дверь дрогнула. Маленькая вибрация жизни коснулась дерева и передалась ему. — Да? — мужчина заговорил с ним, еще не открыв дверь, и первое слово, пришедшее Хенвону на ум было, — «нетерпеливость», — вы что-то хотели? — с этими словам дверь перед ним открылась, и в проеме показалась фигура мужчины, очевидно, хозяина дома. Он был высокий и хорошо сложенный, весь такой ладный и сделанный будто под заказ. Хенвон все же был чуточку его выше, но места в пространстве занимал значительно меньше. Этот мужчина был большой и громкий, он был очень массивный, из тех людей, которых сразу видно, потому что они очень четко осознают свое место. Он был большой. — Я хотел поблагодарить вас за багаж, — Хенвон потянулся к бумажнику в заднем кармане брюк, попутно отмечая, что фигура и особенно руки мужчины были руками настоящего кузнеца, он подумал, что такие руки, наверное, способны на очень многое, в них была сила и величие, почти дикая грация. — Да, что вы, — он смутился, и это была так странно, скромность его не красила, она казалась неподходящей, — я не возьму с вас денег, — он посторонился, жестом приглашая Хеновна внутрь, — меня зовут Вонхо, я тут хозяйничаю, выпьете со мной чаю? — он добродушно улыбнулся, и было в его красивом лице что-то ужасно простое и располагающее, Хенвон подумал, что он хороший человек и, наверное, невезучий. — Мне неловко, что я не заплатил, — сказал Хенвон, хотя по его виду невозможно было даже и подумать, что ему знакомо чувство неловкости, так в самом деле и было, просто это слово он считал наиболее подходящим для описания ситуации. — Ерунда, — рассмеялся Вонхо, и Хенвон заметил странную пропорцию его лица, очень нетипичную комбинацию черт, когда он улыбался это было заметнее, — проходите, — он шире раскрыл дверь, и Хенвон вошел внутрь, хотя не особенно этого хотел, но из всех возможных перспектив для времяпрепровождения, это было не самым худшим и он просто решил «плыть по течению», хотя плавать он в принципе не умел, — у нас есть замечательный травяной чай, — с шутливым хвастовством сказал Вонхо и жестом указал на кресла у окна, предлагая Хенвону сесть, он много жестикулировал, разговаривая. Хенвон подумал, что он наслаждается своим телом и его возможностями, и он подумал, что, наверное, он хорошо танцует. Почему-то при взгляде на его тело ему подумалось о танцах, легких, оттенка перванш в муаровых узорах, невесомых и очень нежных. Хенвон сел в кресло и оглядел комнату, хотя смотреть было не на что. Два кресла на деревянном каркасе стояли у окна, рядом с ними — кованный стол, пара грубо скованных стеллажей для книг, диван, кованная люстра — было много ковки в деталях интерьера, это казало Хенвону милым, это был очаровательный ковровый уют и простота, внимание к функциональной части жилища, которое всегда главенствовало в деревенских домах. Легкая анонимность, отсутствие стиля — не раздражающая попытка чему-то соответствовать, а просто комфорт, уют и максимальная прагматичность без ущерба внешнему виду. Было просто мило. Вонхо скрылся за очередной дверью, и Хенвон заметил эту навязчивую страсть строителя дома к замкнутости, это было настораживающе. Дверь в комнату, в которой дверь, а в той, он был почти уверен, тоже есть дверь. И в итоге — целый лабиринт, как кукла, внутри которой тоже кукла, внутри которой кукла, и Хеновну тут же захотелось увидеть сердце дома — ту самую комнату, которая была скрыта за финальной дверью, но он подумал, что искать ее так сразу будет попросту невежливо, и ведь может оказаться, что и нет такой комнаты, просто бесконечная череда дверей, ведущих из одной простой и уютной комнаты в другую простую и уютную комнату, ведь ощущение однотипности и несменяемости — пожалуй главное чувство, посещавшее его в деревенских домах. — Знаете, — начал Хенвон, зная что подобного рода дома имеют проблемы с шумоизоляцией и его наверняка будет слышно даже через три комнаты, — мне нужно будет съездить в одно место, но я не знаю, где оно находится. Может быть, вы могли бы подсказать мне дорогу, я не хочу вызывать такси, мне хотелось бы пройтись пешком, — из соседней комнаты послышался добродушный смех. — Здесь нет такси, — Хенвон не был удивлен, — а что за место? — звукоизоляция и правда была ужасающей, их голоса были слышны друг другу так, как если бы они стояли в метре друг от друга. — Дом моей матери, она оставила мне его в наследство. Я хотел бы на него посмотреть, — сказал Хенвон, не соврав, но и не сказав всей правды. — Так вот зачем вы приехали? — он показался в дверном проеме с деревянным подносом в руках, на котором были две чашки чая и стопка оладий, политых яблочным вареньем, — я бы мог отвести вас, если скажите адрес, — он поставил поднос на стол и сел кресло, Хенвону нравилось как он двигался, это было очень грациозно. — Мне будет неловко просить вас об этом, — слово "неловко" было его паразитом, при том что истинный его смысл был ему неизвестен. — Вам не придется просить меня, это я прошу вас, — он смеялся очень искренне, — мне не трудно, работы все равно нет, — Хенвона несколько настораживала его расположенность, только сейчас он начал замечать за незнакомцем нечто странное. Ему казалось, что взгляд хозяина дома таил в себе нечто такое, на что его мама всегда ему говорила «держи ушки востро». Он напрягся. — Вы очень любезны, — сказал он холодно, зная, что обычно люди замыкаются при такой его холодности, кроме как если им ничего от него не нужно. Он очень хотел быть неправ, но, к сожалению, слишком хорошо разбирался в людях и вообще знал человека. — Так вы приехали посмотреть дом матери, да? — осторожно спросил Вонхо и поставил чашку с чаем на колено, Хенвон заметил, что его руки дрожали, и это было просто смешно, — неужели только за этим? — он посмотрел ему в глаза, но быстро смутился и стал смотреть в окно, на цветущий сад. — Да, только за этим, — Хенвон подозрительно прищурился, будто пытался разглядеть неладное, этот человек был ему незнаком, и он не знал, откуда ждать подвоха, поэтому он ждал его отовсюду, из любого его слова. — Я не думал встретить вас здесь, — Вонхо улыбнулся, а Хенвон почти взвыл — подвох был именно оттуда, откуда он не то чтобы не ждал, но меньше всего хотел. Он не думал, что кто-то может узнать его в таком месте. И блудливая мысль еще списывала это на дальнее родство, на дорожную аварию, на беспутные попойки, на что угодно, словом, но он был почти уверен, что речь зайдет о том самом. — Да что вы, — вяло отозвался он, уже хороня этот разговор, — мне нисколько не интересно, откуда вы меня знаете, — он впервые пригубил чай, — я хотел бы спросить вас о дороге и идти, хочу успеть до позднего часа, — травянистый настой обжог язык и небо, он выпил его за два глотка, душистым кипятком обварив горло и согрев мысль холодным оттенком зимней мяты, чай ему понравился. — Я отвезу вас, — по-ребячески возмутился Вонхо, будто оскорбившись, — извините, я не думал, что для вас это неприятно, — он смотрел на свои колени и чашку в руках, она колебалась, мне просто хотелось сказать, что я очень люблю ваши работы, — робко сказал он так, как если бы действительно очень давно мечтал это сказать, и Хенвон позволил этому моменту длиться чуть больше, чем он этого хотел, — когда я был на вашей выставке впервые, я очень впечатлился вашими работами. Это была одна из первых, помните? Ваши греческие абстракции, — он снова посмотрел Хенвону в глаза, стараясь если не разжечь ответную привязанность, то хотя бы самому не остыть в этом холоде неприязни, — вы тогда сказали, что Греция — это демо-версия рая, мне очень нравится, как вы это сказали, — он улыбнулся, — ваши абстракции очень талантливыми, в одно тяжелое время… — Думаю, вы меня с кем-то спутали, — прервал его Хенвон, понимая, что подходит к той грани, за которой будет уже агрессия, — я не художник, я не рисую, — сказал он почти по слогам, и эти слова давались ему тяжело, как лезвия они резали глотку правдой, — я ничего не смыслю в искусстве, — это были слова, испачканные кровью. — Нет же, я не мог, — мягко, но, возможно, чуть более напористо, чем следовало настаивал Вонхо, — вы тот самый, даже ваше имя… — Нет, — твердо сказал Хенвон, — я приехал посмотреть дом своей матери, спасибо, — он поставил чашку на стол, — это было очень хороший чай, спасибо, — сказал он еще раз и, заметив повтор, разозлился на себя, он для себя решил нервничать как можно меньше. — Не за что, — искренне ответил Вонхо, по виду его было заметно, как он расстроен, — я всего лишь хотел сказать, — начал он зачем-то во второй раз, хотя все было ясно еще из первого. — Вы сказали достаточно, — закончил Хенвон и резко встал на ноги, свои длинные худые ноги, с которых было очень легко упасть, и каждый его шаг, неуклюжий и широкий, был похож на протест всему миру с явным желанием доказать его неправоту, — до свидания, — он вышел из комнаты, уже не слушая, что именно говорил ему Вонхо, он не хотел больше никаких слов. В голове шумела кровь оттенком красного сольферино, оттенком ярости и буйства. Он шел прочь из дома. Этот разговор разозлил его, а он уже успел забыл, как просто его разозлить, нужно просто знать, куда давить, а тут привалило прессом на то самое, живое, пульсирующее. Он был зол и будто обижен, хотя знал, что нарочно его никто злить и обижать не хотел. По извилинам циркулировали слова, как зевавшая мелодия, надоедливые и пустые.Я не художник. Я не рисую.
., Вонхо нагнал его только у сада. Хенвон держался руками за деревянный забор, будто с намерением вырвать его. Он зажмурил глаза и, казалось, был накален до шипения масла. Он наклонился и резко отпрянул от забора, стиснув зубы так, будто там у него кленовая палочка, и он решил прокусить ее до конца. Он выглядел очень распыленным, раззадоренным и задетым, как человек, готовый драться. Вот только повода драки не было, и оба они очень смутно понимали, что в невинных словах Вонхо могло так задеть Хенвона. — Вы так и не сказали мне адрес, — вкрадчиво начал Вонхо, осторожно касаясь плеча стоящего к нему спиной Хенвона, — куда мы едем? — Хенвон обернулся и посмотрел на руку, коснувшуюся его плеча, он не любил прикосновения малознакомых людей, но, странное дело, сейчас ему было спокойнее от этого милого жеста, он понял, что сглупил, и злость хоть не ушла окончательно, но поутихла. — Да, сейчас, я записал его, — Хенвон вынул бумажник из кармана джинс и, раскрыв его, не нарочно продемонстрировал купюры большим достоинством в весьма подозрительном количестве, он никогда не был осторожен с деньгами, поэтому нередкими были для него случаи довольно болезненного расставания с ними, но опыт его не отучил перед каждым встречным размахивать туго набитым кошельком. Вонхо же, заметив, столь почтенные суммы прежде всего подумал о том, где можно в этом месте найти что-то или кого-то, кто мог бы так стоит, и подумал, что нет здесь ничего такого, за что можно было бы уплатить такую сумму. Это просто было странно. — Я знаю это место, — удивленно сказал Вонхо, заглядывая в листок, — я знаю этот дом, — он принял листок из рук Хенвона и внимательно посмотрел на адрес, — он стоит за лесоповалом, — Хенвон подумал, что это далеко, потому что он очень растянул эти слова, — я работаю там, это очень старый дом, — он вернул его листок и посмотрел ему в глаза долго и очень чувственно, будто готовил его к каким-то неприятным словам, но этих слов не последовало и они молча двинулись к машине. Хенвон лениво черпал носками своих черных брог щебень и думал, какой смысл был надевать сюда обувь за несколько сотен евро и какой был смысл оставлять их дома. Никакого. Ему стало немного тоскливо от мысли, что никто не мог оценить состоятельность его внешнего вида, и это было смешно. Он подумал, что комфорт все-таки портит человека. За садом стоял старый пикап, Вонхо разблокировал двери и сел на водительское кресло, помахав остановившемуся Хенвону, тот медленно прошел к машине и долго не мог справиться с ручкой двери, пока Вонхо наконец не открыл ее изнутри. — Старая уже, — сказал он, как бы оправдываясь, — но держится еще, — он завел машину, демонстративно улыбнувшись, видимо, гордясь тем, что машина была еще на ходу, и Хенвон считал, что здесь было чем гордиться, машина была настолько старой, что он мысленно обращался к ней на вы. Вонхо не пристегивался, Хеновн тоже не стал. Радио в машине не было, и они слушали дыхание двигателя под капотом, похожее на старческий стон или крик душевнобольного, темно-синие, пугающие звуки скоро конца. Машина, как и все увиденное Хенвоном за последние пару дней, была чрезвычайно стара. За окном пестрил мир холодной зелени. Человеческий глаз лучше всего различает оттенки зеленого, потому что джунгли — колыбель человечества. Хеновон прислоняется к стеклу, закрывая глаза, его уже тошнит от переизбытка зеленого. Он привык к неоного-красному, воспаленному взгляду ночного города с его прожигающий насквозь, как сигаретой, фонарной желчью цвета горчицы. Он привык к мерцанию синего в ночных барах и яркому белью на девушках, которых было не жаль. Он привык к огню, зажигавшемуся каждую ночь в центре города, когда все кажется ненастоящим, и мир, как кроличья нора, не иначе. Он привык к городской жизни, где контраст, комбинация бешеных ядерных и несовместимых. А тут был зеленый, как Бог, смотрящий на тебя с покоем. Здесь было смирение, но душа горела неоново-красным, и хотелось надраться как минимум, а лучше конечно кое-что другое. Но он завязал. В завязке от искусства он был уже полгода.Все люди родом из Африки и, стало быть, чтобы доказать свою человечность, нужно ехать на Север.
— У вас нет радио? — Хенвон повернул голову и посмотрел на панель, ничего похожего на аудиосистему он не обнаружил. — Нет, я не люблю слушать музыку в дороге, — с улыбкой ответил Вонхо, — для музыки есть свое время и место, мне кажется неуважением слушать ее в машине, — он пожал плечами. — Вот как, — усмехнулся Хенвон, этот человек начал казаться ему смешным, он таких любил, в этих смешных людях он находил очень многое от его матери, она всегда могла его рассмешить, — интересная мысль, — он снова прислонился к окну виском, слушая вибрацию мотора, она неприятно зудела за ушами, — а я люблю музыку везде. — Я знаю, — ответил Вонхо с той же нисходящей улыбкой, — хотя откуда мне знать, — тут же осекся он, смеясь своей словесной неуклюжести, — ведь вы не тот самый художник, чьи работы критики называли музыкальными композициями в виду их совершенно особой романтики, — он бегло взглянул на Хенвона, ожидая его реакции и надеясь застать положительную. — Разумеется, я не тот самый художник, а даже если бы и был таковым ни за что бы не принял подобного рода слова за комплимент, — почему-то сейчас его слова не вызывали в нем той злости, наверное, это все зеленый, просто было странно встретить здесь человека, знавшего его работы и его самого, — а, если вы еще хотя бы раз заговорите о живописи, я клянусь выйти из машины или даже ударить вас, а вы не посмеете ударить меня в ответ, потому что это будет неравный бой и еще вы наверняка не любите драки, — ответил Хенвон, явно кокетничая, почему-то на него легло игривое настроение, этот человек все-таки был очень смешной. — Да, не люблю, в самом деле, — рассмеялся Вонхо, он был счастлив увидеть человека, во много повлиявшего на его восприятие как мира искусства так мира в принципе, но он, как и Хенвон, был не готов к этой встрече и не мог перестать думать, что это просто невозможно, Вонхо до сих пор не мог понять, каким образом он тут оказался, но был склонен считать, что судьба не зря свела их вместе, тому должны быть причины — так он считал. Дальше дорога была молчаливой, но в атмосфере не было неловкости или напряжения, они просто выбрали иной метод изучения друг друга, но по средствам диалога, а по средствам молчания, которое, надо сказать, обоим было ближе. На какое-то время Хенвон подумал, что, может, не зря сюда приехал. Здесь его болевший городской лихорадкой ум, может, получит необходимый отдых, ведь здесь так много зеленого. А что до этого человека и его странной симпатии к нему — это не ново, он каждому встречному непременно нравился, сам он не знал почему и считал себя, откровенно, так себе человеком, но, может быть, в том-то и было дело. Людям нравятся негодяи. Вот только разговоров о живописи он, в самом деле, не хотел водить. Он был не готов к ним. Живопись, всякий раз когда он о ней думал, вспыхивала багряным, языческим костром, и ему становилось зло и страшно, но он ничего не мог поделать — не потушить этот огонь, не поддержать его, не усмирить. Это была стихия, которую он не смог обуздать, и она ранила его, и ему было от нее больно, а он, как всякий человек, прежде всего хотел быть в безопасности. Дорога за окном изменилась: дома стали появляться реже, расстояния между ними стали больше и скучнее, деревья сплотились, асфальт сменился протараненной дорожкой, ехать по которой было весьма специфическое удовольствие. Хенвон все еще находил это место диким, нечеловеческим. Он не понимал, отказывался понимать, как люди здесь жили. Он смотрел в окно. Небо было густым и тяжелым, он слышал, как кричали птицы, но не видел их, и это было странно. Ему хотелось, что их было видно. — Я слышал, что здесь много пернатой дичи, — начал Хенвон, по-прежнему глядя в окно, а не на собеседника, — это так? — он повернул голову и снова подумал, что это интересное лицо и даже вот еще что подумал — это лицо было настолько интересным, что, если бы он художником, он бы ни за что не упустил возможности написать его портрет. — Да, особенно фазанов, особенно в перелетную пору, — Вонхо был счастлив вновь завязать разговор, благо тема была ему близкой, — а что, хотели бы поохотиться? — он снова смеялся, хотя в его словах не было ничего смешного, но Хенвону тоже хотелось как минимум улыбнуться, хотя повода не было ни малейшего, просто атмосфера располагала, а он атмосфере доверял. — Нет, не совсем. Я занимаюсь таксидермией, — машина вдруг сбавила ход, и он понял, что они подъезжали к дому, неровный силуэт которого начал проступать сквозь густую хвою, — мне нужны тушки птиц для работы, — пояснил он, — может, вы знаете охотника, у которого я смог бы выкупить несколько? — осторожно спросил Хенвон, чуть наклонившись вперед в желании разглядеть дом. — Я знаю такого охотника, который отдаст вам их бесплатно, — он подмигнул Хенвону, и тот усмехнулся. — Итак, значит вы держите мотель, работаете кузнецом, подрабатываете на лесопилке и ко всему прочему еще и занимаетесь охотой, вы что один в этом месте работаете за всех остальных? — Вонхо рассмеялся и покачал головой, поворачивая руль, чтобы съехать с дороги. — Еще я иногда наряжаюсь Сантой на детские праздники, — с этими словами он заглушил мотор, — мы приехали, — сказал он, хотя это было ясно, его очень удивило, что за все время Хенвон не разу не задал вопроса: "А скоро еще?" — это ему понравилось, он очень любил людей с чертами характера ему противоположенных. — Давай посидим немного, — сказал Хенвон, сам не заметив, что позволил обратиться к нему на ты, Вонхо тоже не придал этому значения, это было так естественно. — Тебе страшно? — осторожно спросил он, ему стало жаль Хенвона, он понимал, что ему непросто дастся встреча с этим домом. Вонхо был очень эмпатичным человеком, и любое чужое волнение перенимал на себя, он был очень чутким до чужих эмоций. — Нет, просто не по себе, — он положил ручку на дверь, но по-прежнему не решался открыть ее, после смерти матери у него не осталось никаких вещей от нее, ничего, что при жизни сопровождало ее, ничего, чем она пользовалась, ничего такого, что было для нее ценно — ничего в принципе, а теперь здесь целый дом, полный ее детства, дом, где она была еще девочкой, где она росла и была такой, какой он никогда ее не знал. — Ты уверен, что хочешь сделать это сейчас? — он заглянул ему в лицо, но Хенвон решительно мотнул головой и открыл дверь. Пахло хвойным лесом, деревом, смолой и долголетием. Лес стоял гордо, всем давая понять, что стоит он тут долго и простоит еще явно дольше их, человеческого. Хенвон ловил себя на странных отрывочных мыслях, понимая, что не может сконцентрироваться на чем конкретном. Он думает, что сделает красивое чучело фазана и поставит его на свое окно, и это будет очень символично, ведь он сам давно уже такое — красивое чучело с выпотрошенными внутренностями. И он думает, что его мать была самым удивительным человеком в мире, и он не верит, не хочет верить, что ее больше нет. И он думает, что все, что ты любишь будет больно ранить тебя. И еще что зря мальчишкой думал, что ему под силу стать художником. И он думает, что зря он вообще все это начал. Глупо было думать, что он чего-то может.Ты хочешь проверить, чего стоишь, но грош — тебе цена, ты и выеденного яйца не стоишь.
Мир все-таки ужасно не дружелюбное место — думал Хенвон, обходя дом и заглядывая за хвойную чащу. Вид открывался постепенно, и с каждой новой увиденной деталью дома его наполняло беспокойство и тихий ужас, он немел и хотел только что бежать. Вот только бежать было уже некуда. Это — финальная точка. Эта деревня станет его последним пристанищем. Так не говорят, но он приехал сюда умирать. Дом был старый, так что на вскидку сложно было и сказать сколько поколений его семьи взрослели в нем. Хенвон не мог отделаться от мысли, какого было его матери, когда она девочкой выбегала сюда играть, какого было ей взбегать на это крыльцо, верно, в годы ее детства оно было крепче и ярче, какого было жить в этом месте и что должно быть в человеке такого, чтобы уехать из такого места. Ему казалось, что отсюда не уезжают. Он не мог представит ее жизнь цвета бугенвиля в этом северном мраке синевы и зелени, выбеленных до едва различимых. Крошечный одноэтажный дом с косым крыльцом и весь перекошенный, видно, давно не жилой. — Если ты не готов, мы можем уехать, — осторожно дал знать Вонхо, когда они подошли к крыльцу, он хорошо знал этот дом и всех когда-либо в нем живших людей, и ему было жаль Хенвона, потому что он считал, что ни один человек не заслужил пережить такое. — Я в порядке, — нет, я в беспорядке, порядок недопустимая идея для человека такого ума, порядок — стерильность, которая убивает любую заразу, а искусство иначе как болезнью не обозвать, — я хочу зайти, — он запустил руки в карманы джинс и извлек связку ключей, потряхивая им, как бы создаю иллюзию непринужденности, он взбежал по ступенькам, чувствуя сердцем каждый их скрип, будто скрипели кости его ног. — Мне зайти с тобой? — Вонхо осторожно поднялся по ступенькам, теряя здравую мысль на каждой из них, — мне очень жаль, — сказал он, остановившись позади Хенвона. — С чего бы? — мгновенно похолодев, ответил Хеновн, такая его манера общения была своего рода защитным механизмом его чуткого ума на любое сильное чувство другого человека к нему, его, если честно, редко любили, и он выучился не доверять людям, — черт, — он принялся, не оборачиваясь, тыкать всеми поднят ключами, на нервах забыв, какой был ему нужен. Когда он отрыл дверь, вместе с запах ветхого жилья, его густым, темным и необратимым чувством уже сверившейся драмы, хранимой немыми стенами дома, на него обрушилось странное впечатление. Такое иногда бывает. Ты просто думаешь, что все зря. Вся жизнь проходит — зря. Они прошли в дом: Хенвон шел впереди и сам себя уверял, что не страшно, Вонхо шел позади и чувствовал его страх, и видел, как у него дрожали пальцы. Дом был студеный и простуженный ветрами, он был старый и никому не нужный, и стены его хранили ту эпоху, когда люди думали иначе и думали о других вещах, и оба они понимали, сколь неуместно их появление в контексте этого дома. Дом был самостоятельной единицей, не нуждавшейся в человеке, а тут они, оба такие молодые, такие живые в доме, догорающем последние несколько лет. Мебель была без чехлов, пыльная и сырая, на стенах были плесень и грибок какой-то совершенно безумных оттенков желтого и серого, и стены были влажные — такое бывает, если дом много лет не топить. В первой комнате стоял стол и на крючках для одежды еще весело чье-то пальто, тоже съеденное грибком. Хенвон заметил неубранную посуду на столе и ему стало жутко. Кто-то ушел из дома, не доев свой завтрак, и не вернулся к ужину. Они молча миновали кухню, прошли в зал — он был пуст, только тюлевые занавески на окнах. Хенвон поднял голову — потолок в узорах плесени, а чего он ожидал? Ничего. Он никогда ничего не ждет. Планы на будущее — небывалая роскошь, и он не в состоянии себе ее позволить, как бы не был туг его кошелек. Он заметил на потолке крючок, Вонхо тоже заметил его и сказал; — На такие крючки в старых домах подвешивали детскую колыбель, чтобы качать ребенка. А Хенвон зачем-то ответил: — Наверное, в такой колыбели качали мою маму, — и еще вот что, — наверное, она спала в ней и ей что-то снилось, или она просто лежала и о чем-то думала, хотя дети вроде не думают, но она точно думала, она много думала и была очень умной. — Ты скучаешь по ней? — Нет, — честно ответил Хенвон, потому что знал, ни одно слово не в силах описать ту тоску по ней и ту убежденность, что она еще жива, и то понимание, что ее нет, которые он испытывал, — я останусь здесь на ночь, — он принял это решение только через несколько секунд после того, как озвучил его. — Ты уверен? здесь холодно, — Вонхо понимал, что любому человеку нужно время в такой ситуации, но беспокоился о нем, это место было слишком тоскливым, чтобы быть в нем одному, — давай я принесу тебе плед из машины. — Давай, — сказал Хенвон, все еще цепляясь взглядом за крючок для колыбели, он, как и любой ребенок, не мог представить свою мать девочкой, и его не унимала мысль о том, какой она была. Ему предстояла тяжелая ночь. Тяжелая жизнь. Тяжелый мокрый воздух, который наполнял легкие, и те становились свинцовыми, и по крови гулял сквозняк и скрип отсыревших половиц, и к сердцу подгоняли только холод и тяжелую, как молчание, тоску, и ему хотелось, чтобы все скорее кончилось, а лучше не начиналось вовсе. Но он понимал, он должен был остаться здесь. Просто бывают такие минуты, когда просто жить бывает тяжело, но ты просто должен. И ничего с этим не сделаешь. Такие минуты есть у всех, а у иных — вся жизнь такая минута. — Я приеду завтра утром, чтобы забрать тебя, хорошо? — Хенвон вздохнул и обернулся, он успел забыть, что не один, — вот одеяло и мой обед, обязательно съешь его, — он протянул ему сверток пледа и контейнер с едой, — я приеду к десяти, подойдет? — Хенвон долго и хмуро смотрел на него, будто не узнавал. — Да, — собравшись, сказал он, принимая этот милый дружественный знак, — спасибо, — они долго молча смотрели друг другу в глаза, потому что обоим было страшно сейчас остаться одним, но это было необходимо. — Ты скучаешь по маме? — Вонхо хотел задержаться подольше, хотя не было причин, но ему хотелось, чтобы они были, повторяя этот глупый вопрос, который не имел смысла, и Вонхо догадывался об этом, хотя не знал всей специфики их отношений. — Нет, — ответил он, так же как в первый раз, и это была та же правда. — Какой она была? — растерянно спросил Вонхо. — Танцующей, — ответил Хенвон и пожал плечами, смотря на плед и еду, это было так мило , — она много танцевала, правда, когда я родился, она все бросила и стала моей мамой, — он смотрел взглядом слепого, мимо, и не мог перестать думать, что свои первые балетные па она, верно, разучивала в стенах этого дома. Он не мог представить ее живущей и прежде всего танцующей здесь. — Уверен, она была прекрасной матерью. — Это было так, — и так оно будет — подумал, но не сказал, потому что нужно всегда четно понимать, что реально, а что — нет, в этом вся суть, а нельзя упускать сути вещей. — Я приеду в десять, — на этом они разошлись, и оба при себе хранили чувство необратимого изменения. Хенвон положил плед и контейнер на окно, сметая с него пыль рукой, ладонь покрылась грязью и он захотел вымыть руки, но понял, что едва ли здесь найдется мыло или вода, краны все были поедены ржавчиной. Он недолго стоял у окна, смотря, как старый пикап скрывается хвоей и проникался молчанием и одиночеством на грани с одичалостью. Он должен постараться не сойти с ума, не стать диким в эту ночь, такую холодную и тоскливую. Как только машина окончательна скрылась из виду, он решил обойти дом, не потому что было интересно, какие скелеты могут храниться в шкафах, а потому что это было необходимо. Он не знал этого дома и не хотел быть с ним знаком, но этот дом — часть истории его семьи, его самого, и важно было его знать, потому что важно знать свои корни, какими бы они ни были. Из зала были три двери: в кухню, которая была совмещена с прихожей, как это часто бывало в таких домах, и спальные комнаты. Он вошел в первую. Она произвела на него странное впечатление: не заправленная двухместная кровать, мятая, тронутая гнилью простынь, разворошенный шкаф с одеждой, какие-то очень личные вещи на туалетном столике. Он присел на кровать, забравшись на нее с ногами, и смотрел на деревянный туалетный столик у окна. Он заметил розовое пятно. Сперва робко рдеющее где-то под потолком, потом настойчивее захватывавшее площадь стены, всей комнаты. Все пространство подминалось розовой желчью, кипело, варилось в розовом кварце, достигая пика детской жвачки и уходя в манженту и снова в кварц, и под конец он понял, к чему это было. Весь дом загорелся оттенком бугенвиля, а потом сменился агрессией сольферино. Бугенвиль — оттенок продажных женщин. Сольферино — оттенок пьяных мужчин. И их комбинация — кошмар его детства, и сейчас он один на один с этим прожигающим красным, который горит, и за окном — языческое зарево заката, и не пойми откуда взявшееся солнце. Его здесь нет. Ничего нет. Только он и ярко-красный. Он поднялся с кровати, на ватных ногах обошел комнату, цепляя руками предметы, потому что хотел удержаться, будто весь дом качало в объятьях розовой весны и красного мая, в котором пьяные люди, горелые во спирту, бросались с крыш и еще так много всего было, это и женщины, которых не жаль, непризнанные балетные примы и обезумевшие от нелюбви опиумные дети и еще, еще, по ступеньки, раз за разом — дорога в красный ад. Но главное — это цвет, этот безумный красный с отливом в мадженту и потенциалом в глубину синего, за грань фиолетового. Слово агрессия имеет оттенок сольферино. У него подогнулись ноги и он упал, роняя за собой ворох чего-то личного, и все это упало на пол и рассыпалось по нему, но он не станет подымать — зачем ему это. Ему все равно. Он держался рукой за ножку стола, а мир полыхал содомой, и за окном лес горел заревом заката. Он нашарил второй рукой под кроватью разбитый флакон духов на спирту, и горький запах заставил его чувствовать себя нехорошо. Он наткнулся на металлический холод и не осознано одернул руку, что-то внутри дома скрипнуло, и он потрогал предмет еще раз, потянул на себя, время играло в поддавки и залежавшийся под кроватью сундук был извлечен в розовый свет. Хенвон смотрел на маленький старый сундук, зная что он хранит в себе что-то важное и ненужное одновременно. И в сундуке были спрятаны старые тряпичные куклы и ветхие розовые платьица. Хенвон достал одну. Вместо глаз у нее были стеклянные пуговицы и пахла она отсыревшей пыльной тканью, и было на ней ярко-розовое испачканное платьице, а волосы были цвета цветущего миндаля. Он прижал куклу к груди и понял, что хочет плакать. Он не плакал уже миллион лет — кажется, на самом деле только два года. Он знал, чья эта кукла. И он знал, кто ей играл. И он очень хорошо знал этого человека. И еще он знал, что готов отдать все, чтобы еще хоть раз увидеться с этим человеком. Он сжал куклу и из груди что-то скулящее и неловкое, похожее на тройной поворот ключа. И он такой взрослый, и такой самостоятельный, такой всего добившийся, такой умный, такой талантливый, такой не по мерно довольный собой, такой разочарованный в жизни, такой вечно занятой, такой эксцентричный, такой всезнающий, такой гордый, такой никому не нужный ребенок без родителя.— Какого это жить, зная, что я больше никогда не смогу позвонить тебе в четыре утра и рассказать о своем плохом сне? — Ты же знаешь, я ненавижу, как пахнут слезы, милый. — Почему я все еще засыпаю с мыслью, что ты уехала на гастроли в Париж, если тебя уже нет? — Потому что Париж все еще есть, а если есть Париж — есть все остальное. — Почему я продолжаю говорить с тобой, если миновал второй год после твоих похорон? — Потому что ты болен, милый, и яблони никогда не цветут по осени.