Каждый охотник желает знать, где сидит фазан.
Хенвон наклоняет голову, касаясь виском холодного стекла автобуса. Любой, даже самый маленький, удар по голове может повлечь необратимые разрушения в коре головного мозга. Вибрация мотора, проходящая по автобусу, оседает в его висках, и он думает, успеет ли он получить сотрясение мозга быстрее, чем этот сраный автобус доберется до конечной. Вообще ему нравится ездить до конечной. Когда он заходил в автобус — он был полный пассажирами, сейчас Хенвон один. На предыдущей остановке, когда из автобуса вышла пара молодых рыбаков, ехавших к причалу, сезон для рыбаков выдался на удивление удачный, водитель спросил у него: — А вам куда? И Хенвон ответил ему: — Мне до конечной. Водитель дал реакцию вздохом и кивком, смерив его сомнительным взглядом, наверное, он подумал, что такому мальчишке нечего делать в месте, куда они ехали. Он был прав: Хенвон тоже не знал, что он будет там делать. Просто он хотел уехать. В никуда, от всего, просто так, без денег, в место, где его никто не ждал. Просто уехать и там, в месте, где его никто не ждал, попытаться разобраться в себе. Он был героем вечной человеческой драмы, исход которой ясен и ребенку, но исход в ней не главное, и Хенвон это знал. Он был человеком тайны, и он был сыщик, и он был работа, которую ему нужно было проделать. Он всегда был сам себе на уме.Я — пастух, пасший овец, я — волк, съевший овец, и я — овечье стадо.
За окном не менялся пейзаж. Хенвон думал, какого это жить в месте, столь немом и тоскливом, богатом только что на оттенки лесного зеленого и пернатую дичь. Лес вдоль дороги был глухой и плотный, так что не верилось, что дерево скрывало листвой чей-то дом. Казалось, там невозможен человек. Хенвон сколько ни силился не мог представить ничего человеческого в этих лесах, они были злы и враждебны к человеку. Нет. Они были безразличны к нему. Они были бесчеловечны. Хенвон заметил краем глаза темное густое бордовое пятно в верхнем правом углу на окне и смиренно закрыл глаза. Он знал, что нужно подождать несколько секунд и пятно станет оттенка бугенвиля. Цвет менялся каждую неделю последние два года. Каждую неделю новый цвет. Эта неделя шла под эгидой оттенка бугенвиля. Зрительные галлюцинации преследовали его последние два года. Он выучился не доверять глазам. Он всегда четко понимал, что реально, а что нет. Первый раз это случилось в его мастерской: ему казалось, что кто-то сыплет ему на голову серпантин, он стал озираться и поднимать голову, но быстро понял, что серпантин не падает на пол, тогда он закрыл глаза, и когда открыл их вновь — никакого серпантина уже не было. С тех пор каждую неделю появлялось что-то новое, но в последний год — просто неопределенной формы пятна разных цветов. Бугенвиль был одним из его любимых цветов. Он напоминал ему о Греции и той любви, которая с ним случилась, когда он бывал там впервые еще мальчишкой. Он влюбился в искусство как безумный, и всю свою жизнь положил лишь то, чтобы выразить свое признание к самой капризной из искусств. Греция — демо-версия Рая. Греция — воплощение слова «любовь». Он словно и не знал цвета до знакомства с лазурным морем, белыми домами и ярко-розовыми цветами на дереве бугенвиль. Словно выкрученный на максимум бегунок яркости мир взрывался и истекал горячим цветом. Его детство всегда будет цвета бугенвиль. Его мать заплетала этот цветок в свои волосы прежде, чем идти танцевать. Она пахла этим цветом. Она носила шелковые комбинации этого цвета. Она носила ярко-розовую помаду и красила ногти в этот цвет. Она вся была как пышное дерево, полное бугенвилевого цвета. Он любил свою мать. И этот цвет шел ей как никому другому. Ее жизнь была цвета бугенвиль. Он открыл глаза и улыбнулся, глядя на распластавшееся странной формы пятно в этом исключительном оттенке пурпурного, так хорошо ему знакомом. Была холодная, недобрая пятница, а у него было небо цвета бугенвиля, и темное неизвестное будущее таяло в жарком цвете его юношества и его любви, окрашенных этим безумным цветом, который чуть холоднее — фиолетовый как феминизм, а чуть светлее — легкомысленная маджента. Тонкая грань, в которой ему открылась вся привлекательность цвета как языка. Цвет — его детства, его матери, его Греции и его первой любви. Он снова закрыл глаза, чувствуя сладкую духоту, находящую на него всегда при воспоминаниях о детстве, в которых неотделима Греция, мать, первая любовь и цветы бугенвиля. Когда он открыл глаза — пятна уже не было, а за окном простиралась укрытая жесткой хвоей деревня — место, где его никто не ждал. Он подумал, что оно станет для него лимонно-желтым, как сгубившая многих страшная болезнь. Болезнь, преследовавшая его последние два года. — Конечная, — объявил водитель еще на ходу автобуса с явным намерением завязать разговор, — а ты чего там забыл, парень? — он бегло оглянулся через плечо, будто хотел убедиться, что едет не один, — обычно молодых наоборот отсюда увозишь, а тут, — он странно хохотнул, а Хенвон не мог заставить себя отвлечься от его рук, вяло лежащих на баранке руля, они были такие жирные, что ему казалось — пожьми он его ладонь, из нее потечет масло. — Мама оставила мне дом в этой деревне, я хотел бы взглянуть на него, — он понимал, что не было нужны врать и сказал как есть, — по правде говоря, я никогда здесь не был и не знаю, где мне остановиться. Может, вы знаете? Может, кто-то держит здесь придорожный мотель или базу отдыха? Я слышал, это место было популярным у туристов когда-то, — он едва мог различить жестяной грохот автобуса от смеха водителя, оба они, автобус и водитель, были будто единым, неотделимым существом, и звук, который он слышал, был их совместным произведением. Хенвон слышал, как смеялся автобус. — О, приятель, это было очень давно, — он взглянул в зеркало и несколько секунд внимательно смотрел на Хенвона, будто прикидывая сколько у такого мальчишки может быть за душей и как лучше этими задушевными воспользоваться, — есть одно место, — начал он нехотя, — первый проселочный поворот, — он недолго замолчал, соображая, как лучше объяснить дорогу, — там дорожка из гравия, — он описал левой рукой небольшую дугу, и Хенвон заметил, как блестят его масленые от пота пальцы, — такая вниз, — он еще раз провел рукой в воздухе, будто гладя по спине огромного пса, — там будет дом, ты его сразу заметишь, это кузнечная мастерская напополам — отель, — он рассеялся, понимая сколь неуместно было это слово по отношению к шести съемным комнатам в ночлежке, — не пять звезд, — он счел нужным сказать это и сам еще раз хохотнул, — а тебе на кой, раз мать дом оставила? — он снова взглянул в зеркало, будто подозревал за Хенвоном неладное, на чистоту, он правда ему не верил. Никто из молодых давно сюда не приезжал. — Вряд ли дом сгодится для жилья, — просто ответил Хенвон, — если честно, я никогда его не видел. Это дом, где моя мама провела свое детство, — его всегда тянуло на искренность в общении с малознакомыми людьми, когда он был уверен, что вряд ли встретит их еще раз, — большое спасибо, что сказали, где я могу остановиться, — он заметил, что домов стало больше, мелькнули витиеватые дорожки с побитым асфальтом и гравием, он поднялся и взял свои вещи — два чемодана, дорожная сумка, рюкзак и маленький чемоданчик с красками. — Не слишком ли много вещей, приятель? — его багаж и правда казалось подозрительно огромным, никто бы и не подумал, что в сущности это было все нажитое Хенвоном имущество за все его года. — Только самое необходимое, — он двинулся к выходу, примеряя взглядом расстояния за окном. Деревня была бесконечно маленькой. Он так отвык от маленьких масштабов после этих больших, шумных городов. Ему было не по себе. Эти домики с оранжевой черепицей и ели как декорации в старых театрах, где ставят только трагедии. Камерные истории, полные страха маленького пространства. Ему с самого детства внушали неприязнь тесные, маленькие пространства. Он слишком быстро их заполнял. Бог избавил его от боязни белого листа и благословил на великое. — Удачи тебе, приятель, — двери автобуса со скрипом открылись, водитель смотрел, как Хенвон выносил свои вещи и ждал, пока он закончит, и думал, что мальчик хиловат для этих мест, — видишь поворот? — водитель наклонился и указал жирным пальцем на дорожку из гравия, — вон там за яблонями дом, ты подойди ближе — заметишь, дом красивый, — сказал с не пойми откуда взявшейся гордостью, — счастливо, — с этими словами двери автобуса были закрыты, Хенвон кивнул и махнул ему рукой. Он стоял на центральной площади, день только занимался, но людей на улице не было, и он чувствовал себя последним человеком. Он обернулся, замечая, как быстро густая хвоя скрывает автобус. Это место казалось ему жутким. Он двинулся в сторону дома. Гравий хрустел под колесами его чемоданов. Было тяжело, он не привык бывать в местах, где нельзя вызвать носильщика. Собственная физическая слабость никогда его не тяготила, но в такие моменты он очень злился на свою слабость, хоть и понимал, что злость эта не имеет никакого смысла. Дома были побелены, кое-какие крашены в желтый, но краска была плохой, и видно, что сошла быстро. Еще был дом с голубым крыльцом. Это казалось неуместным, но красивым. На крыльце сидела кошка. Дом за поворот вырос внезапно, нужно было всего-то обогнуть сад в белой пене яблоневого цвета, и взгляду открывалась прелестная, как с открытки, картинка истинного домашнего уюта: худенький деревянный дом в два этажа с резьбой на оконный рамах, три пристройки и разбитый вокруг него сад, а еще крылечко с винтовой кованой лестницей. Хенвон остановился. Он хотел сперва зайти в дом, а потом попросить хозяина донести его вещи, разумеется, заплатив. Его руки не привыкли к тяжелому. Он презирал любое проявление физической силы и физического труда. Возможно, завидовал. Сам он был довольно коститс и тонок, что, впрочем, его не смущало, а скорее наоборот — он находил в этом некий извращенный аристократизм. Он поднялся по лестнице и вдруг остановился. Из трубы одной из пристроек валил черный, как вороново, крыло дым. Хенвон закрыл глаза. Он подумал, что скоро дым станет оттенком бугенвиля — слишком не реалистично он выглядел для этой праздничной картинки. Казалось, нет в этой деревне ничего, что могло бы так гореть и не было здесь человека, способного такой огонь разжечь. Он был черный как если смешать все краски, тот густой, непроглядный, богатый на историю черный, цвет истинной роскоши и напоминание, что все — есть тьма.Тьма — сумма всего.
Хенвон открыл глаза, но дым был непреклонно черный. Он отвернулся, чтобы на него не глядеть, но он навязчиво бросался в глаза. Было сложно игнорировать нечто огромное и массивное. — Вы что-то хотели? — голос был розовый, как маргаритки, такой нежный помадный оттенок, который идет почти каждой девушке, даже ближе к чайной розе, нежнее и тоньше, — я раньше вас здесь не видела? — она плела словами тончайшее кружево. — Боюсь, я вас тоже, — кокетливо ответил Хенвон, оборачиваясь на нежность, девушка смеялась, — я могу увидеть хозяина дома? Я хотел бы снять комнату, — ее нетронутое взрослой мыслью, совсем юное лицо успокоило его, он так отвык от женского общества, что не заметил, как сильно по нему скучал. Чего стоили эти смех и улыбки. — Он занят, — она с улыбкой поднялась по лестнице, проходя мимо Хенвона с той поразительной девичей гордостью и осанкой, какие выдают в еще юной девушке будущую женщину, — но я могу разместить вас, — она продемонстрировала спрятанный в маленькой ладошке ключ и незамедлительно вставила его в замочную скважину, чуть наклонившись вперед. Хенвон заметил, как под тонким трикотажем ее простого синего платья проступает чувственный изгиб молодого бедра и узор кружева. Ему стало интересно, какого оно цвета. Он мог оправдать себя тем, что интерес был чисто художественный. Хенвон и подумать не мог, что первым его человеком в этой деревеньке окажется такое юное и невинное существо. — Входите, — она толкнула дверь неловким движением бедра, по неопытности еще не зная, какую реакцию могла вызвать в мужчине плавная грация ее стройно сложенного молодого тела, — меня зовут Ирис, — она остановилась в дверях, прислонившись спиной к раме дверного проема, — Ирис, — она произнесла еще раз, усилив ударение на второй слог, — многие произносят неправильно, — она улыбнулась, дружески протянув ему руку. — Благодарю, — он поймал ее маленькую, белую как птицу, руку и поцеловал в сгиб запястья, — рад знакомству, — они стояли в дверях, она растерянная от его внимания, он сосредоточенный на ее растерянности, находившей свое выражение главным образом в опущенных ресницах и ярких розовых пятнах на еще по-детски круглых щеках. — Я дам ключ, — сказала она, по-птичьи склонив голову и глядя во двор, туда, откуда, по мнению Хенвона, валил дым, его успокоило, что она тоже могла его видеть, — у нас не было гостей уже очень давно, но я все равно по привычке меняю простыни каждую неделю, — она улыбнулась и, стараясь не смотреть в его лицо, прошла внутрь дома, плавно покачивая упругим бедром, Хенвон проводил ее взглядом, потом она обернулась, и он был вынужден закрыть дверь и тоже войти внутрь. Дом пах сыростью и деревом. Было темно, хотя окно, несмотря на то, что оно и было одно, было большим и должно было впускать достаточно света. Наверное, день еще не разошелся. Хенвон подумал, что к семи часам здесь должен стоять прекрасный свет. В конце прихожей была стойка, над ней лестница, под лестницей и справа от нее были двери, которые, по мнению Хенвона, вели в столовую и нутро дома соответственно. — Здесь очень мило, — сказал он не столько потому что правда так считал, сколько потому что хотел разговорить это очаровательное создание, она была очень поэтичной. Он любил девушек в этом нежном возрасте, которых от взрослой жизни отделял всего один наглый поцелуй. Она не была красивой, но она была очаровательно молода, и вся будто даже блестела, как нагретое солнцем яблоко, готовое упасть. Черный атласный блеск ее волос, убранных в неряшливую французскую косу, влажные глаза и едва тронутые помадой губы — это была невинно и так трогало его, что он не мог, не хотел прощаться так быстро, хотя еще минуту назад все бы отдал за сон, ведь дорога была долгой и пустой. — Спасибо, — робко ответила она, и румянец за нее говорил, как она не привыкла к мужскому вниманию, — напишите пожалуйста ваше имя, — она раскрыла перед ним журнал и протянула ему ручку, — я дам третью комнату, — он принял ручку, возможно, чуть дольше дозволенного касаясь ее ладони, — третья моя любимая, — сказала она, смутившись от собственных слов. — Я с удовольствием буду жить в ней, — сказал Хенвон, наклонившись над столом и глядя в журнал, это было так старомодно, что на минуту он даже не поверил, что в этом есть какая-то практическая необходимость. Девушка смотрела в журнал нарочито серьезно, будто проверяя, не сделает ли он ошибки в каком слове и готовая мгновенно его поправить, если таковая будет ею замечена. Затем она обернулась и сняла ключ с третьего крючка в ряде из шести, положила его на стол и, опустив руки, сжала края своего платья, явно сама не замечая своей нервозности, которая, к слову, была очаровательна. — И да, Вы не могли бы попросить кого-нибудь принести мои вещи? — Хенвон поднял голову, вновь встречаясь с пронзительным взглядом черных глаз, в которых при таком освещении, не было разделения между зрачком и радужкой — все черное, — я хотел бы сейчас вздремнуть, — он взял ключи и по привычке сунул их в задний карман джинс. — Конечно, мой брат скоро вернется, — сказала она, как бы огорчившись, — он тут главный, я так, помогаю иногда, — она снова скромно улыбнулась, закрыв книгу, — я пойду потороплю его, — она вышла из-за стойки, не нарочно задев его бедром, — а вы идите пока наверх, ваша комната третья, на ней написано, вы увидите, — с этими словами она выбежала из дома так быстро, что Хенвону только то и осталось, что стоять, привалившись к стойке и думать, какого же все-таки цвета было то кружево. Впрочем, думал он недолго. Он был из числа мужчин, которые больше любили проводить время в обществе женщины, чем в мыслях о женщине. Все простое, что исчезало из поля его зрения, сразу становилось ему неинтересным. Он еще раз оглядел дом. Это был простой сруб, явно стоявший давно и видавший уже многое, и Хенвон подумал, что ему удивить этот дом будет нечем. Дом этот, он подумал, лишь в редкую минуту может представлять интерес, в самом же деле это был обыкновенный деревенский дом, коих он видел тысячи, и все они были заманчивы только лишь в момент знакомства с ними и период узнавания, в остальное время это было бедное, старое и не самое хорошо место жительства. С этой мыслью он поднялся по лестнице. Вошел в свою комнату с мыслью, что скоро настанет момент узнать этот дом и, может, это знакомство что-то даст им обоим. А, может, нет. Его ждала чистая постель и нежные ирисы в крынке для молока на окне. А еще дом его умершей два года назад матери где-то бесконечных, путанных лесах, новый цвет через два дня и неопределенность, мутная, осадившая его жизнь со всех сторон.И он спал, и снилось ему небо цвета бугенвиля.