Der chronischese Schmerz
13 ноября 2018 г. в 07:57
Он не помнил, когда в последний раз испытывал такое отвращение к порогу здания штаба СС. Он не помнил, когда его в последний раз переставала волновать политкорректность своих мыслей — здание было священно, мысли о нем обязаны быть чисты, — но все былое стало неважным. Важно было только то, что он увидел этим вечером.
Стоя под дождем в распахнутом плаще, он вспоминал свой кабинет, пытаясь найти в нем хоть что-то, к чему потянет душу, но не находил. Отчаянно хватался он за шанс вновь ощутить себя собой; стоит ему лишь войти в свою обитель, как она разольется по всему телу покойством и авторитетностью, снимет часть тяжести и расскажет, как жить дальше — он знал, — но не мог заставить себя сделать хоть шаг ей навстречу. Причина была отчаянно очевидна.
Рабочая обстановка отдавалась дерущей болью, к своему дому его не тянуло никогда.
Луи Каше молча развернулся и побрел вдоль расфокусированной дождем дороги равнодушного Берлина.
Луи Каше =>имя при рождении: Кристиан Викернес; дата рождения: 11 февраля 1903, Берген, Норвегия; гражданство: Германия; характеристика: умен, расчетлив, идеен, вменяем. Личная жизнь: данные отсутствуют; был образцом для подражания новобранцев гестапо. Ни одного упрека за все годы службы, идеально проработанная стратегия карьерного роста и идеально выверенная идеология в голове делали свое дело — Луи Каше боялись и уважали все, вне зависимости от звания и личностных качеств. Границы службы и личной жизни для него не существовало — все было пропущено сквозь призму Партии и ее блага.
Луи Каше вел скрытые игры, само наличие которых было скрыто от остальных игроков. Никто не знал, чем обернется его взгляд, никто не знал, зачем он задает тот или иной вопрос. Уважение к нему часто оборачивалось желанием устранить угрозу карьере или даже жизни, а потому офицер нередко пользовался черными методами для устранения опасных лиц.
И, хоть безупречность исполнения предусматривала чистоту головы, в кабинете герра Каше всегда находилось место для резного хрусталя графина и только одного бокала — он никогда не предлагал выпить с ним, в глазах коллег Луи Каше всегда оставался ярым трезвенником. Графин находил себе место среди упорядоченного бумажного многообразия на столе офицера не часто, да и не всегда: он стал его гостем лишь год назад, в тот злополучный день, когда Луи Каше наконец вычленил среди медоносных пчел своих мыслей трутня, что ненавязчиво, но стабильно прерывал их стройный рой.
Ему не была знакома людская привязанность, зато были хорошо узнаны примеры ее последствий.
Эйстейн Ошет появлялся в кабинете Луи Каше не часто, но каждый его визит был безупречен. Будь то обмен информацией между отделами или выговор по поводу проведения операции — таковые Каше исполнял со скрежетом, но профессионально — Ошет держался глубоко холодно, будто оставляя при себе звание чуть выше, чем имеющееся — незаслуженно, как казалось самому офицеру, мелкое.
Мимо проехал патруль. Он не видел лиц внутри, но знал, что те смотрели на него внимательно, раздевая до костей, до личного дела, до сверки увиденного с фото в досье. Плевать.
Улица была пустынна и по-тоталитарному безопасна; здесь он на вершине цепочки, бояться нечего, у него было все — и ничего из этого не было ему нужно, все опостылело, стало мерзко и сухо, стало скрести по душе наждачкой после того, к чему его привела неугомонная слежка. Как он искал, как он вязал и разгадывал, что за азарт горел в его душе — все лишь от надежды на то, что подозрения пали ошибочно. Все лишь из потребности амнистии для чужой души.
Он сам виноват — он не был готов. Он проводил расследование в полной уверенности разгадки. Он проводил расследование лишь для того, чтобы, казалось, исправить ошибку. Произошел конфуз, н е д о р а з у м е н и е, такого быть не может, господа. Смотрите сами, я все докажу.
Проблема в том, что он никогда не умел ошибаться.
Вдруг Каше понял, что ему нужно. Когда долго не поддаешься соблазну, он притупляется, забывается само ощущение. Так было и на этот раз — тело долго металось, ища забытого лекарства. Он хотел выпить. Не пропустить стаканчик, а надраться в гордом одиночестве. Как банально.
Он быстро нашел то заведение, какое никогда не значилось пригодным для посещения по прямому назначению. Всего-то пару раз захаживал с проверками. Как-то нашел нежелательных посетителей. Двери в поздний час оказались закрыты, но за их стеклом горел свет.
Он постучал. В глубине зашевелилось, вскоре свет заслонил теневой силуэт. Едва различив в темноте фуражку, хозяин торопливо натянул улыбку и отошел в строну, без слов пригласив войти. Когда Каше пересек порог, человек склонился, показывая свою беззащитную лысину. Столько покорности, страха и безнадежности было в том жесте, что офицер поспешно отвернулся, подернув плечом.
С равнодушным превосходством смотрел он, как дутые руки старательно натирают стойку.
— Шнапс. Стакана не надо.
Когда хозяин с улыбкой протягивал бутылку, на его лбу блестели капли испарины.
— Разумеется, за счет заведения, — осторожно сказал мужчина натужно-добродушным голосом, словно не зная, стоит ли озвучивать и без того очевидную мелочь.
Каше вновь вышел под ночной дождь. Тот становился все сильнее.
Пару лет назад все было иначе; в его обязанности не входило то, что стало нормой теперь. Впрочем, он не причислял себя к тем, кто был недоволен сменой деятельности. Уничтожение врагов для него было неотличимо от поддержания порядка в стране. Вопросы морали и этики — детский сад, те, кто жил по их принципам — инфантильные бестолочи, которым не место в Партии. Он считал, что произошедшая встряска оказалось эффективной во всех отношениях. Они встали на путь эволюции, приняли на себя бремя преобразования мира в новый, чистый и сильный. Тот, кто надеялся пройти этот путь без крови, был глупцом. Вступление в НСДАП означало выбор пути мученика, пути, открывающего все круги ада, но ведущему к раю на земле.
Сам Каше был готов.
Перемены наступали быстро, кто-то не держал их темп и сходил с корабля, но он поглощал их жадно, адаптируясь, принимая и упиваясь исполнением все новых обязанностей. Это и обеспечило ему быстрый взлет по карьерной лестнице.
Если раньше работа в СС предполагала обхождение постоянным штатом, то теперь кадры сменялись быстро, в ритме чеканного шага полка. Новобранцы приходили, отсеивались, шли вверх и вниз, на фронт, на улицы, на выезды по зачистке. Последние зачастую возглавлял сам Каше. Он никогда не запоминал солдат — все в одинаковой форме, без лиц, с одинаковыми винтовками, одинаково выполняющие его приказы.
В тот день выпал снег. Десяток пар сапог топтался по едва выпавшему хлопково-сахарному покрывалу, и все было тихо, будто рождественским утром.
Жидкую толпу нелюдей выкорчевали довольно быстро. Вокруг не было ни души. Шеренга выстроилась на белом снегу, вокруг было тихо, с неба сыпался белоснежный порох, липня к опухшим заплаканным лицам. Никто не орал. Наверно, было слишком холодно — все до одного дрожали, как тряпье на ветру.
Солдаты выстроились напротив. Все разом, слившись в один продолжительный гром, резанули винтовки по рождественской тишине.
Один замешкался. Старуха перед ним валялась в пыли, открывшейся под смахнутым снегом, пыталась поднятья на колени и взглянуть в лицо тому, по чьему милосердию оставалась единственной выжившей, пересекавшей полосу бездыханных тел. Ее лицо было осунувшимся и красным, глаза запали глубоко из-за нескончаемых рыданий. Она уже не плакала — лишь сипела давно сорванным голосом.
Каше подошел к новобранцу со спины, презрительно сверля его затылок холодным взглядом. Его он помнил: юнец был так откровенно счастлив своему зачислению в ряды СС, что опытный следователь быстро различил в нем чувствительность. Ту, что нельзя скрыть — она всегда сквозит в глазах. Ту, что нельзя терпеть в режиме военного времени. Каше сразу понял: с ним будут проблемы.
— Не бойтесь, солдат. Это ваша работа. Придется свыкнуться.
Офицер говорил мягко, едва ли не покровительственно, хоть его лицо и было искривлено негодованием — цивильным, офицерским, беспощадным.
Солдат обернулся, и Каше замер. Солдат обернулся и посмотрел на него раздраженно, как будто его отвлекли по какой-то мелочи. Посмотрел на него с неутоленной жаждой исполнения приказа во взгляде.
— Я не боюсь, предохранитель заклинило.
Выстрел звучал иначе. Триумфально, жестко, чувствительно.
Каше продолжал смотреть на новобранца. Вместе с прозвучавшим выстрелом что-то странно задрожало в его груди.
Голова гудела от шнапса. Он уже не помнил, когда в последний раз так напивался.
Внутренности скрутило воспоминанием. Как дуновение морозного зимнего ветра, колко ласкающее лицо, пробралось оно в легкие, заставляя прочувствовать убийственную невесомость, крадущую землю из-под ног.
Каше привалился к стене. Он не мог думать — думал он по дороге к штабу, в машине, думал о том, что все чушь, как думал уже столько раз. Думать о том, что все это чушь, гнать рождественское утро прочь можно было раньше, когда оно еще не проросло в его легких ветвистым деревом, когда его ветви еще не переплелись с сосудами, не вросли в мышцы — теперь пытаться выкорчевать его было бесполезно. Теперь дерево начинало в нем гнить.
Каше поднял голову, подставляя лицо каплям дождя. В гудящей голове вдруг отчетливо всплыл адрес.