***
Воспоминания Стива и впрямь сильно отличались от Наташиных. Те из них, в которых полноправно властвовала война, были жгучими, кроваво-яркими, очень громкими, насквозь пропитанными смертью и горьким едким дымом пепелищ. Ванда торопливо пронеслась сквозь них, остановившись ненадолго лишь на маленьком кусочке, где капитан под свистящим шквалом вражеских пуль тащил на себе раненого друга и шептал ему исступленной скороговоркой, чтобы он не смел умирать. Следом потянулись долгие ночи у больничной койки в палате бруклинской больницы, в которой Стив за пару месяцев изучил каждый уголок. Затем в чертогах его воспаленной памяти вновь разверзлась война, затянувшаяся на мучительные десять месяцев и оставившая в душе и на теле капитана уродливый узор из новых бесчисленных шрамов. А потом случилось чудо. Та непроглядно-черная, дышавшая смертью и отчаянием полоса в жизни Роджерса будто бы закончилась. Он вернулся домой, живой и почти невредимый. У него была Пегги, любящая, верная Пегги, и лучший друг, которого судьба великодушно наградила чудесным выздоровлением. Стив и Баки тогда еще жили в съемной двухкомнатной квартирке в Бруклине. Именно ее Ванда увидела, когда коснулась оставленной Джеймсом записки. Скромная холостяцкая берлога, которую два друга делили еще со времен колледжа, встретила невидимого зрителя радушным гостеприимством. Она была наполнена жизнью и крепким духом нерушимой дружеской близости, которая была очень сильно похожа на братскую любовь. Эти двое были будто спаяны; волны их душ так тесно переплелись, что порой сливались в одно целое. О такой дружбе можно было слагать легенды, потому что Стив и Баки, не колеблясь, готовы были друг за друга умереть. Так было, есть и, казалось, будет всегда, но вскоре после удивительного исцеления Барнса Стив, как и Наташа, начал подмечать неприятные мелочи, которых раньше совершенно точно в их жизни не наблюдалось. Баки никогда не страдал лунатизмом, однако в первые месяцы после его выписки из больницы Роджерс порой просыпался посреди ночи от того, что друг шлепал босыми ногами в коридоре и бродил по комнатам, словно ведомый какой-то необъяснимой силой. Наутро Джеймс своих ночных похождений вспомнить не мог, и искренне удивлялся, когда Стив ему об этом рассказывал. Бывает, думал Роджерс, пусть уж лучше ходит во сне, чем мучается от кошмаров. Однако кошмары все равно навещали Барнса почти каждую ночь. Что ему снилось, он по пробуждении все также не помнил, но кричал во сне так, что Стива пробирала ледяная дрожь. Этот захлебывающийся, отчаянный крик еще долго звенел в ушах, когда Баки вновь проваливался в тяжелый сон, а Роджерс так и оставался сидеть на кровати, вперив потерянный взгляд в темноту. Стив был уверен, что всему виной война. Она все еще вилась над Джеймсом голодным кровожадным призраком и не желала выпускать его из своих чудовищных объятий. Однако вскоре капитан понял, что дело было совсем не в войне. Точнее, не только в войне. Один раз Баки заговорил с ним другим голосом. Чужим, незнакомым, каким-то хриплым и скрежещущим, словно ржавая якорная цепь. Глаза его в тот момент потемнели, из голубых превратились в иссиня-черные. Он улыбнулся, жутко и зловеще, и произнес скрипучим шепотом слова, от которых у Стива все внутри похолодело. — Райли тебя не послушал. Когда умираешь, Стиви, даже в пустыне никак не можешь согреться. Почти год назад в крошечном афганском городке Бахмала маленький отряд тогда еще лейтенанта Роджерса выполнял спасательную миссию по освобождению взятых в заложники мирных жителей. В тот день он потерял почти половину своих людей из-за паливших по вертолетам вражеских РПГ, но все-таки вместе с остатками личного состава смог пробить окружение и спасти заложников. Райли был одним из военных пилотов, который, нарушив приказ Роджерса, бросился вытаскивать командира и еще четверых солдат, загнанных талибами на заминированную дорогу у блокпоста. Если бы не он, Стив Роджерс, пожалуй, так и не вернулся бы домой с той войны. Райли разбился на вертолете и погиб на руках своего командира, когда тот пытался вытащить его из-под горящих обломков. Солнце было в самом зените и палило адским зноем, но умирающий солдат шептал Стиву, что никак не может согреться. Эти слова были последним, что сказал Райли перед смертью. Их не слышал никто, кроме Роджерса. Знать об этом Баки Барнс просто не мог, но все же, сидя на кухне в их со Стивом бруклинской квартире, он почти дословно повторил ту самую прощальную фразу Джека Райли. В тот момент Роджерс подумал, что теряет рассудок. Спустя пару минут Баки будто пришел в себя; он растерянно моргнул и с беспокойством спросил, все ли со Стивом в порядке. Он даже не понял, что только что сам испугал своего лучшего друга до полусмерти. Вскоре пугать Джеймс начал не только Роджерса, но и себя самого. Однажды он признался Стиву, что слышит шепот, который велит ему делать страшные вещи. На вопрос, к чему именно его призывает таинственный голос, Баки отвечать не захотел. Он замотал головой, совсем как ребенок, и обхватил себя руками, словно пытался от чего-то защититься. Стив пообещал, что следующим же утром они вместе сходят к врачу, и Джеймс согласился, хотя в глазах его все еще метался горячим огоньком слепой панический страх. В ту ночь Роджерс долго не мог уснуть; только после выпитого залпом стакана воды душившая его тревога отступила, и он, успокоившись, решил вернуться в постель. По дороге в спальню он невольно заглянул в приоткрытую дверь комнаты Баки и замер на месте, как вкопанный. Он готов был поклясться всем чем угодно, что увидел своими собственными глазами, как стол, стулья, лампа на тумбочке, а вместе с ними и сам Баки парили в воздухе. Наутро, сидя на приеме у психолога вместе с другом, он не без мрачной усмешки думал о том, что после вчерашнего помутнения ему самому не помешала бы помощь врача. Доктор посоветовал Баки заглянуть на собрание группы поддержки ветеранов войны, выписал пару препаратов от бессонницы и в тысячный раз объяснил, что такое ПТСР и как с ним справляться. Джеймс прекрасно знал, что никакой это не посттравматический стресс; в глубине души Стив был с ним согласен, но не смел в этом признаваться. Он предпочел, чтобы его разум вытеснил бредовые догадки и опасения и принял единственно возможное логическое объяснение всему происходящему. Однако порой чувство тревожной ирреальности захлестывало капитана с такой силой, что он и вправду думал, что сам медленно сходит с ума. Баки разговаривал во сне. У Стива в беспокойных дремах тоже порой срывались с губ какие-то слова, и вроде бы волноваться было не о чем, да вот только говорил его друг на языках, знать которые просто не мог. Роджерсу как-то удалось распознать пару фраз на латыни, однако одной латынью дело не ограничивалось. Баки бормотал на каких-то архаичных наречиях, от которых веяло глубокой древностью и неукротимой первобытной мощью. Капитан Роджерс повидал на своем веку много вещей, но даже ужасы войны не пугали его так сильно, как этот невнятный путанный ночной шепот. Иногда Баки становился неестественно спокойным, будто и вовсе ничего не чувствовал. Его бездушное хладнокровие всерьез беспокоило Стива; они с Пегги тогда как раз собирались переезжать в недавно купленный дом в Ист-Хэмптон, и Роджерс даже думал отложить переезд, чтобы присмотреть за другом, но Баки со странной настойчивостью уговаривал его не нарушать задуманных планов. До того, как мозг решил избавиться от травмирующих воспоминаний, Стив отчетливо помнил, как Джеймс практически силой выталкивал его за дверь и сбивчиво твердил, что ему лучше уехать. Неделей позже Роджерс заглянул в теперь уже квартиру Баки, чтобы забрать кое-какие забытые вещи. Его сразу насторожила странная тишина в доме — друг на его приветствие даже не ответил, хотя входная дверь была не заперта. Он, продолжая звать Баки, обошел по очереди все комнаты и, в конце концов, добрался до кухни. Сначала он даже не смог туда пробиться, потому что холодильник и стулья неуклюжей горой заслоняли дверь. Стив кое-как расчистил баррикаду и протиснулся в комнату; тогда-то он и увидел зрелище, которое навсегда выжглось у него на подкорке алым тлеющим пятном. На кухне царил полный разгром. Длинный столовый шкафчик с посудой был раскурочен, и обломки его валялись на полу вместе с россыпью осколков разбитых вдребезги тарелок. Баки прятался в углу за поваленным набок обеденным столом. Его босые ступни сочились кровью; он сидел, вцепившись руками в колени, трясся всем телом и качался из стороны в сторону. Обои на стене справа от него висели жалкими содранными клочками, кое-где царапины были такими глубокими, что доходили до самого камня. На некоторых из них запеклись бурые капли крови. — О господи, Баки… — выдохнул капитан и бросился вперед. Под подошвами его кроссовок мерзко хрустело стекло и керамические осколки. Стив почему-то подумал о том, что этот звук был очень похож на хруст костей. Джеймс продолжал раскачиваться и, казалось, перепуганного капитана даже не замечал. У Роджерса скрутило живот, когда он увидел, что ноготь на левой руке Баки оказался почти полностью вырван, а еще два были сломаны до самого мяса. Он подошел ближе, позвал друга по имени и осторожно потянулся к его плечу. Баки вдруг поднял голову, и Стив едва не вскрикнул, увидев застывший в его глазах ледяной ужас. Только сейчас он понял, что Джеймс все это время неустанно шевелил губами и что-то повторял монотонным, ничего не выражающим сорванным голосом. — Он-вернется-он-скоро-вернется-я-не-хочу-чтобы-он-вернулся-я-должен-спрятаться-мне-нужно-спрятаться-потому-что-он-уже-близко-он-вернется-скоро-совсем-скоро-он-уже-почти-здесь-я-чувствую-он-скоро-вернется-я-не-хочу-не-хочу-не-хочу… Пальцы Баки выглядели так, словно он измазал их красной акварельной краской. Только вот это была не краска. Совсем не краска. Он все бормотал и бормотал, качался, как игрушка на пружине, и Стив совершенно не знал, что ему делать. Звонить в «скорую»? Пытаться его успокоить? Как обычно поступают в тех случаях, когда находят своих лучших друзей в бессознательном, близком к сумасшествию состоянии? — Стив-Стив-Стив… — В глаза Джеймса что-то будто бы вернулось; короткий проблеск сознания, который тут же снова утонул в темном бездонном омуте. — Стив-уходи-уходи-он-скоро-вернется-пожалуйста-уходи-мне-страшно-Стив-я-не-хочу-чтобы-он-делал-тебе-больно-уходи-уходи-уходи-и-и-и… Баки вдруг завыл. Страшно, безутешно, по-звериному. Его лицо перекосилось, и он начал плакать. Роджерс рухнул рядом с ним на колени, даже не заметив, как в кожу, прорезав джинсы, вонзился мелкий колючий кусочек стеклянного стакана. Стив обнял Баки, притянул к себе и прижал его трепещущее тело к груди. Руки его безвольно повисли по бокам, он продолжал выть и повторять хриплым протяжным голосом какие-то нечленораздельные звуки. Они сидели вот так до тех пор, пока Баки не замолчал, и голова его не упала бессильно на плечо лучшего друга. Дальше все было таким туманным, что Ванде пришлось пробираться к следующим воспоминаниям сквозь мутную завесу какого-то серого дыма. Стив отнес Баки в спальню, напоил его позаимствованным из шкафчика в ванной снотворным и уложил в кровать. Потом позвонил Пегги и сообщил, что задержится. «Скорую» вызывать он не стал — представил, как в квартиру врываются люди в белых халатах, надевают на Баки смирительную рубашку и увозят его в неизвестную больницу, где будут пичкать таблетками и лечить электрошоком. Это было глупо, в современных психиатрических клиниках такого и в помине не делалось уже давно, но Роджерса одолел какой-то непонятный суеверный страх, и он решил просто подождать. Баки проспал восемь часов. За это время Стив убрал погром на кухне и кое-как замаскировал царапины на стенах. О том, что в исступленном бреду бормотал его лучший вдруг, он старался не думать. Джеймс, как и предполагалось, не помнил абсолютно ничего из того, что приключилось днем. После сна он выглядел нормальным и почти здоровым, если не считать израненных ног и ободранных ногтей. Дикий испуг в его глазах исчез бесследно; он не озирался по сторонам, как будто чего-то боялся, не метал загнанный взгляд по всей комнате. К нему вернулся ясный разум и даже чувство юмора — он выдал дурацкую шутку о том, что наверняка зверски проголодался и поэтому чуть не сгрыз собственные ногти вместе с пальцами. Они со Стивом поужинали в любимом китайском ресторанчике за углом. Роджерс снова позвонил Пегги и, объяснив ей все как есть, сказал, что поживет какое-то время в старой квартире. Картер не возражала; она любила Баки Барнса как родного брата и очень за него переживала. Капитан прожил вместе с лучшим другом еще десять дней. А потом нашел на прикроватной тумбочке записку и пару армейских жетонов.***
Удушливая волна чужих воспоминаний быстро отхлынула, словно кто-то резко сорвал тяжелый полог, и Ванда надрывно вздохнула, отпуская руку Стива. Из обеих ноздрей тонкими струйками бежала кровь. Она почти стекла по подбородку, когда Наташа торопливо протянула Максимофф бумажное полотенце, и та трясущимися пальцами промокнула испачканные губы и нос. Стив был белым, как мел. Он побледнел настолько, что на его щеках мелкой сеткой проступили кровеносные сосуды, а губы почти слились с кожей. Роджерс силился что-то сказать, но не мог; увиденное поразило его до такой степени, что он на какое-то время потерял всякую связь с реальностью. Лишь потом, когда весь ужас потрясения отступил, капитан с тревогой оглядел худое бескровное лицо напротив и севшим голосом спросил: — Как ты? — Нормально, — выдавила Ванда, отнимая от носа салфетку. Пьетро ворчал, что не нужно было ей так себя мучить и что ничего нового она из этого бессмысленного путешествия не узнала, но сестра его совсем не слушала. Стива все еще трясло. Наташа взяла сложенный на кресле плед и набросила ему на плечи, а потом принесла Ванде стакан воды. — Это скоро пройдет, — сказала она капитану, — со мной было точно так же. Роджерс беззвучно зашевелил губами, в его глазах так и застыло выражение легкого испуга и полной растерянности. Если в нем оставались какие-то сомнения насчет способностей Ванды, то теперь они развеялись окончательно. — Это все… — Стив беззащитно моргнул, его голос задребезжал, как натянутая струна, — это все правда. То, что я видел… Господи… — Он поник головой и прикрыл лицо ладонями. Какое-то время он молчал, а потом нервно взъерошил волосы и посмотрел на Ванду. — Баки ведь не сошел с ума, да? Это… это что-то другое. Максимофф кивнула. — Что с ним случилось? — Я не знаю точно. Мне нужно еще кое-что проверить. — Ванда затихла, чувствуя на себе долгие испытующие взгляды Наташи и Стива. — Я думаю, все это началось после войны. После ранения, после комы. Я должна узнать, что именно произошло во время вашей миссии в Соковии, и тогда мне легче будет найти Джеймса. — Что произошло? — переспросил капитан, и брови его сдвинулись в хмурой сосредоточенности. Он вновь возвращался на девять лет назад в горящую пламенем братоубийственной смуты Соковию. — Мы тогда попали в засаду в оккупированной радикалами деревне. Повстанцы заняли амбары и фермы у поля, мы были как на ладони. Баки и еще двое ребят должны были зайти с тыла через лес и расчистить нам дорогу, но в итоге весь план провалился. Баки ранило осколками шрапнели в живот и голову. Из-за обстрела я долго не мог к нему пробиться… — Стив надсадно вздохнул, его пальцы непроизвольно сжались в кулаки. Ванда вспомнила видение, в котором он бросился прямо под пули и тащил Джеймса на себе, пока над их головами свистел смертельный свинцовый дождь. — Ты думаешь, дело не в ранении? В чем же тогда? — Я думаю, с той войны вместе с Джеймсом вернулось что-то еще. Что-то темное и злое и… не из нашего мира. Из груди Наташи вырвался натужный свистящий вздох. По лицу Стива прошла тень; он пораженно приоткрыл губы и с шумом втянул воздух. Несколько минут они сидели в тишине, старательно избегая встречаться друг с другом взглядами. У Ванды кружилась голова, слабость и тошнота накатывали, подобно приливной волне. Пьетро продолжал читать нотации и обвинять сестру в том, что она совсем себя не бережет. Возможно, он был прав, но Ванда всегда ставила нужды других выше собственных, и от своих принципов отступаться не собиралась. Тем более сейчас, когда ее помощь и правда была необходима, а от способностей зависела человеческая жизнь. Максимофф принялась судорожно перебирать в голове воспоминания капитана в надежде найти в них что-нибудь важное. На пару секунд она словно ушла в себя: лицо застыло, рот приоткрылся, взгляд остекленел. Вскоре внутри заворочалось уже знакомое Ванде предчувствие, всегда направлявшее ее путеводной звездой в нужную сторону, и она поняла, что взяла верный след. — Жетоны… — В горле запершило, она кашлянула и поморщилась от резкой боли в висках. — Баки оставил тебе свои армейские жетоны. Стив встрепенулся и кивнул. В проницательном взгляде Наташи мелькнуло понимание. Она разгадала нехитрый план Ванды еще до того, как та его озвучила. Капитан тоже догадался, но чуть позже, однако просьбу тотчас послушно выполнил: отвел дам в небольшой кабинет на втором этаже, извлек из ящика письменного стола тихо звякнувшие жетоны на шариковой цепочке и протянул их Ванде. Максимофф уложила на ладонь холодные металлические пластины, погладила выбитые на них буквы и цифры, словно читая метки какой-то неведомой азбуки Брайля. Жетоны отозвались сразу. Они словно ждали, когда их возьмут в руки и позволят излить всю горечь хранимых воспоминаний. Разум Ванды отступил в безучастную даль; она закрыла глаза и позволила дрожащим волнам вести себя по лабиринтам призрачной памяти Джеймса. Она видела войну. Видела смерть и разрушения, видела боль, чувствовала ее, словно свою собственную, ощущала кисло-медный привкус крови во рту, глядела в низкое пепельное небо, пока вокруг все тонуло в чудовищном грохоте, свисте пуль и предсмертных криках. Джеймсу было холодно. От него ускользали последние мгновения жизни, и он смиренно отдавался в манящие объятия вечного покоя. Когда его глаза подернулись мутной пеленой и сознание почти унеслось в небытие, Джеймс вдруг увидел нависшую над собой мрачную безликую тень. Ванда ее узнала. Это была та самая тьма, та черная зловонная бездна, что вилась над его душой, точно голодный стервятник, и жадно тянула к ней свои уродливые лапы. Ванду окатило волной смутного ужаса; по телу пробежали холодные иголки страха, и она вместе с Джеймсом растворилась в сомкнувшейся над ними обоими мертвенной мгле. Максимофф думала, что теперь чужая память ее отпустит, но туманное марево вдруг завихрилось в головокружительном водовороте, заискрилось, замелькало и выдало смазанную, дергающуюся картинку, прерывающуюся какими-то мелкими помехами. Ванду затошнило. Она пошатнулась, раскинула руки, пытаясь удержать равновесие. На секунду ее охватило неприятное ощущение полной путаницы, словно она спала и видела какой-то сумбурный сон, но потом перед ее глазами появилась дорога. Пустынная трасса с блестящими на асфальте лужицами, узкая протоптанная тропинка вдоль обочины, пестрые осенние деревья, маячившие где-то вдали домики. Картинка покачивалась, будто дрожащие кадры любительской видеосъемки. Опять помехи. Короткая рябь, словно нечто на одну сотую секунды заслонило обзор, а затем исчезло. Это пробудило в Ванде какое-то безотчетное чувство узнавания. Сперва она не могла понять природу этого ощущения, но потом, когда изображение сместилось куда-то в сторону и разум вновь провел параллель с движением камеры в кинофильме, к ней внезапно пришло осознание. Это не воспоминание. Не образ из прошлого, сохраненный фантомным сиянием чужой души, а реальность. Все это происходило прямо сейчас. В этот самый момент Ванда смотрела на мир глазами другого человека, находясь в его сознании. О том, кем именно был этот человек, Максимофф догадалась почти моментально. — Баки? Картинка резко подпрыгнула. Последовал головокружительный поворот — Джеймс озирался по сторонам, пытаясь понять, кто с ним разговаривает. Ванда увидела темневшую на горизонте кромку леса и старую деревянную церковь на холме. — Не бойся, Баки. Меня зовут Ванда, и я здесь, чтобы помочь тебе. Изображение вновь сдвинулось. Теперь Джеймс опять смотрел прямо перед собой и торопливо шел вперед, чуть опустив голову. Уходи. Ты не сможешь мне помочь. Уходи, пока не поздно. — Мы с Наташей и Стивом тебя ищем. Прошу, скажи, где ты, и мы… Нет, нет, нет, тебя здесь быть не должно, убирайся из моей головы. Не ищите меня, пожалуйста, не надо, держитесь как можно дальше. Я не знаю, как ты это делаешь, но ты должна уйти сейчас же, пока он тебя не заметил. Баки говорил тихо, быстро и сбивчиво. В его дрожащем голосе сквозил неприкрытый страх. Древний животный страх, которым насквозь пропитались все мысли Джеймса и который постепенно начал передаваться и Ванде. Уходи, пожалуйста, уходи, пока еще можешь. Если он узнает, что ты здесь, то… Баки вдруг умолк. Всем своим существом Ванда ощутила, как пространство неумолимо сжимается, словно пытаясь ее вытолкнуть. Она больше не видела дорогу — глаза заволокло густым липким туманом. Ванда инстинктивно отступила назад. Теперь она явственно чувствовала чье-то присутствие, будто помимо них с Баки в его сознании находился кто-то еще. Туман сгущался, чернел и вскоре заполонил собой все вокруг. Ванде стало страшно. По-настоящему страшно, так, как не было еще никогда в жизни. Она понимала, что сейчас произойдет нечто непоправимое, но никак не могла это остановить. Он пришел. Тот, кого так сильно боялся Баки, уже был здесь, и ему совсем не нравилось, что кто-то посмел вторгнуться в его владения. Он был недоволен, почти разгневан. Черный туман бурлил и шевелился подобно змеиному клубку. В его холодных смрадных недрах медленно проступали слабые очертания какого-то существа. Тьма, что терзала душу Джеймса, наконец явила свое лицо. Ванда увидела его всего на мгновение, но и этого было достаточно, чтобы из ее горла вырвался пронзительный, полный ужаса крик.