Two for the Price of One

Мне понравилась мать Виллема, Ксандра. Они были похожи в чем-то: светлые волосы, высокий рост, улыбка. Руки у нее были — две тонкокостные, хищные птицы, которые без конца порхали с одного предмета на другой, трепыхались в воздухе, то и дело садились на чужие плечи. Она казалась нервозной, самим воплощением нервозности: говорила быстро, много курила, припорашивая пеплом всю квартиру, забывала оставленные вещи и суетливо их искала. Виллем говорил, это связано с ее работой. Мол, все свое терпение она расходует за работой и возвращается домой взъерошенной и дерганной. Мы застали ее как раз перед уходом на ночную смену. Мать Виллема работала диспетчером в службе спасения и, на мой взгляд, эта работа подходила ей как нельзя лучше: светлые волосы, очаровательно мягкий, тихий голос — ваш личный ангел-хранитель на горячей линии. — Виллем, милый, я уже не надеялась, что кто-то из твоих друзей будет выглядеть настолько нормально, — она легко коснулась пальцами моей груди, словно хотела удостовериться моему присутствию, затем взмахнула ладонью, как веером, на себя: я понял откуда у Виллема такая театральность жестов. — Я Ксандра, мама этого… — она гневно вздохнула, посмотрев на Виллема, и обратилась ко мне с улыбкой: — А вы будете?.. — Рэймонд, — я представился полным именем: ее манера речи сковывала меня какой-то светской официозностью. — Рэймонд, — она поджала губы, раскатывая мое имя на вкус от уголка к уголку, как помаду. — Мне искренне жаль, что вам приходится водить дружбу с моим сыном! — она улыбалась и доверительно наклоняла ко мне лицо. — Скажите, он же не заставил вас шантажом, правда? Как вы терпите его, как терпите? Невозможно! Виллем оперся плечом о дверной косяк, стянул ободок со лба на шею, обратился к матери: — Старушка, ты еще не опаздываешь? Ксандра задрала глаза к потолку, вернула ко мне наигранно досадливый взгляд: — Понимаете теперь, о чем я говорю? Невыносимо! Я улыбнулся. Она совсем не выглядела старой — уголки глаз тронули мимические морщины, и не более того. Она даже не казалась взрослой: они с Виллемом ворчливо переругивались, как брат с сестрой, а не как сын с матерью. Когда она забрала волосы в пучок и сунула сигарету за ухо, этих двоих стало совсем не отличить. На ней было платье с глубоким вырезом на спине и она, излишне тонкая, свежая, очень походила в нем на ветреную студентку. — Виллем, подай со стола сумку! — Ксандра поправляла одной рукой ремешок сандалии, а другую нетерпеливо выпростала вперед, перебирая пальцами. Виллем прошел вглубь коридора, выбрался из кухни обратно с сумкой в руках: вязаная и в бисере, с длинной лямкой через плечо — ну, правда, с такими расхаживали студентки по моему кампусу! — До завтра, — Виллем кивнул матери. Та поправила волосы, одернула на себе платье и щебетала, глядя на отражение в зеркале: — Не вернусь, Виллем, завтра я не вернусь! — у нее был красивый, тихий смех. — Можешь обзавестись невестой, собрать все счета по квартире и присылать мне открытки на рождество — адрес я тебе вышлю! — Да, и каков будет адрес? — Какая-нибудь глубинка Франции! — Славно. До завтра. Ксандра пригладила волосы у висков, улыбнулась мне и бросила обиженный взгляд на Виллема, хлопнув дверью. — Бля, Рэй, извини. Я немного не рассчитал по времени, думал, она уже ушла. — Все нормально. Твоя мама очень милая. — Да, да. Или кажется такой, пока вы не познакомитесь поближе. Что ж, подумал я, это, по-видимому ваша семейная черта. Было ли у меня что-нибудь общее с матерью? Точно нет. Когда я перебрался из Дайтона в Провиденс, мы даже не созванивались, разве что в праздники, или когда у меня кончались высланные родителями деньги. Родители были… разочарованы во мне, мягко говоря. У нас на кухне перебиралась из угла в угол маленькая кособокая табуретка, с подножкой, как ступенькой, и мама использовала ее только в двух случаях: когда требовалось достать с верхней полки запыленную банку джема или когда я вытворял нечто поистине ужасное. В случае со вторым она охала и падала, размякшая и тяжелая, на эту самую табуретку и долго-долго молчала. Она проделала это, когда я втащил в дом огромного вонючего пса с перебитыми лапами. Когда вернулся со школы с вывихнутой и болтающейся, как у шарнирной куклы, челюстью после драки. Когда сообщил, что вместо технологического колледжа в Массачусетсе поступил в Школу дизайна Род-Айленда. Ручаюсь, если бы я зашел на кухню и заявил, что гей, она проделала бы то же самое: рухнула на табуретку и долго-долго молчала с укоризной во взгляде. Отец был немногим сговорчивее. Если бы я сказал, что вырос на ферме, можно было тут же представить моего отца: типичный жилистый трудяга, поддерживающий политику Америки по отношению к Вьетнаму и опрокидывающий за ворот стакан бурбона каждый раз перед тем, как взяться за отбойный пистолет для скота. Да, почти так оно и было, только он презирал Кеннеди и Джонсона, у него была аллергия на алкоголь и мы не держали скот, у нас не было никакой фермы. У нас просто дом был за городом и несколько пустующих акров земли — мамино наследство. А отец был подрядчиком, и его больше интересовало, как выгодно использовать при строительстве невыдержанную древесину, нежели как у меня дела в школе. Вот почему отношения Виллема с его матерью — легкие и непринужденные, без жесткой дистанции — оседали во мне толикой зависти. Виллем на расспросы, почему они так странно общаются, отвечал: мы просто не мешаем друг другу жить. Мои родители, к примеру, тоже не мешали мне жить и не препятствовали ни одной моей выходке, однако я не мог обратиться к своему отцу панибратским «старик» и хлопнуть его по плечу или рассказать своей матери о планах на будущее (которых у меня, к слову, и не было), а Виллем, я думаю, мог. В чем загвоздка? Понятие «творческий беспорядок» меркло по сравнению с их квартирой: она походила на разворошенную цыганскую общину — два человека были просто не в силах создать вокруг себя хаос таких размеров. О том, что это все же квартира, а не закоулок марокканского базара говорили только провинциальные обои в цветочек да алюминиевый чайник на плите. Пахло стиральным порошком и дешевым лаком для ногтей. Такой тлеющий уют, сошедший со страниц «Завтрака у Тиффани»: я бы не удивился, будь у них в гостиной распиленная ванна вместо дивана. Но там был диван, в ворохе подушек и двух скомканных пледов, а пузатый громоздкий телек стоял прямо перед сиденьем, очевидно, выполняя роль журнального столика или подставки для ног: на плоской его верхушке был липкий отпечаток кружки и маленькая пепельница. Я был сконфужен этой пестрой неопрятностью, будто явился на званый ужин часом раньше, спутался ногами в брошенном на полу белье и терялся в жарких обвинениях: Ты так не вовремя, так не вовремя, Рэй, извини за этот беспорядок, я все сейчас приберу! Разумеется, Виллем не высказал мне ничего подобного. Он тронул меня за край рубашки, чтобы оттащить от разглядывания домашней библиотеки. Это было единственное чистое место в их доме — простая деревянная стенка, размахом от окна до самого косяка двери. Полки немного гнулись дугой под тяжестью книг: чистые, непотрепанные корешки, ни следа пыли, педантичный алгоритм с едва ли не алфавитным указателем. Мелькали фамилии: Беркли, Рассел, Хайдеггер. Знакомой мне фамилией была только одна: Фрейд. Может, Ксандра читала его Виллему вместо сказки на ночь? Тогда было бы неудивительно, почему он вырос таким… Таким. — Ну, Рэй, не стой в компании этих доморощенных онанистов! Не приведи Господь, еще возьмешь в руки книгу, начнешь читать. Начнешь читать — начнешь думать, додумаешься хер знает до чего, — Виллем дернул меня за рубашку, к спине юркнул теплый воздух. Непонятно было, насколько Виллему претила европейская философия. Он любил чесать языком о чем-то эзотерическом и еще более эфемерном, нежели смысл жизни, философию сравнивал с онанизмом. Пока мы шли к его дому, мы завидели парня на мотоцикле, разговорились о роли каскадеров в кино, сунулись в тему «самой древнейшей профессии». Я, не подумав и не уловив подвоха, сказал, что это проститутка, Виллем заявил, что нет, это писатель. Людям не столь нужен секс, сколько «ментальная дрочка», как он выразился: самоудовлетворение посредством записи хронологических событий, «философских излияний», ну, и простенького самолюбования в виде накарябанного на камне «Здесь был Юлий». Тогда я сказал, следуя узлистой веревке его мыслей, что древнейшая профессия это художник: первобытные люди оставили в наследие наскальные рисунки. Виллем гоготнул и ткнул меня локтем, сказав, что так и будет представлять меня своим знакомым: Это Рэй, его профессия самая древнейшая в мире! Во мне взвилось раздражение с примешанной ревностью: каким знакомым? Не смей, не смей представлять меня друзьям своим грязным ртом, которым ты целуешь девушек, называя меня «приятелем». С другой стороны, мне будто застолбили местечко в кругу друзей Виллема: я малодушно не смог бы отказаться. — О чем думаешь? — Виллем прошелся пальцами по корешкам книг, как по клавишам фортепьяно, настучал дерганный ритм. — О Джоне. — А. Я забыл, зачем мы пришли. Давай, — он кивнул, зазывая идти за ним. — Этот пиздюк ненавидит гостей, но, если тебе охотно — можешь попробовать взять его в руки. У тебя же нет аллергии на укусы пчел или там… ос? — Честно — не знаю. Наверное, нет. — Лучше тогда без рук. Виллем обозвал это «экспериментом»: он кормил паука ЛСД и наблюдал за реакцией и поведением. Как выявить спутанность сознания у низших животных, у которых и сознания-то в нашем понимании нет? Виллему было это интересно, мне — не очень. Меня дико пробрало на смех, когда он сказал, что отчего-то считал, будто пауки-птицееды плетут паутины. В тот вечер меня по-детски привлекали и заражали невыносимым любопытством две вещи: то, что у Виллема есть паук в качестве домашнего питомца, и то, что у Виллема есть ЛСД. В общем, не трудно было заманить меня в любую дыру, пообещав что-то стоящее. Я ощущал себя полнейшим придурком и абсолютно точно — таковым и являлся. Из комнаты Виллема цыганская община нерасторопно бежала, ухватив все то, что с разбега вмещалось в дверной проем: кровати не было. Вместо нее центр комнаты гордо и неуместно занимали два плотных матраца или один, но довольно высокий, достающий кромкой до колена. Дух богемного минимализма. Создавалось впечатление, что он рассчитывал пробыть здесь пару дней, обжился, разбросав пару-тройку грязных футболок и не менее грязных журналов (я говорю не о порно, я говорю о желтой прессе, хотя…) и мог с легкостью соскрести все добро в чемоданы при первой же возможности. Террариум стоял на полу в пугающей близости к «кровати»; высокий торшер, смахивающий на мини-прожектор для работы со светом в студии, размазывал тени от паучьих лапок и рисовал их жутко длинными. Виллем опустился на колени и с нежностью мацнул пальцами по стеклу, зажевав меж зубов нечто похожее на «кч-кч-кч». Я был уверен, что пауков подзывают не так, но Джон перебрал лапищами, и тени дернулись спицами вокруг него. Жуть. — Детка, глянь. Я вытянул шею, глянуть из-за плеча, но Виллем продолжил: — Это Рэймонд, он тебя не укусит. Вот же. Кособокий сценарий из фильма ужасов: Виллем плавно сунул руку в террариум, подвел пальцы под лапы. Джон доверительно «припузился» к нему на ладонь. — Вообще-то Джон самка. Но парень, который мне ее продал — кстати, Джон названа в его честь — сказал, что это самец. А она вымахала за полгода больше, чем самцы — я мерил лапы — шесть сантиметров. — Виллем повел ладонью, посмотрел на меня. — Они кусаются, только когда голодные. — И как часто ты ее кормишь? — Дважды в неделю. — Я точно не возьму ее в руки. — Нет, они питаются дважды в неделю! — Виллем хохотнул, и Джон дернулась в его ладони, не иначе, как возмущенная строжайшей диетой. — Она мексиканочка. Мексиканский красноногий тарантул, и характер у нее мексиканский. Знаешь, вот, в книге, которую я взял, все фото были черно-белые, но, знаешь, лапы-то у нее красные, я же не дальтоник. Я начал сомневаться в том, что Джон самка, в том, что он мексиканец, в том, что он не кусается. Единственное, что не оставляло сомнений – Виллем. Он выловил в одном из потайных углов комнаты носок, натянул на руку, как перчатку до локтя, и сцедил с пипетки меньше, чем можно было назвать каплей, на подобие паучьей морды — я не был силен в биологии. Джон встряхнула лапами. Виллем шипел на нее — заклинатель диких пауков. Джон вязла в длинном ворсе ковра, подбирала под себя лапы, забыв, что у нее их всего восемь, вскидывала передние вверх, будто поклонялась нам. Виллем поддел ее на ладонь и вернул в террариум: она принялась было зарываться в слой насыпи, но затем снова воздела лапы и «кланялась». — Хочешь? — Виллем нахмурился и тряхнул пузырьком, похожим на назальные капли. Я глянул на Джон. — Нет. Мама учила меня, что неприлично отказываться от предложений дважды, будучи в гостях, и мы сошлись на траве. У Виллема были потрясающие руки, и в любом деле они были потрясающи трижды: я завороженно следил за тем, как он сминал банку колы, разламывал «ключ» и дырявил алюминиевую стенку в ситечко. На глаза лезли и жглись цвета — белый, синий, желтый и цвет ковра, который зацепился крючком на язык и никак не спадал с него — ли-ли... ловый. Мы были — безголовые дети, в трясучке восторга от мерзких вещей, которых не одобрили бы родители — мы сидели на полу и пялились на паука. Мы были — тупые подростки под кайфом — мы сидели на полу и пялились на паука. Мне было девятнадцать — я в жизни не ощущал себя столько же глупо, сколько охуенно. Воздух свернулся и цвел, цвел, цвел фееричностью, брал свое начало от дымящейся жестянки и цвел на стены. Голос от кайфа лоснился, лип по горлу к небу — мне хотелось скрести его с языка и мазать ножом на тост, чтобы поделиться. Джон кружило, меня кружило. Я медленно поворачивал голову так, чтобы все стало ровным и прочным, но она была слишком легкой и уплывала. Моя голова, Джон. Я взмахнул ладонь на колено Виллема — жесткое, жесткое колено, мягкая опора. — Это Джон движется, — слова мазались слишком медленно, — или я движусь? — Нет, — тягучая затяжка, и Виллем дохнул дымом мне в лицо; пахло сладким и было горько во рту. — Что движется: флаг или ветер? — Что? — Буддийские монахи спорят, что движется: флаг или ветер? Флаг развевается на ветру. Монахи спорили, а я — нет. — Что движется? — я перенял из его рук банку и безусловным рефлексом приткнул губы: дым облизал изнутри щеки и налип на легкие паутиной, которую не плетут пауки-птицееды. — Монахи просят рассудить их учителя, что движется. И он, он отвечает… — Виллем тяжело прикрыл глаза и свел брови; он подолгу держал дым, отчего на выдохе шершаво сипел: — ни флаг, ни ветер не движутся. Движется ваш разум. Из моего рта эхом собственного голоса выпало: — Я понял, — но нихрена подобного. Мое сознание утекало липкой кашей, в которой мысли сбивались комками и дразняще стряли в глотке: откашляться или рассмеяться. Мне нравились только свет, впитывающийся в ковер масляным пятном, что можно было обмакнуть в нем пальцы, и размазанный в наркотической дымке Виллем. Время душно тянулось, пока у него не свело ногу. Тогда он дернул ей в изломе эпилептика, неуклюже оттанцевал с пола до кресла и с щекотным смехом всхлипывал «блядь». — Блядь, блядь, Рэй, — он прыскал и дергался, будто его до колик в животе веселило сказанное, и каждый раз — по новой. Я завалился на спину и локтями отполз к его ногам; мне было смешно, и когда я пытался держаться, воздух будто запирался щекотной шипучкой в легких и чесался под кадыком. — Рэй, Рэй, Рэй… — походило на хнычущее нытье. — Ты беспомощен, — я потянулся рукой и вдавил ногти ему под коленкой, чтобы сбить судорогу. Виллем шикнул: — Можешь сильнее. Не мог — у меня были вялые руки в несошедшей пелене кайфа. Я стал резво хлопать его ладонью по лодыжке, забрался пальцами под джинсу, чиркнул ногтями вдоль волос по икре. — Нормально так? Виллем скосил глаза под потолок и приоткрыл рот с влажным выдохом, с каким обычно кончают — и вид у него был точно такой же, размеренно-обмякший. — Блядь, у меня случается такое, если немного перебрать, — он говорил медленно, глядя по-прежнему в потолок. — Вернее, если перебрать немного больше, чем «немного перебрать». Виллем опустил на меня пустой взгляд — зрачки проваливались раскрученными болтами в радужке и глаза были — две черные раны — и забрал волосы со лба ладонью. Я подумал: левой. Левой рукой он, должно быть, дрочит — той же рукой, что трогает волосы и держит сигарету, той же, что отсчитывает сдачу, бреется, хлопает меня по плечу — левой, потому что он левша, потому что нельзя доверить такие щепетильные вещи, как самоудовлетворение, не преобладающей руке. Или нет. Я смотрел, сидя недоласканным псом прямо у его ног, на его руки, потрясающие руки с тонкими пальцами и нездорово-белыми ногтями, и думал о том, какой рукой он ласкает себя, как он это делает: как разводит колени, облизывает ладонь, как подрагивает на вдохе его живот и как напрягаются мышцы бедер, как он кончает. Жалкая, жалкая сублимация: я ущипнул его за лодыжку, врезав ногти в кожу, и Виллем ощерился с хриплым стоном. — Что ты делаешь? — сонливо; ему не было интересно. Я ответил: — Не знаю, — вжался лицом в подлокотник, подобравшись. Виллем поднял мою голову за волосы — не было больно или грубо — и с хлопком впечатал ладонь в мою щеку, измазав теплом. — Эй, эй, — у него пьянело уплывал взгляд, — ты очень сильно обдолбан, да? — Не знаю. Я рассеянно держал в голове молитвы, вроде: Господь, не дай Виллему заметить, что у меня стоит, не дай ему догадаться, что у меня поджимаются яйца при тошнотворно сладкой мысли, как он прижимает меня лицом к своему паху и не позволяет вдохнуть, пока не кончит. Но у него с Виллемом явно были напряженные отношения, так что Бог не повел бы и сломанным пальцем. Меня одуряюще нежило тепло ладони, и я, ластясь, ткнулся в нее носом, коснулся губами кожи. Виллем глухо переспросил, что я делаю, и сцепил пальцы на моем затылке. Я не знал, что делал: вмялся губами в запястье и прихватил, лизнув, кожу подобием поцелуя. Виллем мазнул ладонью, тронув меня за ухо. За ворот рубашки забралось колючками то ощущение, когда делаешь нечто постыдное и дико восхищающее одновременно. Мне казалось, он просто отдал мне на растерзание свою руку и позволил бы вгрызться в нее зубами — так он был расслаблен и расторможен, вслушиваясь в мой язык. Он выглядел смущенным. Он выглядел распущенным по всем швам. Как это он не боялся, что я не откушу ему руку до локтя и не заражу вместо гангрены своей болезненной одержимостью. Мне хотелось, чтобы он потянул меня за волосы и ткнул носом в бугор на ширинке, пророкотав требовательное: «Отсоси». Мне хотелось, чтобы он погладил меня по щеке и пощечина увязла в воздухе. Я не ощущал себя со стыдом «мальчиком-за-пять-баксов», я просто хотел Виллема, смакуя каждое прикосновение к нему, языком медленно, от ветвей вен у запястья до сгиба локтя, слушая, как он тянет сквозь зубы вдох. Это шло в разрез с моим идеальным сценарием, но Виллем тронул пальцами мои губы, большим их приоткрывая, и я бездумно втянул фалангу в рот. Кожа отдавала на вкус табачной горечью. — Блядь, Рэй… — сдавленный шепот, в голосе — патока; мне хотелось вылизать его горло. Мое имя идеально подходило к его рту — расскусанное на двое: Рэй-Рэй. Виллем, не моргая, с какой-то пост-наркотической дремотой глядел мне в лицо, обрамлял ладонью мою щеку, висок; бледноватый свет стекал от торшера, обливая его волосы и плечи красками, и я очень по-блядски обсасывал его пальцы, втягивая щеки. Можно было снять об этом фильм: любой кайф служил простой декорацией. Виллем зажмурился, тяжело стек с кресла — футболка задралась, оголяя полосу кожу — и оголтело сипел: — Погоди, погоди. Я задержал дыхание — казалось глупым занятием дышать, вместо того, чтобы целовать его. Мне хотелось наскрести с него нежности на поцелуй — я повел носом под скулой, слизывая какой-то мятный запах, вроде геля после бритья. Виллем задрал голову, открывая шею, и мял мою рубашку. Весь его шепот сбивался в хриплую несуразицу, приправленную моим именем: Рэй-Рэй-Рэй. — Погоди, стой. Блядь, — он гулко сглотнул, когда я прихватил губами кадык, дернулся. — Стой, стой, прости. У меня стоит на тебя, — отличное признание в любви; Виллем сипло поперхнулся смехом, взялся за откос моих джинс, отдернул руку к лицу. — Нормально, что у меня стоит? — Было бы ненормально иметь другую реакцию в семнадцать лет. Я бы советовал тебе обратиться к врачу, если до этого ты страдал импотенцией, — у меня язык еле ворочался от долгого молчания. Виллем сипло рассмеялся, мелко наглатываясь иссеченного дымом воздуха. — Меня сильно развезло, да? Сильно развезло… Я вжался лбом в его плечо, повел рукой по бедру, упираясь ребром ладони в шов. Он накрыл мою ладонь своей — левой — почти всхлипнул: не надо. Меня дернуло неприятными мурашками. Крыло привкусом растления малолетних, хотя я был всего на два года старше, но в тот момент почувствовал себя намного, намного старше. Выдавил из себя: — Ты не хочешь? Виллем сгреб свои волосы на затылке, будто сгребая мысли в кучу, выдохнул и уронил голову на сиденье, прошелестев: — Хочу. Я мучал ломкими пальцами на его джинсах ремень, кожаный, с потертой бляшкой, — мне нравился этот ремень, таким можно стягивать руки, можно сдавливать горло, можно оставлять метки, — и скулил ему в шею: «Черт, расстегни сам». Виллем с деланным пренебрежением развел ноги шире, позволяя мне коснуться влажного пятна на белье, прочесал пальцами по моей шее, вздернул за подбородок. У него темнел взгляд, слишком мило краснело лицо, и он надавил ладонью на мой затылок. Мне страшно хотелось признаться ему в любви секундой назад, и я был смутно рад, что мог заткнуть свой рот чем-то помимо сентиментальности. Я никак не ждал, что мои старания окупятся жидкими аплодисментами. Хлопок, второй — обухом по голове. Я спешно тер рот тыльной стороной ладони, мазал перепачканной ладонью по джинсам Виллема, пока он неловко поднимал бедра, натягивая трусы. Я ощущал себя так, словно меня за дрочкой застукал отец. Я ощущал себя хуже. Виллем осклабился и отрывисто засмеялся, спрятав в сгибе локтя лицо. — Это, это Рэй, — он смешливо хрипел, будто не мог откашляться. — Это Рэй, и у него профессия — древнейшая в мире! Нам было смешно, ей — нет. Ее острые локти ткнулись в спинку кресла, и она скривила губы, хмыкнув: — Вы закончили?