Последний воин мертвой земли

Есть что-то очень личное в том, что оружие пьет жизнь своего владельца. Нет, конечно, Энсенрику не раз приходилось пить из, хм, других — рук, ног, животов, в общем, смотря что заденут. Зачарованное острие в такие моменты то нагревалось, то остывало, как будто внутри меча пульсировала крохотная звезда. Энсенрик силился сплюнуть, ощущая на языке вкус соленого (да, каждый раз, да, это вроде фантомных болей), а потом ухмылялся: удары, когда он… меч… питался, чаще всего становились последними в жизни какого-нибудь неудачника. Такова была новая сущность Энсенрика: вытягивать последние искры жизни одних, чтобы поддерживать биение сердца в других. К тому же, каждый такой неудачник позволял протянуть на день больше в странном мире дроу и прочих малоприятных созданий. Но теперь подпитываться приходится не только из чужих рук. Энсенрик часто вспоминает тот день, когда стало понятно: его вынужденное пристанище может забирать жизнь владельца в обмен на кое-какие поблажки в бою. Чуть больше верткости, чуть меньше усталости и как будто дополнительная пара глаз на затылке. Энсенрик ругает себя за честность: признаваться, что способен контролировать этот процесс, было не нужно. Сказал бы, что тоже перепугался, что повторять не хочет ни за какие коврижки — глядишь, не пришлось бы раз за разом смотреть, как магическое оружие гоняет туда-обратно саму суть теперешней своей владелицы. Да, бескровно и почти что без боли, но меч никогда не отдает столько, сколько берет. Часть энергии, жизни, тепла стертых в мозоли рук всегда оседает… где-то еще. Свои соображения на этот счет Энсенрик никогда не озвучивает, старательно избегая мыслей о том, как четко и ясно стало в последнее время в его голове. Хорошо, что к помощи меча с такой стороны приходится прибегать нечасто, а сам он не рвется выкачивать чьи-то силы. Только когда на горизонте появляется что-то по-настоящему нехорошее, только когда медлить больше нельзя — сначала спрашивает разрешения и только потом берет. По чуть-чуть, осторожно; но руки владелицы все равно холодеют, рукоять меча набирает тепло, а Энсенрика сковывает острое, невнятное чувство вины. Благо, всего на миг, уступая место такой жажде жизни, которую ему, пожалуй, не приходилось испытывать и до своей преждевременной и немного комичной кончины. Живой становится уже не настолько живым, мертвый — не таким мертвым, и вместе они готовы прорубать себе путь сквозь ощерившийся сотней различных клыков Андердарк. И Андердарк отступает, сдается. Пока что. Энсенрик, вздрагивая, думает, что от всего этого веет чем-то противоестественным и даже немного постыдным. А еще, чем дальше в тоннели забредает маленький гордый отряд, тем ему интереснее: что будет, если однажды взять слишком много? И где предел, заходить за который нельзя? Ответ на свой вопрос он получает до прискорбного быстро. — Энсенрик… Рожа архидьявола выглядит безмерно довольной, а оттого — не особенно агрессивной. Зато красивое, в общем-то, личико дроу-матроны искажено целой кучей эмоций и больше похоже на жутковатую маску. Восковую, быть может. Ну, если где-то умеют делать такой темный воск. — Бери все, — недрогнувшим голосом, но очень медленно заканчивает владелица, одними лишь пальцами касаясь рукояти меча. В этом прикосновении — попытка набраться сил, просьба о помощи и, немного, отложенное прощание. Оскал архидьявола становится шире. Дроу вскрикивает, раскачивающиеся за пределами круга фигуры падают на колени, а потом и совсем. Энсенрик берет.