радужное.

      Юнджи не жалела ни об одном из сделанных ею выстрелов — она всегда считала, и весьма оправданно, что защищает собственную жизнь: и когда отстреливалась от живых мертвецов выхваченным у загрызенного полицейского пистолетом, в тот самый, первый день, настигший апокалипсисом прямо на станции метро; и когда, присоединившись к компании таких же подростков, разъезжая на новенькой, заправленной хорошенько, украденной у какой-то пары машине, целилась ради удовольствия, и, хах, никогда не промазывала; и когда выстрелила в затылок старой, мерзкой свинье, пристававшей к выбившейся из сил, уже не сопротивляющейся девчушке.       Ах, точно, последняя ситуация сюда не относится — в тот раз она защищала не себя, но справедливости ради — этот единичный случай не заслуживает быть вынесенным в отдельную строку. Сама Юнджи не считает, что заслуживает себя называть героиней.       Сейчас, сидя в кузове машины, мелко дрожа — конечно, только от холода — она старается вбить себе в голову простую истину их — её — новой, страшной и болезненной, обречённой на одиночество жизни: всё, что ни делается, делается ради собственной защиты. Каждый сам за себя — никак иначе.       Но отчего же тогда так гложет вина?       Не потому ли, что одна она была с оружием? И не потому ли, что, вместо заражённой подруги, перебила всех не сумевших вовремя сбежать товарищей?       — Нет, не то.       Может тогда потому, что сама виновата? В том, что эта самая подруга заразилась? В том, что вытащила среди ночи, не заботясь о безопасности, не заботясь ни о чём вообще? Одно дело эта рыжая — она изначально была несерьёзной, безответственной совершенно, бестолковой. Но она-то чего попёрлась?       — Я была счастлива, — брюнетка голову наклоняет вбок, чуть раскачиваясь из стороны в сторону. Что же тогда?       Что же?       — Не говори только, что не понимаешь сама. Нет смысла врать, ты здесь одна.       Юнджи даже не вздрагивает, только ноготь большой начинает грызть — это единственное, что выдаёт волнение. Забавно — не страх, не панику, только волнение — и это когда глючит не по-детски, наверное, от той горсти обезболивающих, которыми пыталась залечить собственные раны: с ней говорит покойница, голову в её сторону поворачивает, смотрит уцелевшим глазом и улыбается правым уголком губы, обнажая залитые кровью зубы и разодранные дёсны.       Мин взгляд тупит виновато, продолжая под корень выгрызать пластину, и произнесённое вслух — нет — прокручивать в голове. А затем резко замирает, смотрит в упор на исчезнувшую уже галлюцинацию — то есть на затылок, на растрёпанные, спутавшиеся, приобретшие багровый оттенок волосы, и чуть ли не выплёвывает, скривившись:       — Я спасала себя! Ты кинулась на меня, ты вырвала мне чёртов кусок мяса, смотри, разве не ужасно выглядит?! — девушка тычет пальцем в предплечье левой руки — там бинт грязный наложен неаккуратно, под ним всё кровит, зудит и тянет неприятно с каждым движением — лекарства помогли унять боль, но ощущение дискомфорта осталось — за него брюнетка и обижается. — Ты поступила бы также, — и тишина, никакого ответа — минуту, две; Мин начинает раздражаться, толкает рыжую в плечо, а та всё продолжает молчать, и не двигается вновь. — Да какого чёрта? — бубнёж себе под нос. Юн собирается перебраться на сидение, за руль, но не может заставить себя уйти просто так — укрывает сначала тело дождевиком, и только потом занимает место водителя. Заводит машину, трогается, и вздрагивает, чуть не врезаясь в соседнюю машину — она, чёрт возьми, даже со стоянки выехать не успела.       — Я бы ни за что не смогла в тебя выстрелить, — голос грустный, Юнджи невольно оборачивается — девушка прислонилась головой к спинке сидения и смотрит прямо на неё. Дьявол, вторым выстрелом она так её изуродовала — может, об этом Мин сожалеет? Она сотворила такое с этим прелестным личиком — невозможно сказать, что даже половина лица уцелела, только глаз и часть губы с правой стороны — в остатках едва проглядываются знакомые черты. — И ты можешь продолжать обманывать себя сколько угодно — просто знай, я буду рядом до тех пор, пока ты не признаешь, что об этих последних выстрелах ты будешь сожалеть до конца своей никчёмной жизни.       Хосок Юнджи обманула: она оставалась со старшей ровно до тех пор, пока действие лекарства не прекратилось — а прожила Мин много дольше этого.       Но вот в том, что Юнджи будет сожалеть до последнего дня, до последнего вздоха, она оказалась права. Прежде незнакомое чувство одиночества охватит девушку сразу, как полусгнившее тело будет брошено вместе с машиной, и в своих тисках будет держать до конца.

yoongi & hoseok