овсянкинское

— А тебе со мной ой как стыдно — практически протягивает Овсянкин. Лермонтов аж дёрнулся от неожиданности, ведь Кирилл редко выходил из своего образа пенсионера-молчуна. Каждый раз как Овсянкин начинал говорить, у Кирилла подкашивалось все что может подкашиваться, и дрожало все что может дрожать. Такой уж он. А у Овсянкина голос медленный-тягучий, как варенье год простоявшее в морозилке, покрытое плесенью так же как Кирилл покрыт флёром загадки и тайны. Вроде как оба отзываются на одно и то же имя, только каждый по-разному: Лермонтов слегка дёргается и нервно озирается, как бы не до конца понимая, его или не его. А Овсянкин услышав своё имя, по-Лермонтовски жалобное, с растянутой «и» оглядывается медленно, да так сверлит глазищами из-под маски, что сердце Кирилла пропускает положенные ему удары. Снова: имя висящее в тишине затхлой квартиры, сверлящий взгляд Овсянкина и медленное: — Да, тебе со мной ой как стыдно. Это все неправда, Лермонтов ловил каждый момент трезвости своего друга, ведь обычно он накачивался всем подряд и приходил даже не заниматься сексом, а по-животному трахаться. Он находит в себе силы возразить: — Не стыдно. А почему должно быть? Овсянкин глухо смеётся, заходится в кашле и загибая пальцы начинает перечислять: — Во-первых: мои песни, во-вторых: я абсолютно точно знаю, что ты стесняешься моих приходов, потому что только во время них я трахаю тебя как тебе действительно хочется. Ты стесняешься моей маски, стесняешься того, что мы перед нашими концертами сосемся как будто сожрать друг друга хотим, а на людях ведем себя как будто в жизни не виделись. Тебе стыдно. Тебе стыдно, Кирилл. Сердце Лермонтова снова пропускает удары, ведь у Кирилла чертовски сексуальный голос. Лермонтов стремительно сокращает расстояние между ними, и подойдя вплотную, он садится на колени, приподнимает маску и целует Овсянкина. Да так, что у последнего не остаётся ни единого сомнения: Лермонтову с ним ни капли не стыдно.