Une aventure merveilleuse

Шум шагов по лестнице. Стук каблуков. Звон хрусталя, а затем женский смех, который и сам похож на десяток стеклянных колокольчиков. Шорох шелка. Свет из-за гардины. - Позвольте, - молодой князь, слегка улыбнувшись, протягивает руку запоздавшей гостье, - вас проводить, - та подает ладонь и ощущает сквозь перчатку легкое прикосновение губ на грани вежливости и флирта. - Шампанского? - Нет, спасибо, - отвечает гостья, отблагодарив мягкой улыбкой - а она порой выразительнее всяких слов. Присев на диван, женщина поправляет выпавший из прически локон волос и сама не замечает, как начинает задумчиво накручивать его на палец. - Скажите, Феликс, mon cher, - обращение несколько фамильярно, но гостья знает, что ему нравится, - а это правду про вас рассказывают, будто вы... - ...а затем я говорю: отец, неужели это все тебя не забавляет? Он в ответ сказал: это, мол, цирковые артисты сыновей для забавы заводят, - чей-то неуместный смешок, - а мы с Николаем должны... - князь Феликс оборачивается, краем слуха услышав имя. - Простите, что рассказывают? Он стоит в пятне света из-за неплотно задернутой гардины - это закат горит за окном. В свете огненном и золотом силуэт кажется темным, будто вырезанным из ткани - шелковой, видимо, или бархатной, или такой же мягкой и роскошно-строгой, как и вся его красота. Феликс знает, что он красив, и умело этим пользуется. Он становится в эту струю света, чтобы гостья им залюбовалась, чтобы взгляд ее выхватил из полумрака залы тонкие черты лица и глаза, светлые, как сама вода. Для Феликса это все похоже на игру, где награда - не чужие восхищенные взгляды, а восхищение самим собой, любовь к самому себе - как любовь к миру, как часть чувства огромного, торжествующего, пламенного. - Говорят, что вы только что вернулись из Англии, - настойчивее повторяет гостья. - Это так, - Феликс усаживается чуть в отдалении и склоняет голову набок, чувствуя, что все не так просто, и готовясь слушать с интересом. - А скажите, это правда, что вы с собой привезли несколько раритетных томов Шекспира, саблю английского образца, чопорную экономку, которая хорошо готовит кофе, и корову?.. На этот раз никто не смеется. Все слушатели внимательно смотрят на Феликса: зная его, можно предположить, что это и не шутка вовсе. - К большому сожалению, вы неправы, - Феликс слегка улыбается, и в сумрачном свете улыбка его кажется неприятной насмешкой, - ничего из этого я не привозил. Пожалуй, заслушиваться слухами - действительно неблагодарное дело. Он отпивает немного из бокала с шампанским, на дне которого притаилось маленькое огненное солнце в миниатюре - отражение того, чей свет рвется сквозь гардину. - Давайте лучше я вам расскажу историю, - отблески ложатся на его ладони и длинные тонкие пальцы, - и даю слово чести, что не солгу ни в одном слове и ни на грош не преувеличу. Я могу много рассказать историй... Феликс начинает говорить, и его голос становится то тихим и задумчивым, то зовущим и рокочущим, как волна, то мелодичным, как песня - в зависимости от мимолетных мыслей князя. На кульминационном моменте захватывающего и наверняка выдуманного рассказа он рывком поднимается и от волнения бродит туда-сюда на фоне ярко освещенной гардины, похожий на силуэт-витраж. И он говорит, и слова волнуют воображение, чтобы надолго остаться в памяти. Он говорит о путешествиях и размышлениях, о страданиях и любви, о тени неумолимого века - двадцатого календарного - что над каждым висит острием. За его спиной время летит над огненным и пылающим закатом серебряного Петербурга. Время, которое так неумолимо жестоко ни к молодости, ни к красоте. Феликс усмехается краем губ и с интересом смотрит на нежданного гостя. Время немилосердно: волосы князя-изгнанника давно поседели до блеклой серости, вокруг глаз и губ залегли глубокие морщины, а из движений пропала прежняя легкость; но время не властно над взглядом, нет. - Я еще много могу рассказать историй, - негромко произносит Юсупов тем же полузагадочным шепотом, как рассказывал небылицы на званых вечерах, - хотите послушать? *** Когда у князя Юсупова спросили о его семье, он немного помолчал, о чем-то задумавшись, и не сразу дал ответ; гость уже решил было, что его вопрос не был услышан, но князь, будто придя в себя после сна, заговорил: - Семья?.. Моя? Да, позвольте немного вспомнить. Воспоминания моих детских лет несколько обрывочны, а память о молодости порой расходится с тем, что было на самом деле: знаете ли, по прошествии лет можно начать сомневаться, было ли все взаправду или оказалось только выдумкой или сном. Что же, я попробую рассказать без утайки... Ему вспомнился отец: не таким, каким был он, статным и стройным, с темными усами и проницательным взглядом, но отчего-то смутным силуэтом, тонким, очень высоким - выше, чем на самом деле. Зато перед внутренним взглядом так и блестели перламутровые пуговицы мундира, и каждая черта мундира этого виднелась так отчетливо, что нежданное воспоминание совсем раннего детства показалось забытым сном: как известно, во снах порой мелкие детали выходят на первый план, пряча за собой что-то важное, когда-то главное. А может быть, эти пуговицы, да еще эполеты, да еще аксельбант, и были по-своему необходимы в этих воспоминаниях: отец был военным, Феликс не любил войну и опасался ее, а в детстве и юности - относился с почти презрительным недоумением. Они друг друга не понимали - части разных миров. От непонимания происходила отстраненность, а от той - холодность. - Помню, его честная прямолинейность мне и брату казалась наивностью. Уходя вечером в свои комнаты, желали мы отцу спокойного сна дежурным поцелуем руки, который вместе с полупоклоном напоминал ритуал придворного приветствия. Что с того сказать? Я всегда был эстетом, Николай - актером и всецело человеком театра; быть может, и разочаровали мы отца, однако были истинными сыновьями княгини Юсуповой... Феликс немного помолчал и добавил: - Если только достойны мы такого лестного определения. Феликс помнил ее прекрасной до восхищения, до очарования: когда княгиня Юсупова улыбалась искренне и ласкала своих сыновей, казалось, сама воплощенная добродетель на землю пришла с небес. Мироздание, видимо, насмеялось над ней: соединив в одном человеке красоту, образованность, мудрость, обаяние и скромную доброту, оно подарило княгине судьбу тяжелую и печальную; бывает, впрочем, так, что человека красит его печаль. Что осталось в памяти, кроме улыбки, светлой грусти и холодных тонких рук? Феликс вспомнил затем, как танцевал с матерью вальс на первом своем официальном торжестве, и это новое воспоминание было удивительно подробным: под ладонями почувствовалась мягкость бархата платья и льна кружев, на грани слуха зазвучала мелодия далекая и неясная, но оттого не менее красивая, взгляд уловил пестроту нарядов и мерцающее поблескивание бриллиантов - но ничего не могло быть ярче, чем материнские звездно-светлые глаза. - Что я знал о ней? То казалось, она мне так близка, что смотрю в ее душу, как сквозь стекло или каплю воды, то мерещилось, мысли ее сумрачны, а чувства сокрыты. Но сомневаться в ней не смел я. Когда умерла она... как она умерла... Даже в старости, даже в смерти княгиня Юсупова была величаво красивой. Впрочем, кому, как не Феликсу, было знать, что красота вся в глазах смотрящего?.. - Казалось, некая часть ее, странная мудрость осталась во мне еще. Как думаете, может ли от человека к человеку переходить кусочек души? Или это глупость безмерная?.. Гость не ответил на этот вопрос - а может быть, подумал, что князь и не ждет ответа; тот, тем не менее, ответа искренне ожидал, а не дождавшись, слегка усмехнулся: - Слышал бы мои слова Николай. Быть может, посчитал бы меня совершенно из ума выжившим. Николай, старший брат, был хорош собой, упрям, насмешлив и своенравен; все эти качества, по отдельности не такие плохие, его погубили. Феликс был младше, спокойней, задумчивей: там, где он предпочитал действовать по наитию, Николай обычно выбирал путь, взвесив все и внимательно рассчитав варианты, и его выбор неизменно оказывался наилучшим. Обладая характером гордым и резким, он порой не умел найти общий язык с матерью, относился к отцу прохладно из-за того, что тот не понимал и не желал принять его увлечения театром, а самого Феликса считал младшим не только по возрасту, но и по уму. Отношение к брату у Николая было снисходительно-покровительственным, не без толики, впрочем, своеобразной любви; да и что было делать им обоим, как не спеться и ужиться вместе, объединенным общей наивной мечтой посвятить себя искусству, негласным соперничеством с отцом и нелюбовью ко всем гостям дома Юсуповым, столь же частым, сколь и скучным?.. В попытке сбежать от тоски и уныния пестрых будней, во влюбчивости и ветрености они были едины; Феликсу трудно было бы назвать Николая другом, однако в те годы не было для него никого дороже - разве что мать, но та не всегда была рядом. ...как горели в тот вечер ее глаза: лихорадочно, болезненно, дико, как у загнанной лани; она смеялась и плакала от радости, рассказывая, что дуэль Николая по соглашению секундантов отменена; это все, впрочем, были запутанные дела, которыми тот надеялся сбить со следа. Феликс знал Николаево упрямство, но знал и его истинно отцовскую честность: могло ли дойти до такого, что неведомым колдовством в один вечер все его скрытые пороки обострились до предела, а добродетели обратились в храбрость, граничащую с отчаянием и безрассудством? Блестели глаза княгини, и она все говорила о торжестве судьбы над злым роком: говорят, старинное проклятие семьи Юсуповых каждое поколение забирало жизни всех сыновей, кроме разве что одного, прежде чем те достигали возраста в двадцать шесть лет. Николаю было почти двадцать шесть, и его своеволие к тем годам переросло в глубочайшую презрительную нетерпимость к любому мнению, кроме его собственного. Как горели глаза княгини, лившей слезы с рассвета, каким плачем разрушилась на клочки ночная тишина, вскриком человека, которого лишают самого дорогого, как княгиня выбежала из комнаты, когда отец рассказывал обстоятельства дуэли, Феликс желал бы никогда не помнить. Но он помнил так ясно, будто все случилось вчера. Над телом брата Феликс слез не лил. Их попросту не было, будто бы неверие в происходящее застилало глаза. - Таково оно, чувство незабывшегося сна, - князь Юсупов коротко вздохнул. - Порой кажется, вся жизнь была как сон, а иногда, осознавая ее удивительную реальность, ощущаю я, будто землю выбило из-под ног... Но что говорить о снах? Если спросили вы о моей семье, я могу рассказать еще о бабушке по материнской линии. Она любила шелковичных червей: весь сад ее порос шелковицей...