За чертой

Несомненно, все это скоро кончится — быстро, и, видимо некрасиво. Мозг — точно айсберг с потекшим контуром, сильно увлекшийся Куросиво.

14/IV/14       «Присмотри за моим классом…» — одна единственная фраза крутилась в голове, то пропадая в темной и вязкой пустоте, то появляясь ясно и четко. Больше Алла Николаевна ни на что не реагировала, действия медиков, постоянная тряска, мелькание потолочных ламп и стерильный, особенный медицинский запах — все это проходило мимо нее. Равнодушие, такое ей несвойственное, поглотило целиком. Наверное, там, в классе, а скорее всего задолго до случившегося, она миновала ту самую точку невозврата. Перегорела.       И только вопрос молодого доктора заставил хоть немного сконцентрироваться. Невероятная усталость, пополам со странной легкостью — оттого, что все закончилось, и тяжестью, оттого, что все еще впереди, создавали странный коктейль. И если физически Алла Николаевна оказалась беспомощной, неспособной даже пошевелить рукой, не испытав боли, то в голове было на удивление ясно и пусто. Никаких лишних мыслей, из ощущений — только холод и притупленная лекарствами боль. — Кому сообщить? Вы меня слышите, я вижу это. Вы меня понимаете… Не отключайтесь, пожалуйста. Кому сообщить, что вы здесь?       Вместо ответа женщина чуть мотнула головой, показывая, что никому сообщать не надо. Жила она одна, в школе, естественно, все были в курсе, а дочери… Дочери, как справедливо считала Алла Николаевна, было все равно. С тех пор как она уехала в Германию с мужем-иностранцем, они созванивались дважды в год: в дни рождения и на Новый год.       Доктор понятливо кивнул, сбоку засуетилась медсестра в чем-то цветном, маска к лицу прижалась еще плотнее и все окружающее окончательно затихло и стерлось.       Медсестра, оформлявшая документацию на поступившую в реанимацию женщину, задумчиво погрызла колпачок от ручки и посмотрела на коллегу, заполнявшую очередной температурный лист. — Свет, а может это… У нее же телефон есть, врач со скорой сказал, что есть дочь. Может, сообщим? А то потом проблем не оберемся, как с Ивановым тогда, помнишь? — Хочешь — звони, — пожала плечами Света. — У меня своей работы полно… Молодая ты еще, Катька. Всех жалко… Думаешь, выживет? — от резкой смены темы Катерина вздохнула. Не любила она такие вопросы в их-то реанимационном отделении. — Ну, у нее Дмитрий Евгеньич лечащий, надежда есть, — влюбленная в молодого доктора Катя обиженно поджала губы. — Позвоню кому-нибудь из родни этой тетки, может приедут… И вообще, Свет, ты завидуешь, что Маркелов не с тобой вечером уехал. — Работай лучше, — огрызнулась напоследок Света и, взяв папку с документацией, ушла с поста, демонстративно виляя бедрами.       Катя, достав из серой сумки поступившей Аллы Николаевны телефон, простой кнопочный, покрутила его в руках и не без труда отыскала телефонную книгу. Контакт «Дочь» нашелся далеко не сразу, контактов было достаточно много. Нажав на зеленую трубку, медсестра поправила шапочку и приложила телефон к уху. — Мама? Что ты хотела? — отозвалась на том конце провода молодая женщина. — Давай быстро, я тороплюсь в салон. — Здравствуйте, я медсестра реанимационного отделения, ваша мать — Алла Николаевна, — она подсмотрела в раскрытый паспорт, — буквально полчаса назад поступила к нам в тяжелом состоянии. Вы — дочь? — Нет, я сын, — огрызнулась собеседница с заметным акцентом. — Что с ней? Что-то серьезное? Она и не болела никогда…       Катя вздохнула, глядя на паспортные данные больной. Все-таки сомнительно, что женщина шестидесяти двух лет ничем никогда не болеющая, внезапно поступила в реанимацию с острым инфарктом. — Вы думаете, в реанимацию просто отоспаться привозят? У неё случился инфаркт, сейчас мы занимаемся обследованиям, оказывается медицинская помощь, словом, ситуация, насколько это возможно, под контролем. — Меня Женей зовут, — неожиданно всхлипнули в динамике. — Заграницей живу, видимся от силы раз в год… Скажите, я могу приехать в любое время? — В реанимационном отделении посещения запрещены. Но уже в ПИТе вы сможете ее посещать, с разрешения главного врача, разумеется. — Хорошо, спасибо, — в последний раз всхлипнув, Женя отключилась. — Обалдеть… Дочь она, — Катя неодобрительно мотнула головой и, убрав телефон в сумку, а сумку в прозрачный пакет с липучкой, отложила чужие вещи в сторону. Разговор с незнакомой Женей оставил неприятный осадок: своих родителей Катя любила и старалась видеться с ними раз в две-три недели, несмотря на дела и загруженность. Однако о чужой семье Катерина думала недолго. Она целиком переключилась на работу, привычные рутинные действия. 27/IV/14       Черноволосая, с татуировкой, мелькавшей в вырезе пуловера, совсем худая, напряженная, Женя обвела придирчивым взглядом палату, в которой лежала ее мать и скривилась. Палата, рассчитанная на троих, пустовала — две койки, у окна и у стены, к счастью самой Аллы Николаевны, пустовали. Хотя, первое время ей было абсолютно все равно, что творилось вокруг. Ничего не хотелось, выздоровления в том числе. — Тут, конечно, не Голливуд… Но в целом — ничего. Привет, мама. — Давай не будем ругаться, — примирительно начала Алла Николаевна, откладывая в сторону томик Бунина. Доступных развлечений у нее осталось немного: книги, иногда интернет — Агнесса принесла ей ноутбук, — и снова книги. Прогулки в больничном парке так же были разрешены, но все равно времени в сутках оставалось категорически много. Приезд дочери, не ставший сюрпризом, ее обрадовал, несмотря на непростые отношения. После гибели отца и мужа они окончательно отдалились, горе их не сблизило — Алла Николаевна с головой ушла в работу, а Женя решила во чтобы то ни стало уехать из страны и начать жить «нормальной жизнью». — Я не ругаюсь, а констатирую факт, — Евгения выложила на тумбочку разрешенные врачом фрукты, упаковку йогуртов и что-то, завернутое в плотную коричневую бумагу, похожее на пару книг или толстый ежедневник. — Российские больницы, пусть и отремонтированные, это полный трэш. Зря ты не захотела уехать с нами. К вам относятся как к людям второго сорта, а вы терпите. — Жень. Мне казалось, ты хоть чуть-чуть меня любишь… Знаешь, как я отношусь к таким разговорам. — Ладно, извини. Я говорила с твоим врачом и все знаю — никаких стрессов, правильный режим дня, отдых и положительные эмоции. Поэтому, — Женя поправила сползающий с плеч халат. — Надеюсь, ты написала заявление об уходе? — Какое заявление? Нет, это исключено, — твердо отозвалась Алла Николаевна.       «Не хочу играть на опережение. Да и где найдут учителя в конце учебного года на мое место? Вот именно — днем с огнем не сыщешь», — в который раз подумала пожилая женщина.       За две недели нахождения в больничных стенах — и лишь дней восемь были осознанными, — она поняла, что не сможет уйти из школы, как хотела ранее. В том, что Агнесса Андреевна ее не уволит, она имела возможность убеждаться через день: молодая директриса звонила во время большой перемены, вечерами заезжала буквально на пять-десять минут, словом, была крайне милой. Об увольнении не говорила, только о том, что аттестацию ей помогут пройти, что родительский комитет надеется, что к экзаменам она вернется и благополучно доведет детей до сдачи единого государственного экзамена. Но сама Федотова понимала, что как только все уляжется, а девятые и одиннадцатые классы благополучно получат аттестаты, ее уволят, несмотря на горячие заверения Агнессы. С таким завершением своей профессиональной деятельности Алла Николаевна почти смирилась. — Почему? Ты хочешь продолжать за копейки учить малолетних идиотов? — Евгения скептически усмехнулась и скрестила руки на груди. Свою мать она никогда не понимала, сейчас, после случившегося, особенно. — Как ты не понимаешь — эти дети тебя убьют! Эта работа в целом вредит твоему здоровью. — Хочешь сказать, что мне пора на пенсию? А лучше выразиться — в утиль? На свалку? Начальство тоже так считает, намекает, знаешь ли… А кто пойдет учить?.. Я ничего не умею кроме того, как давать знания. В этом мое предназначение, если хочешь… Распространяться на эту тему не буду, ты все равно меня не поймешь.       Женя неопределенно пожала плечами. — Решай сама. В конце концов, для тебя вся жизнь заключается именно в школе. Ты и нас с папой наверное так не любила, как своих учеников. — Женя! Ну что ты такое говоришь? — Что я говорю? Правду. Так было всегда и так всегда будет. Мне уже тридцать три, я понимаю, что к чему. — Сидение в четырех стенах не сделает меня счастливее и здоровее, ты это понимаешь, но продолжаешь настаивать, зная, что я не соглашусь. Упрямая, вся в отца, — последние слова Алла Николаевна пробормотала себе под нос, впервые за долго время упомянув супруга. Тема все еще была болезненной, лишний раз ее никто не касался, даже мысленно — поодиночке пережить горе утраты оказалось совсем непросто. — А причем тут отец?! — Евгения, умерь голос. Здесь больница, вокруг больные люди, которым требуется отдых, — разговор со своенравной, но все равно любимой дочерью, стал заметно ее утомлять. — Вот только не надо звать меня Евгенией, — гостья скривилась и поднялась со стула. — Или тебе плевать, люблю я или нет такое обращение?       «Раз, два, три, четыре, пять, шесть…» — своеобразная мантра как всегда помогла пожилой женщине успокоиться, отвлечься, чтобы не сказать лишнего. — Я не очень хорошо себя чувствую и хотела бы поспать. — Извини, но чаще всего я просто не знаю, как с тобой разговаривать, — сухо отозвалась Евгения, поднимаясь со стула. Тихонько, чтобы мать ничего не заподозрила, она выложила конверт на стопку с книжками, зная, что напрямую денег у нее не возьмут.       Алла Николаевна, отвернувшись к стене, закрыла глаза. Не в ее правилах было бегать от сложностей, увиливать от прямых разговоров и вообще искать легкие пути, но вот как быть с любимой единственной дочерью Женей, тридцати лет от роду, она не знала. И подозревала, что их отношения обречены лишь на ухудшение. 29/IV/14       В окно застучали первые капли дождя, отвлекая Аллу Николаевну от бесцельного рассматривания потолка. Настроение у нее, мягко говоря, было не самым лучшим. После того, как она немного оправилась и стало понятно, что прогноз на выздоровление больше благоприятный, тяжесть от содеянного навалилась с удвоенной силой. Федотовой упорно казалось, что учителя из нее — хорошего учителя, — не получилось, что она потратила сорок лет жизни впустую, а уж насчет урока у 11 «А» и вовсе следовало молчать. Ей было трудно представить, с каким лицом она бы появилась снова в «любимом» классе.       Вообще, работа в школе — такой любимой и ненавистной одновременно, стала напоминать Алле Николаевне «американские горки». То радостные моменты, какие-то приятные мелкие открытия, собственное удовлетворение от того, что она делает, то разочарование, злость и опустошение, замешанные на хронической усталости. Начальство, как водится, добавляло новых проблем: то очередная дурацкая аттестация, то «пробники» ЕГЭ, то какие-то новые нормативы, приходящие сверху стандарты… Все это накапливалось, по чуть-чуть, длительное время, и в итоге вылилось в хронический невроз, который и вылился в историю с заложниками. Это не укладывалось в голове и женщина старательно отодвигала не самые приятные мысли подальше — да, ей не хотелось возвращаться домой, в пустую квартиру, но и задерживаться в отделении сверх положенного она не собиралась.       Плавное течение мыслей прервал неожиданный скрип двери. Несмотря на приемные часы, учительница никого не ждала. Дочь благополучно уехала обратно в Германию, с работы к ней никто не собирался в ближайшее время — нагрянула проверка. — Алла Николаевна, — в палату вошел лечащий врач, в сопровождении невысокой хрупкой девушки, в огромных очках и волосами, собранными в косу. Под безразмерным больничным халатом женщина рассмотрела на посетительнице строгие узкие брюки и простую черную водолазку. Выглядела девушка крайне скромно, тепло улыбаясь карими глазами из-под очков. — Это Александра Игоревна, наш штатный психолог, прошу любить и жаловать. Если вы отказываетесь от ее услуг, то вам нужно подписать бумаги. — Нет, я не отказываюсь. — В таком случае, не буду вам мешать, — Дмитрий Евгеньевич, поправив стетоскоп, висящий на шее, вышел из палаты.       Психолог пристроила сумку на свободную кровать и, придвинув стул, устроилась рядом с кроватью своей новой пациентки. — Заранее хочу предупредить: все сказанное останется только между нами. У меня нет диктофонов или записывающих устройств, мой интерес исключительно профессиональный и человеческий, если хотите. Вас беспокоит случившееся в школе номер семь и то, что вы не хотите больше там работать, так? Вы не видите смысла в своей жизни, в своей профессии, считаете, что время потрачено, мягко говоря, зря? — Вы правы, да. Так и есть, в какой-то степени… Перегорела, как говорят.       Александра посмотрела на женщину каким-то странным взглядом, без намека на прежнюю теплоту и участие. — Для себя вы ответили на все вопросы, это заметно. Но теперь хотите, чтобы то же самое озвучила я, как сторонний человек. Вам не место в школе. Вы отработали свое. Нельзя приходить к детям с ненавистью, а вы их ненавидите. Вы не имеете права их учить. — Вы точно психолог? Как вы смогли так точно… — У меня была обширная практика именно с педагогическим составом. Никакого волшебства и магии, Алла Николаевна. У вас на лице написано буквально все. Простите мне излишнюю резкость, но с такими проблемами, как ваша, лучше не деликатничать. Гораздо более продуктивным будет сразу расставить все акценты, разложить по полочкам, а уже после думать, в каком направлении двигаться. — Я не думаю, что у нас получится разговор. Давайте я подпишу, что нужно, отказ, что там еще…       Александра со странной усмешкой подала женщине оставленные врачом бланки. — Зря вы так. Если не решить проблему вовремя, она затянется и станет невыносимой. Или вы хотите взять в заложники несколько классов дополнительно? — Всего хорошего. Я вас больше не задерживаю, — Алле Николаевне пришлось собрать всю свою оставшуюся выдержку в кулак, чтобы спокойно ответить психологу, отдать ей бумаги и в целом не показать того, насколько ее задело поверхностное осуждение. В главной степени потому, что она сама в глубине души так считала. Формально она прощала себя, но по большому счету не могла простить.