Борджиа. Часть 1. "Секс. Власть. Убийство. Аминь."

Монастырь Сан-Систо, радушно принимающий в свое лоно кающихся вдов и страждущих жен, угнездился в достаточном отдалении от древней Аппиевой дороги. В летнее время обитель совершенно терялась за высокими и пышными кронами многовековых деревьев, и лишь зимой случайный путник на дороге мог заметить неприступные серые стены, прорезанные стрельчатыми окнами да увитую вечнозеленым плющом низкую ограду. К монастырю, теряясь в сухих зарослях боярышника, вела каменная, едва приметная тропа. Лучшего места для смиренных дев, жаждущих душевного покоя и уединения, во всей округе было не сыскать. По приказу настоятельницы дочери понтифика отвели самую просторную келью, окнами выходящую на ухоженный парк и уютный двор. Перед приездом знатной гостьи голые стены ее временного пристанища, вытесанные из грубого камня, задрапировали плотными портьерами, дабы защитить помещение от сквозняков, а пол застелили толстыми коврами. Для пущего удобства молодой графини, с детства привыкшей к роскоши, огонь в камине велено было поддерживать и днем и ночью - нынче стояла по-настоящему холодная зимняя пора. За окнами то и дело задувал морозный ветер, а по ночам даже жаркий огонь очага не мог разогнать зябкость, что неотступно просачивалась снаружи. В первые дни своего вынужденного уединения Лукреция чувствовала себя неприкаянной в этом отдаленном месте. Мрачными и неприветливыми ей казались глухие стены монастыря, утренние молитвы в стылой часовне не даровали привычного умиротворения, а любопытные, оценивающие взгляды набожных послушниц пробирали холодом и напоминали ей о том незавидном положении, в котором она оказалась. Что все они, эти женщины, эти богобоязненные невесты Христа, думали о ней? Верно большинство из них считали ее вавилонской блудницей, скрывающей побочный плод нечестивой любви от людей. Но что они знали о жизни? Здесь, в вечном покое и благости, вдали от всего рокочущего мира и его соблазнов, никто не тревожил их сердца, никто не искушал их, не причинял боли, не будоражил кровь. Молитва и покаяние предвещали вечное блаженство, а дни в кротости и целомудрии сулили святость. Временами Лукреция думала, насколько проще была бы ее жизнь, посвяти она себя молитве и Господу. Но ведь она всегда была хорошей дочерью своего отца, не смела перечить его воле и, до недавнего времени, была уверена, что он отлично знал, каким образом устроить ее счастье. До недавнего времени. До того, как ей пришлось вдруг наскоро повзрослеть. Если раньше жизнь и грядущее представлялись Лукреции чудесным садом в виде замысловатого лабиринта, по которому она бродила, с восторгом открывая новое за каждым поворотом, то теперь, подобно птице, она поднялась над этим садом и видела все тупики и ловушки, ранее скрытые от глаз. Видела все коварные петли, гибельные входы и узкие выходы. И нынче, вместо душистых цветов и таинственных удовольствий, она замечала опасности и испытания, скрывающиеся за каждым поворотом этого замысловатого лабиринта. Знание пришло не тогда, когда она вышла замуж, и не в тот день, когда ее губы впервые познали вкус поцелуя любовника, и даже не тогда, когда Лукреция научилась пользоваться своей красотой в виде оружия. Нет. Она рассталась с детством лишь в тот момент, когда ощутила вкрадчивое биение новой жизни у себя под сердцем. А теперь ребенок внутри нее рос с каждым днем и все настойчивей давал о себе знать. Его шевеления, поначалу легкие и щекотные, теперь становились все ощутимей. Отчего-то Лукреция была уверена, что родится мальчик. Вскоре она станет матерью, время ее собственной невинной беспечности подошло к концу. Почти все дни в монастыре Лукреция проводила за чтением эклог любимых поэтов или вышивкой сорочек для будущего ребенка. А когда выглядывало январское бледное солнце, то подолгу гуляла вместе со своей камеристкой Стефанией в просторном парке. Чезаре обещал навестить сестру при первой же возможности, но Лукреция знала, что не стоит ожидать его вскорости. Одному Богу было известно, сколько может продлиться плен во французской армии. Она неистово тосковала по тем неделям, что провела в Риме, купаясь в заботе и внимании старшего брата, а теперь снова приходилось мириться с одиночеством и скукой. А ей так не хватало согревающего взгляда любимых глаз в неприютных стенах, вдали от дома. Время ее тягостного заключения окончится не раньше весны: так предсказала старая и опытная повитуха, живущая в странноприимном доме*, что вот уже многие годы стоял на заднем дворе Сан-Систо. Обитель и ранее принимала знатных дам в неловком положении, давала временное убежище благородным девицам, попавшим в беду, а посему в монастыре имелись и повивальные бабки, и няньки, и умелые кухарки, и даже искусные портнихи. Сестра Марта могла бы стать доброй подругой Лукреции, если бы не одна досадная особенность: Урсула Бонадео и была той самой монахиней, разбившей сердце Чезаре. Уже одного этого было достаточно, чтобы Лукреция ее возненавидела. Разумеется, Урсула не обмолвилась о связи с кардиналом Борджиа, она лишь туманно обозначила, что попала в Сан-Систо по воле Всевышнего и по собственному желанию после того, как недавно овдовела. Но Лукреции не составило труда мигом нарисовать полную картину произошедшего у себя в уме: ей было известно, что тогда, два года назад, на свадьбе, случилась перебранка. Барон Бонадео обесславил честь матушки и семьи Борджиа - а такое оскорбление старший брат не мог оставить без ответа. Но, похоже, Чезаре не оставил без внимания и жену барона. По-видимому, ревность вкупе с жаждой расправы толкнула брата на отчаянный шаг - вне всякого сомнения, дело решила дуэль, ибо Чезаре не был трусом. И теперь сестра Марта жила в монастыре Сан-Систо, покровителем которого был кардинал Борджиа. Он все же нашел ее, как и обещал. Но что стало с их чувствами? Для Чезаре обеты, данные церкви, не значили ровным счетом ничего, в то время как Урсула, похоже, решила навсегда посвятить себя Христу, и едва ли она собиралась нарушать священные клятвы. Неужто брат и впрямь желал повторять судьбу Абеляра и Элоизы? Неужели он любил эту женщину столь крепко, что готов был довольствоваться лишь редкими целомудренными встречами в стенах монастыря? Скорая на ревность, Лукреция тотчас представила Чезаре с Урсулой – представила их пылкие поцелуи и ночи, наполненные порочным блаженством. Одна мысль о том, что брат может отдать свое сердце кому-то, кроме нее самой, вызвала целую бурю праведного гнева. Нынче Лукрецию мало заботили те девицы, с которыми он утолял похоть, она и не думала осуждать его за необузданность натуры, за темперамент, за горячую кровь, что струилась по его жилам. Пускай. Сестра не смеет претендовать на страсть брата. Но Лукреция всегда хотела безраздельно владеть его сердцем, и до сих пор она не сомневалась, что эта власть у нее была. Неужели она ошибалась? Как бы там ни было, ей приходилось ежедневно видеться с сестрой Мартой, ибо та считала своим долгом навещать Лукрецию, справляться о ее здоровье, всячески проявлять искреннее внимание и заботу. Урсула желала угодить, и ее настойчивость растопила лед неприязни. Девушки не стали лучшими подругами, но у них, по крайней мере, было о чем поговорить, ведь раньше они вращались в одних и тех же кругах, а значит, обе знали придворные хитросплетения и великосветские сплетни. Обе были начитаны и разбирались в искусствах и политике. Это общение, с равной себе по статусу и духу, пусть и вынужденное, приносило Лукреции определенное удовольствие. Между тем, каждое утро она просыпалась в ожидании весточки из Рима. Частые письма из дома были ее отрадой в заточении. Отец исправно слал ей горячие приветы, Джулия делилась всеми новостями моды, а матушка давала советы по уходу за будущим ребенком. Хуан же в своей пространной и щегольской манере писал, что нынче занят усовершенствованием и переустройством армии Рима и бахвалился, как в следующий раз не отступит перед лицом врага. Лукреция лишь сдержанно улыбалась, читая эти высокопарные строки. Письма от Чезаре она не ждала, понимая, что стоит старшему брату вырваться из плена Карла, как он первым делом явится к ней собственной персоной. И она не ошибалась. В один из тех сырых и облачных дней, когда в воздухе уже пахло весной, но ветер с севера все еще напоминал о господстве зимы, Лукреция расшивала золотой нитью сорочку для будущего младенца. Она сидела у окна и временами выглядывала в монастырский сад. Опытные пальцы ее почти вслепую проворно работали тонкой иглой по мягкому шелку, в то время как взор мечтательно блуждал по живописному виду. За садом исправно ухаживали, это было заметно даже сейчас, пока деревья и аккуратные клумбы для цветов мирно дремали в студеных объятиях зимы. Кусты роз, голые и колючие, тихонько покачивались на ветру, мерцал бледным серебром зеркальный прудик под сенью старых ив. А ведь тысячи тугих почек лишь ждали первого дыхания весны и ласки солнечных лучей, чтобы пробудиться от зимнего сна, распуститься в сочные зеленые листья, чтобы вновь цвести и дарить радость людям, пчелам, птицам, всему сущему. И Лукреция вместе с этим зимним садом цепенела от холода и ждала. Ждала, упорно веря, что и ее весна вот-вот настанет. В тот день он и появился на пороге ее кельи без всякого предупреждения, с лихой улыбкой на губах, весь взъерошенный и лохматый, явно уставший с дороги, но все равно безумно красивый. На какой-то миг Лукреция застыла там, где сидела - у окна с иголкой, на полпути к стежку - не веря своим глазам. Но сердце ее уже бешено рвалось из груди, ведь сердцем она давно слышала стук копыт вороной лошади брата по базальтовым камням Аппиевой дороги. Каждое утро, просыпаясь, и каждую ночь, отходя ко сну, она молилась о благополучии Чезаре, и все прислушивалась, не скрипят ли подъездные ворота монастыря, ни шуршит ли гравий на конюшне. И вот, наконец, он перед ней, живой и невредимый. Они смотрели друг на друга жадным, счастливым и зачарованным взглядом, будто разлука длилась вечно, и уже в следующий миг Лукреция отбросила шитье, оказавшись в тесных объятиях Чезаре. - Когда ты вернулся? - срывающимся в волнении голосом спросила она, обхватывая его колючие от щетины скулы и вглядываясь в такие любимые, такие родные глаза. - Этой ночью, - полушепотом ответил он, накрепко прижимая Лукрецию к себе, будто опасаясь, что она может вот-вот выскользнуть из его рук. Безумец, ведь он едва стоял на ногах. Вероятно, брат провел в седле не один день и не одну ночь. Вблизи Лукреция рассмотрела темные круги под его глазами и ощутила, как подрагивают крепкие руки, скользящие по ее спине вверх, к затылку. Она сокрушенно улыбнулась: - К чему эта спешка, Чезаре? Ты бы мог отдохнуть, прежде чем скакать сюда… - Не мог. Никак не мог, - усмехнулся он, порывисто расстегнув пряжку дорожной накидки. Быстро стянув перчатки и отбросив их вместе с плащом в сторону, он страстно сжал пальцы Лукреции в своих больших ладонях. - Я очень скучал! - ласковая улыбка легла на его губы. - Но если хочешь знать, я принял горячую ванную и даже подремал немного, перед тем как отправиться к тебе. Невольно она смутилась, глядя прямо в его проницательные, темно-зеленые глаза. Конечно, Лукреция хотела знать. Она хотела бы знать о нем все - как он провел последние недели, где спал, что ел, что чувствовал, с кем говорил и, наконец, каким образом отвертелся от Карла Французского? Но больше всего ей бы хотелось осторожно приподняться на цыпочках и запустить пальцы в спутавшиеся, кудрявые волосы, а потом дотянуться до мягких, приоткрытых в чудесной улыбке губ. Просто прижаться к ним своими губами. Хотя бы на миг, на короткое мгновение ощутить извечную сладость прикосновения любящих уст. Раньше она бы сделала это, не задумываясь, как в тот день, когда Чезаре обещал ей сердце на блюде, а в пристальном, упорном взгляде брата горело черное солнце. Тогда в Лукреции не было сомнений, не было мучительной вины, ибо она еще не осознавала опасности в чувствах, что всегда казались такими прекрасными, такими естественными. Но с тех пор все изменилось: на свою беду Лукреция сорвала яблоко с Древа Познания и подобно царю Соломону, “умножив познания, умножила скорбь”. Она с досадой отметила, что наверняка покраснела: щеки и уши вспыхнули жаром, будто их лизнуло пламенем. Чезаре стоял так близко, что Лукреция и впрямь могла чувствовать волнующее тепло, исходящее от его большого и сильного тела, ее озябшие ладони отогрелись в горячих, смуглых руках брата. А стоило ей вновь поднять на него глаза, как солнце, невидимое для других, осветило перламутрово-серый день, растопило стужу в ее душе, заставило бездумно сгорать от пьянящего ликования. Даже против воли Лукреция слышала взволнованное биение переполненного любовью сердца в своей груди. Только бы не сгореть, только не сгореть от восторга. - Я очень скучал, - порывисто повторил Чезаре, - но я спешил не только поэтому. Он нехотя разомкнул объятия и порылся в плоской седельной сумке, пристегнутой к узкому поясу. Вынув оттуда небольшой, тугой свиток, он протянул его Лукреции. - Что это? - пробормотала она, неловкими пальцами разворачивая листок. - Твоя речь на суде. На суде по аннулированию твоего брака, - быстро пояснил он, заметив растерянность на лице сестры. Лукреция знала, что рано или поздно это случится, но не думала, что так скоро. - Мне удалось выпутаться из плена под Чепрано, - сказал Чезаре, - а оттуда я прямиком направился в Пезаро, дабы притащить этого ублюдка Сфорца в Рим. На лице его прорезалась кривая, злая усмешка. - "Притащить"? - переспросила Лукреция, наскоро прикидывая, какой неблизкий путь проделал брат ради этой затеи. - Да, пришлось связать его, Лука, и преподать несколько уроков верности Борджиа. От свирепой мстительности в голосе брата, Лукреция поежилась. - Ты избил его? - спросила она, ощутив при этом незнакомое, кровожадное чувство торжества. Сфорца причинил ей столько страданий, столько боли, что порой, в минуты отчаяния, она желала ему если не смерти, то по крайней мере боли. Много боли. И вот, справедливость восторжествовала. - Тебя это расстраивает? - спокойно, с улыбкой, спросил Чезаре. Она покачала головой, поражаясь собственному хладнокровию: - Напротив. Лукреция взглянула на развернутый свиток в своих руках и пробежала глазами по тексту, составленному на латинском. ***«In eius familia … et ultra translata absque alia sexus permixtione steterat nulla nuptiali commixtione, nullave copura carnali conjunxione subsecuta, et quod erat parata jurare et indicio obstetricum se subiicere». «Она была передана его [Джованни] семейству …. и до сих пор не имела никаких сексуальных и брачных отношений и половых сношений и готова поклясться и подвергнуться освидетельствованию акушерок». Благодаря прекрасному образованию дочь понтифика отлично знала латынь и, дочитав до конца, невесело рассмеялась: - Только слепой не заметит, Чезаре, что я в положении. Он порывисто шагнул к ней: - Любовь моя, - обхватив ее затылок ладонью, Чезаре прижал голову Лукреции к своей груди и, уткнувшись в ее макушку, проговорил: - Ни о чем не волнуйся. Твой отец - Папа Римский, а брат - могущественный кардинал. Акушерки подтвердят, что ты девственна, как в день своего рождения. Словно Дева Мария, подумала Лукреция с горькой усмешкой. Чезаре выпустил сестру из объятий и, ласково ущипнув ее подбородок, заставил поднять глаза на себя. - Слышишь? Ни о чем не волнуйся. Просто выучи эти слова и через неделю повтори их на суде, перед священной коллегией кардиналов. Об остальном позабочусь я. Она послушно кивнула, остро чувствуя мягкое прикосновение подушечки большого пальца Чезаре на подбородке. Зачем он так ласков с ней, зачем так нежно и настойчиво скользит взглядом по ее губам? Невольно ее уста приоткрылись. - Мне так тебя не хватало, Чезаре - наконец, выговорила Лукреция, стараясь унять предательскую дрожь в голосе. - Здесь так спокойно, никаких волнений, настоятельница добра ко мне... И сестра Марта мила, но... я бы предпочла быть в Риме, рядом с семьей. Он глухо простонал, нехотя отстранился и опустил глаза к ее заметно округлившейся талии: - Как только твой ребенок появится на свет, ты сможешь вернуться. Ведь осталось не слишком долго? Она улыбнулась его осведомленности. Откуда только брату были известны столь деликатные подробности женского здоровья? - Ждать до весны, - промолвила она, смутившись. - Он уже и правда большой, - проговорил Чезаре, ободряюще улыбаясь. - Должно быть толкается? - нерешительно протянув ладонь к ней, он робко спросил: - Можно? Лукреция, разгадав его намерения, с охотой кивнула. Брат опустился на колени и осторожно, с оробелой нежностью, обхватил ее круглый живот поверх платья. Даже сквозь плотный шелк она ощутила согревающее тепло бережного прикосновения, и дитя ее, будто отозвавшись на ласку, и впрямь щекотно толкнулось внутри. - Ха! - воскликнул Чезаре и поднял изумленный взгляд: - Я почувствовал, как он шевельнулся! У Лукреции перехватило дыхание. Как же чудовищно, что Папа заставил старшего брата посвятить жизнь церкви, дать обет безбрачия. А ведь Чезаре бы мог стать замечательным мужем и отцом. О, как бы повезло его избраннице. Если бы только у самой Лукреции был такой муж. Если бы только… Она быстро отогнала мучительные фантазии и промурлыкала, как ни в чем не бывало: - Он, конечно же, радуется приезду дяди, не меньше своей мамы. - Значит, мы с ним поладим, - усмехнулся Чезаре, поднимаясь на ноги. - Я стану его крестным отцом, ты же не против? Окончательно обуздав трепетное волнение, Лукреция спокойно положила руки на широкие плечи брата и с милым смешком сказала: - Я даже не представляла никого другого в этой роли, Чезаре. На лице его расцвела довольная, белозубая улыбка. - Я и не сомневался, любовь моя. Спустя неделю Лукреция Борджиа отправилась в Рим для оглашения развода. *** *Странноприимный дом — устаревшее обозначение богадельни, больницы-приюта для нищих и калек.