Вопреки

Это повествование стоило бы начать как сказку. «Давным-давно в стране под названием Соединенные Штаты Америки…» Вот только сюжет у него далеко не сказочный, и главные герои этих страниц не имеют ничего общего с принцами, рыцарями и магами, и жизнь теперь такая, что слово против сказать нельзя: уличат в пособничестве Сопротивлению, даже причастности к радикальному движению, отошлют под конвоем в Комитет Соответствия и… И больше не станет ничего. Вот такие нынче сказки пошли. Нельзя, нельзя, нельзя… молчи! Ни слова против! Иначе боль. Иначе — смерть. Соционика полностью завладела нами, играет, будто куклами, стереотипы воронами кружат над головами, и в большей степени я рад принадлежностью к виктимной группе, а гамлетовская суть как отдушина, хотя порою и там задыхаюсь, схожу с ума, признаю себя никчемным и мечтаю вовсе погибнуть во цвете лет. Потому что печальный финал этой повести давно прирос к сюжету, осталось лишь его дождаться. Двадцать второй век. США словно Цербер, эта страна играет значительную роль на карте мира, а Блюститель — тот самый Кукловод, что дергает за ниточки и следит, как движутся марионетки. Которые подчиняются законам соционики, которые поделены на шестнадцать ТИМов и вынуждены проводить свое существование в изначально заданных рамках. Инакомыслие карается, страна погрязла в системном безумии, и порою мне кажется, что выхода нет. Я хочу уехать в Италию. Родриго говорит, там нет таких резких догм, там свободнее дышать, и над головами не сверкает лезвие клинка, готового враз отсечь неповинную голову. Вот только сбежать будет очень сложно. Невозможно почти. Они следят. Недуальные отношения — запрет. Гомосексуальные отношения — запрет. Иногда мне кажется, что этот мир ненавидит нас, и каждый новый шаг является запретом. Гамлет не может выдержать духоты этого мира, жажда безумия одолевает, хочется разорвать эту жизнь на клочки, сжечь, располосовать, чтобы в итоге не осталось ничего. Никого… Лучше уж так, и мои сексуальные пристрастия не должны бы никого волновать, но я личность публичная, и приходится в очередной раз прорываться такими тропами, что порою становится страшно: как я до сих пор жив? Хочу безбоязненно трогать тебя в метро, кусать губы и пальцы, сходить с ума от прикосновений, слушать твой шепот, пробирающийся дрожью по оси позвоночника от затылка и вниз, заставляя гореть и желать тебя еще больше. Я грешен. Желаю умереть — вспыхнуть, а после возродиться из пепла. Надоело скрываться и лгать. Иногда мне кажется, что они знают все обо мне. С кем и когда встречаюсь, сколько раз в месяц бываю на собраниях Вассы, какие антирежимные идеи пылают в моей голове. И становится настолько страшно, что с нетерпением жажду исхода. Два удара — и в небытие. Впрочем, это была бы милость со стороны Комитета Соответствия, а они на милостыню не размениваются. Сжимаю в своей ладони теплые пальцы моего журналиста. Шепчу его имя, находясь под относительной защитой стен и плотной завеси штор. Квартира чужая. Чужие имена. Я устал. «Когда-то давным-давно люди имели право говорить правду». Вот как следует начать эту сказку перед тем, как разукрасить страницы кровью. Впрочем, данные страницы я эгоистично хочу присвоить. Пусть здесь будет меньше крови и больше страсти. Больше нежности. Тепла. Для двоих. Мой мир для тебя, мой журналист. Мой Бальзак. Мы любим друг друга вопреки…