Иллюзорность восприятия

В палате сумасшедшего дома, в котором лежал Питер Пэвенси, было грустно и одиноко. Напротив Питера лежал какой-то древний старикашка, который мнил себя Шопенгауэром и день деньской только и делал, что сыпал заунывными сентенциями или распевал песенки на немецком языке. И от этого Питеру было ещё тоскливей. В один из промозглых осенних дней, когда на парня навалилась такая тоска, что он уже не мог нормально воспринимать действительность, ещё более унылую и пошлую, Питер просто закрыл глаза и прошептал: - Аслан, Аслан! Если ты слышишь меня, забери меня отсюда!.. Никто мне не верит, я устал бояться, я устал доказывать всем, что я – не сумасшедший!.. Но это, по-видимому, было гласом вопиющего в пустыне. Дело было всё в том, что в какой-то период жизни у Питера начались странности в поведении и в манере вести разговор. Он то и дело хватался за какой-нибудь предмет типа швабры или теннисной ракетки и начинал называть себя королём, великим воином, одержавшим победу при Беруне, или произносил слова на непонятном языке, который все окружающие считали тарабарщиной. Почти все. Люси и Эдмунд прекрасно понимали его, поскольку сами когда-то слышали то, как разговаривали маги Западных Островов, но для тех, кто никогда не знал, что такое Нарния, и никогда не подозревал об её существовании, всё, что говорил или делал Питер, казалось просто проявлением какого-то странного умственного расстройства. Так и порешила мать Пэвенси поместить своего старшего сына в сумасшедший дом, чтобы излечить его от тех «бредовых видений», которыми Питер грезил днями и ночами. Да и для остальных его поведение казалось более чем необычным. Люси только побаивалась, что, если Питеру и получится убедить кого-нибудь в действительности произошедшего с ними когда-то, тайна волшебной страны может оказаться раскрытой и стать достоянием для многих, тех, кто этого совершенно недостоин. Но Питеру, по-видимости, никто так и не поверил. Врач, который беседовал с ним в кабинете с розовыми стенами, на одной из которых висел портрет прославленного Зигмунда Фрейда (прославленного, быть может, только потому, что он являл собой саму сущность современности с её невротическими расстройствами и пошлым сексизмом), утвердил, что Питер страдает серьёзным психическим недугом, и с умным видом сообщил, что «современная медицина знает своё дело как свои пять пальцев». Откуда врач взял, что медицина имеет пальцы, и почему их именно пять, Питер не мог понять, но зло пошутил при санитарах, что мастер деревообрабатывающего станка тоже знает своё дело как свои три пальца. Впоследствии Питер не раз пожалел, что сказал это вслух и при такой большой аудитории, которая на долгие месяцы стала его семьёй, пусть и не такой, каким он привык воспринимать институт семьи. Нет, Питер не протестовал: вскоре он понял, что это было бессмысленно. Как равно он понял и то, что, если бы он остался один в камере этой Бастилии, то вскоре сошел бы с ума по-настоящему. Человеку нужны люди, даже если отношения между людьми редко бывают человеческими. Без штанов на заднице и щей на завтрак человек развиваться не может, а развитие было необходимо Питеру как вода – рыбе. Иначе в сумасшедшем доме было бы просто не выжить. Здесь необходимо было каждодневно доказывать тем, кто тебя лечил, то, что ты поддаёшься обработке, что ты восприимчив к лечению и так далее, ибо, если ты пытаешься отстоять свою точку зрения – тебе век воли не видать. Поэтому Питер – назло себе самому, назло могучему влечению, сродни тому естественному, что заставляет тебя стремиться снова пережить всё, через что прошла мировая душа (а в случае с Питером – через что прошла его душа там, где немногим смертным удалось побывать) – старался быть тихим и послушным. Питер даже торжественно признал на аудиенции в розовой комнате то, что его идеи – бред собачий, чем снискал даже некоторое благоволение у трезвомыслящих, исполненных чисто английского здравого смысла медсестёр, которые стали аккуратнее делать ему инъекции – не так, как обычно, после чего пятая точка болела так, как будто к ней от души пару сотен раз приложились раскалённым прутом. Но в глубине своей души, где-то там, под спудом того, что Питер и сам считал сумасшествием в чистом виде, вроде сумасшествия Офелии, непорочной – и оттого ещё более уязвимой к грязи мира; и даже более – сумасшествия Гамлета, для которого небытие казалось равноценно бытию, - там Питер верил в непоколебимую святыню своей мечты, ибо опыт, пережитый им в Нарнии, был бесценен и несравним ни с чем земным. Всякий раз, когда Питеру выдавалась свободная минута, он предавался своим бесконечным грёзам о потерянном рае, и первое время это никто не замечал, списывая всё на обычную апатию типичного психопата. Но реальность брала своё, грубо вырывая бывшего короля из пламенных грёз. И, с горечью возвращаясь к утомительной круговерти каждодневной суеты, Питер понимал, что и тот бунт, за стенами сумасшедшего дома, бунт против тусклого томления собственного духа, был бессмыслен. Ибо наша человеческая неприкаянность – результат единственного за всю жизнь соприкосновения с мечтой, после которого остаётся лишь дымка прекрасных воспоминаний, овеянная нереальной яркостью красок. Такое бывает со всяким, кто хоть раз имел счастье – или несчастье (и это последнее определение казалось Питеру не менее правильным) – созерцать воплощённую грёзу сердца, чтобы после оставить её навсегда. Как Сьюзан могла забыть о Нарнии, Питер понять не мог. «Наверное, она продала душу Сатане», - думал он на полном серьёзе, несмотря на бредовость этой мысли. Сьюзан, действительно, сильно изменилась за последнее время, и дело было не только в бесконечной веренице парней, которым она благоволила, и не в косметике, которая стала её страстью: Нарния для старшей из Пэвенси, казалось, больше не существовала. С тем большим стыдом Питер вспоминал, как не поверил когда-то Люси, которая, сообщив им о своей первой встрече с фавном Тумнусом, тоже показалась всем обычной фантазёркой. Питер знал, что Аслан не приходит просто так. Нужна была какая-то особая, веская причина для того, чтобы возобновилась Связь, и Создатель Нарнии явил себя в этом остывающем мире. Питер знал, что его сумасшествие – не причина, а лишь не более, чем пшик для Того, кто вершит судьбы подвластных Каэр-Паравалю – да и многих других, свободных – народов Великой Страны. Но человек живёт надеждой. И, глядя на выбоины и облупленную краску на стене напротив кровати, которые, пересечённые трещинами, чем-то напоминали увитое тернием распятие, Питер смирялся с мыслью, что у него остаётся лишь один смысл жизни – ждать.