Боль была конвенциональная и неоспоримая.
Оспаривать ее было так же бессмысленно, как отказаться дышать — она пробиралась через кожу, превращая ее в лаву. Она угрожающе и насмешливо шептала, словно давно знала, как всё закончится; но её не послушали, и теперь она с упоением злорадствовала. От её шёпота не было ни спасения, ни выхода — от неё не убежать как от мрачных обеспокоенных взглядов Стэна и Билла. Она была в самой его голове, она перемещалась вместе с нейронами по мозгу, с кровью по венам, как кислород по лёгким.
Раньше она молчала. Когда в детстве разбивались колени, когда расцветали синяки от хулиганских кулаков — она молчала. Всё ощущалось даже более цельным, ярким, всё стремилось к спасению и выходу. Всегда казалось, что с возрастом эта цельность будет только укрепляться. Когда удастся покинуть дом, когда не нужно будет разрываться на несколько разных себя, чтобы преуспеть и в учёбе, в дружбе, в любви к Элли и в любви к матери.
Оказалось, что повзрослеть значило расщепить себя ещё больше. Чтобы даже боль стала твоим врагом и шептала, шептала, шептала…
«Ты сам виноват, Эдди.»
Как же хотелось, чтобы она замолчала навсегда.
Рутина возобновилась. Стала куда более невыносимее, но хотя бы перебивала внутренний диалог. Эдди не был уверен, что слушает и внимает преподавателя, что углубляется в непонятные и далёкие науки, не имеющие никакого отношения к тем вопросам, которые его мучают. Ему казалось, что он даже перестал понимать, что он тут делает. Побеги из дома кажутся в итоге бессмысленными.
Дом, мама, Билл, автобус, Нью-Йорк, Ричи… Всё происходило одновременно и не происходило вовсе. Никакого начала или конца. И его боль не хотела больше быть частью бесконечного круга, где Эдди пожирал себя как уроборос. Билл однажды показал ему это древнее изображение: змей пожирающий собственный хвост, образующий бесконечную петлю. Билл тогда сказал ему, что это символ надежды и вечного обновления. Эдди же отвернулся, увидев только безысходность.
«Всем с-свойственно видеть что-то с-с-своё, в з-зависимости от опыта», ответил на это Билл. «Объективное знание всегда б-будет затемнено с-субъективной перспективой.»
Ричи бы тоже сказал что-то подобное, подумал тогда Эдди.
Ему обманчиво казалось, что всё в его жизни меняется к лучшему. Что покинув выкрашенные в стерильный цвет стены, вылизанную кухню и назойливый голос матери, он освободится. Витал в мечтах о свободе, о лучших результатах, о жизни, когда всё, что у него было — это призрачное отражение чего-то похожего на человека. Он бежал так быстро, что совершенно не заметил, что сама суть побега и физической свободы была бессмысленна. Он не сбежал из Дерри — он притащил его за собой на привязи.
И чем дальше он убегал, тем больше он распадался. И боль мерзким голосом шептала: «это только твоих рук дело».
Вечером на лавочке было гораздо холоднее, чем в начале сентября. В сентябре он позволил себе выйти из кампуса в футболке. Позволил себе отвлечься на телефон. Позволил себе столкнуться с чужим плечом, а удару — затянуть себя в пучину событий, выбивших почву из-под ног. Каким важным и большим он себя чувствовал, когда осуждал чужую грубость, когда судил по первому слову, когда остро реагировал на всё, что оспаривало значимость его появления здесь.
Это ничего не значило.
Эдди глазами буравил то самое место. Казалось, прошла целая жизнь, года, столетия, но при этом меньше секунды. Его бедная Элли, которую он обманывал, как обманывал себя, говорила, что время — вещь относительная, как сама жизнь. Что это обрезки шагов, запечатлённые на пленку из пространства, которые могут измеряться мгновением или вечностью.
Элли он тоже подвёл.
Казалось, ещё немного, и его голова лопнет. Эдди схватился за волосы, в панике осматривая покрытый гололедицей асфальт. Всё заморожено, всё ушло. Он не понял, не вытерпел, не смог подступиться правильно, и был выставлен за дверь.
Удивительно, кого он ещё не успел подвести.
Эдди забыл как оказался в том самом туалете, где они впервые поговорили. На этаже рядом с его комнатой. У кабинета психолога, где они начали оттаивать. Но каждое место всё больше рвало на куски, вместо того, чтобы собирать. Словно кто-то достал его из собственного тела и заставил смотреть чужими глазами на его же реальность. Все мысли и чувства, воспоминания и трепет были лишь фантомом ушедшей жизни, другого измерения, где они вели к более правильному исходу. Где Эдди был не тем, кем его сделали. Где Эдди справился лучше.
Это была совершенно иного вида пропасть. Она не была ни липкой, ни тёмной, потому что в ней не было признаков материального и исправимого. Она была ничем. Она была перерождением и смертью в одном лице. Пересечь этот горизонт событий значило отбросить попытки бороться и поддаться естественному порядку вещей — быть раздавленным невидимой сингулярностью. Кто-то бы ему сказал искать белую дыру, ведь учёные предполагают, что она есть — неизбежный выход к спасению.
Стоит ли говорить, что белую дыру так и не нашли. Во вселенной нет побега от небытия. Только уроборос, кусающий собственный хвост.
Эдди смотрел в потолок, когда ему пришло очередное сообщение. Он не взял телефон, а вместо этого повернулся лицом к окну — судя по положению солнца было около восьми утра. Комната была пуста; рутина плелась по пути, который ей проложил новый день.
Эдди всё же взял в руки телефон. Наверно, больше по привычке, чем из искреннего желания что-то увидеть.
Это была мама.
Мама никогда не отличалась особенной креативностью в вопросе поиска выхода на контакт. Упрёки сменились беспокойством и вопросами, которые она не уставала повторять ещё с его детства.
Насколько она была права, не желая его отпускать? Знала ли она о том, что его ждёт, когда с раннего детства причитала о гадостях и ужасах внешнего мира, которые совратят и покалечат её такого больного сына. Она создала ему собственный Эдем из химии и обезжиренного йогурта, а он улетел за извилистым блестящим хвостом змея к самому запретному из плодов. И в изгнании стал он уязвим, как Адам — смертен.
Одна вещь за другой летела в рюкзак. Каждая смертная божья тварь, родившаяся в изгнании идёт только в одну сторону — назад в рай. С богом, восседающим на огромном кресле перед телевизором, что решает судьбу твари даже не находясь рядом с ней физически, а нашептывая через выгравированные в голове заповеди.
У Эдди дрожали руки.
От дрожащих рук и почерк был неровен. Он писал Биллу — дружба пробудила в нём остатки совести.
«Нужно увидеться с мамой. Вернусь как смогу, ты и сам понимаешь.»
Билл поймет. Его проницательность всегда было сложно обмануть. Он даже пытался заговорить. Эдди удивлялся с какой филигранностью увиливал от ответов.
«Беверли мне рассказала. Ты же з-знаешь, что я в любой момент ему за вас могу и в-втащить.»
«Мы и не такое с тобой проходили, дружище. Забудется.»
И улыбался. Механически, как по часам, даже не контролируя процесс, сквозь стыд и шепот боли, погруженный в пустоту и оторванный от собственной оболочки, что продолжала следовать за ним тенью.
Эдди вышел навстречу утреннему почти зимнему бризу. Хорошо, что ушел так рано — никто не успеет за ним последовать.
Как много, оказывается, бесконечности в человеческой голове. Её не замечаешь, когда она наполнена жизнью и связанными с ней мыслями, волнениями, знаниями. Но когда всё начинает стираться и пропадать, распадаясь на атомы, оставляя за собой только пустоту, ты начинаешь ощущать её необъятность.
Когда вселенная будет умирать, взорвав последнюю звезду, то оставит за собой плеяду чёрных дыр, которые постепенно сжуют остатки материи, а потом и друг друга. Вселенная остынет и забудет, что такое свет и жизнь, и в темноте начнёт увядать, пока последняя связь между протонами не распадётся. И никакая другая трагедия, никакой другой конец не выглядит таким же безжалостным, чем этот. И потому выбрать судный день и божий суд гораздо проще и привычнее. В конце будет смысл.
Было совсем темно, когда автобус добрался до конечной. В Дерри было ещё холоднее: тонким слоем лежал первый снег, лужи в ямах на асфальте покрылись льдом, а на улице почти никого. Через слабое световое загрязнение в ясном небе пробивался силуэт Млечного пути. Было видно даже слабое пятно Андромеды, летящей навстречу, чтобы через два миллиона лет столкнуться и устроить межгаллактическую катастрофу. Так же и Эдди, казалось, вечность шагал в сторону дома, навстречу столкновению, избежать которое не позволяла собственная гравитационная тяга.
Из-за двери доносился голос диктора новостей. Двор как всегда был косметически ухожен, насколько позволяли силы одинокой женщины. Снег был совсем не убран. Видимо, ей было совсем тяжело этим заняться. Эдди содрогнулся от внезапно вспыхнувшего в пустоте чувства. Вина.
Она вдруг стала такой яркой и мощной, что он захлебнулся. Несколько дней, которые тянулись годами, превратили всё в белый лист, а вина вдруг разлилась громадной кляксой. От неё можно было захлебнуться и задохнуться в похожем на астму приступе.
Эдди собственными ключами открыл дверь.
— Эй, кто это там?! — послышался взволнованный голос из гостиной. За ним последовало кряхтение и скрип излюбленного кресла. Эдди поспешно снял кроссовки и последовал на звук. Был ли он действительно совсем глуп в этот момент, было ли это правильно — он не знал.
Знакомые запахи, знакомые стены. Знакомое ощущение не принадлежавшего тебе тела, которое напичкали всем, чем только было можно, что держали его в неведении.
Он добрался до хвоста и забрался в собственную глотку.
Мама сидела напуганная, почти дотянулась до ближайшей вазы, чтобы кинуть её в незваного гостя. Но завидев его, её рука замерла.
— Эдди… — прошептала она. И упала на спинку кресла, почти всхлипывая.
Она развела руки и ждала. Она смотрела на него пристально, её взгляд снова был пустой, но жаждущий и требующий. Она смотрела на него — на своё творение и видела в нём собственность, у которой есть только одна воля — её. Руки были лианами, они ещё не коснулись его тела, но он уже чувствовал страшное удушение.
Но чувство вины так и не угасло. Оно вспыхнуло ярче, чем когда либо, и Эдди упал. С каждым шагом он был всё меньше и меньше, пока не превратился в совершенно никого — в её сына. Он рухнул на колени и позволил лианам прижать его к груди создательницы.
— Мой мальчик, мой бедный мальчик, — всё причитала она. Эдди закусил губу в страхе, что невзначай разрыдается, потому что плечи уже предательски дрожали, а в глазах щипало солью.
В объятиях не было ни утешения, ни умиротворения. Кажется, что он оголился и расслоился ещё больше. Он предал каждый свой шаг, что был сделан за все эти годы, предал все свои старания и чаяния. Его свобода сжиралась ненасытными материнскими объятиями.
Конечно, это не значило, что он никогда не покинет её, что не вернётся назад. Всё, что он сделал — отказался от иллюзии, что он может жить умом и сердцем вне дома. В нём не было ни силы, ни ума, ни настоящих стремлений. Только показательная гордость и непонятная злость на весь мир, чем он питался и множился, как настоящая саранча. Лучше бы ничего этого не было. Лучше бы никогда не было закладок в книжках и его попыток во что-то ввязаться. Всё то было не более, чем сказка, написанная им самим. Он не был никаким спасителем, и его идиотские попытки были совершенно не нужны. В реальности он был просто неудачником и маменьким сынком, которого местная шпана пинала, признавая в нём такую очевидную для всех слабость.
И он её принял.
***
—… А как ты похудел, посмотри на себя. Ты же принимаешь таблетки, которые тебе выписывали в больнице? Не заставляй меня следить ещё и за этим.
Мама не затыкалась с самого утра. Вечером она так ничего и не сказала, подавленная своим восторгом и слезами. За завтраком она решила вывалить на Эдди всё, что в ней накопилось за прошедшие месяцы. Она металась по кухне, насколько ей позволял вес, и то и дело томно или осуждающе вздыхала.
— Принимаю, мама, — тихо ответил он, после чего сразу засунул ложку овсянки в рот. Пока рот занят едой, ответов от него ждать не будут. Мама ненавидит, когда говорят с полным ртом.
— А что же ты приехал, Эддичка? Разве у вас каникулы? А как же учеба?
— Отменили занятия в пятницу. А к понедельнику я вернусь.
— Вот и правильно, дорогой. Ты же знаешь, как я была против всех этих больших городов, там же столько наркоманов и болезней, а ещё всякого непотребства. Надеюсь, ты не ездил на метро, от одного его вида мне уже плохо. Вот лучше бы тебе учиться где нибудь вне города. Ты же знаешь, есть кампусные городки, где всё своё и всех легко проверить, пожаловаться, если нужно…
Эдди только кивал головой, но уже совершенно потерял нить разговора. Ему не нужно было слушать, чтобы знать, о чем она будет говорить. Темы у неё особо никогда не менялись.
— Ну ничего, поучишься еще полтора годика, а потом и в университет подходящий можно поступить. В том же Техасе, там и безопасней, и всех тих чернокожих контролируют получше, а ты же знаешь, как с ними неприятно связываться, с их уровнем преступности…
Эдди посмотрел в окно. Небо затянуло дымкой, но такой, что скорее закрывала солнце, чем обещало осадки. Снега стало поменьше, повсюду выступала грязь. Неприятно потеплело, даже не выйдешь особо прогуляться, запросто можно подхватить простуду.
Удивительно, как быстро он вернул себе мамины рассуждения. Ещё пару недель назад он бросил всё и бог знает в чём сидел на крыше, обдуваемый океаном. Но то была уже совсем другая жизнь, и безрассудство погибло вместе с ней.
— А как твоё дыхание, ну-ка, дай посмотрю.
Она схватила его за подбородок и подняла наверх. Пощупала шею и грудную клетку. Эдди почти вздрогнул, за месяцы отвыкнув от такого грубого вторжения в личное пространство. Знакомое отторжение прошлось под кожей, но он себя не выдал. Надо было привыкать заново, что всё это не его.
— Знаешь, дорогой, а я бы всё же сходила в больничку и послушалась на твоём месте. Мистер Свон всё ещё руководит отделением, ты же его помнишь? Как было бы хорошо у него проконсультироваться. Раньше мы каждую неделю ездили. У тебя были ещё приступы? И, надеюсь, ты не опустился до того, чтобы закурить.
Эдди отрицательно покачал головой. В голове вплыло воспоминание из разговора в туалете во время посвята, где он по глупости решил защитить свою гордость отравляющей затяжкой. Как же глупо и смешно. Даже удивительно, что его не раскололи и не отвергли раньше.
Мама так и не убрала руки, а он не переставал вспоминать, как по другому могут ощущаться прикосновения, мягкие и осторожные, наполненные нежностью, которую не выразить словами. И Эдди стало до одури тошно от той жалости, что он испытал к самому себе. Есть вещи, которые стоит забыть, которые он просто обязан забыть. Выдрессировать себя быть сильным хотя бы в способности отгонять ненужные и бестолковые иллюзии прошлого.
Но разве можно это так быстро забыть? Какой человек на это способен? А Эдди устал. Устал до того, что не мог ответить на звонки Билла. До того, что не удосужился побыть рядом с Беверли, которую действительно ранили.
— Эдди! Что с тобой? Тебе где-то больно?
Он даже не заметил, как слезы потекли у него из глаз.
— Ничего, мама. Это ничего. Просто я виноват. Но это пройдёт.
— Это правда, всё пройдёт. А остальное ты сам надумал — ты всегда такой выдумщик. Вот не стоило тебя отпускать, нашлись всякие непонятные, кто тебя подначивает. Так и дойдём до психиатров, и что я буду тогда делать? Никогда меня не слушаешь.
— Извини.
Ричи учил не извиняться просто так.
— Ну всё-всё, пустое это. Давай всё же съездим провериться. Хоть мать успокоишь.
Эдди оставалось только кивнуть. Он аккуратно вытер лицо салфеткой, потому что вспомнил, как мама бесится, если лезть в лицо руками.
***
— И к-когда ты вернёшься?
— Уже завтра.
— Ладно.
Билл заметно злился. Он пыхтел в трубку и заикался меньше обычного.
— Б-больше не сбегай вот так. Особенно туда. Д-даже не знаю, почему именно т-туда. Учитывая, как Д-Дерри на тебя влияет.
— Билл…
— Д-даже не отмахивайся. Я тебя знаю, — он вдруг тяжело и устало вздохнул. — В-всё ещё наладится. Ты сам мне это сказал.
— Я помню. Я правда в порядке, Билл. Мне нужно было вернуться. Ты поверишь мне на слово?
Билл промычал что-то неоднозначное. Эдди внутри сжала очередная порция вины.
— Как там Беверли? И Стэн? — нужно было как-то отвести разговор от себя. Тем более, ему правда было интересно.
— Беверли б-большую часть времени злится. Но мне не рас-с-сказывает. Думаю, она просто ждёт, когда этот вернётся.
Эдди с усилием сжал губы, чтобы не выдать мучительный вздох, бившийся в легких.
— Стэн один с-сохраняет спокойствие. Д-думаю, мы все ему н-надоели.
— Я всегда верил, что ментально ему за девяносто.
Билл засмеялся.
— Т-ты прав, дружище, — он выдержал паузу, словно что-то обдумывал. — Рад с-снова слышать твои идиотские шуточки.
Пустота разрывала его на части.
— Видишь, я в норме. Всё пройдёт.
Наверно, если сказать что-то вслух, то оно действительно сбудется.
— Т-ты же расскажешь, что именно он тебе наплёл, когда Беверли ушла.
— Я уже тебе говорил, Билл. Поругались из-за того, что он Беверли нагрубил. Больше ничего.
— Это я с-слышал, — голос в трубке стал совсем серьезным, — но ты ведь з-знаешь, что беспокоишь меня не меньше Беверли. Ты мой лучший д-друг.
— Я помню, Билл, — глаза снова щипало, а боль кричала, ужаленная железом. Он не мог открыть рот, его зашили и приделали чужой, который с уверенностью убеждал, что он не стоит ничьего беспокойства. — Спасибо.
***
«В жизни самое главное — найти своё место. Это моё место.»
Голова из телевизора что-то вещала. Эдди сидел на диване и пытался привыкнуть к шуму.
Сериал был до ужаса тупой. Билл называл такого рода самовыражения жвачкой для пролетариата — ничего полезного и хорошего в них не было, только вред и иллюзия хорошего досуга. Эдди и не слушал, взглядом устремившись скорее в пустоту, чем в происходящее.
И всё же он зацепился за слова героини. И в этом была доля правды. За два дня похода по врачам и запаха полезного бульона он не испытал ничего, кроме знакомого давления. Давления, под которым его самого видно не было. А значит и не было тех губительных ошибок, что он совершил.
Это не для него — доверять. Это не для него — любить. Его тело и душу ему даже не отдавали, ему нечего было предложить, кроме как стыдиться предоставлять чужое имущество кому-то ещё. Его место под этой крышей.
Ричи говорил ему быть собой. Как жаль, что он не уточнил, что же это в итоге значит.
Полноценность и жизнь были созданы для других. Он мог наблюдать лишь со стороны.
