Им было...

Ей пятнадцать, когда она впервые знакомится с ним, новым другом своего брата. Она стеснительна и неуклюжа, еще не до конца понимает, как красиво уложить длинные светлые волосы, и не обладает всеми нужными изгибами. Он уже красивый, и от взгляда его ярко-голубых глаз ей хочется быть старше, симпатичнее, его типом, но он лишь треплет ее по волосам, когда уходит вместе с Дэвидом на концерт, для которого она еще слишком юна. Никогда в жизни она не чувствовала себя бо́льшим ребенком. Когда ей шестнадцать, он разбит. Она пытается не шпионить, не подслушивать его разговоры с Дэвидом. Он потерял родителей, будучи маленьким, но вот потеря брата — это свежая рана, свежая могила, от которой в его голосе слышится горе. Ее брат отлично умеет слушать (он всегда выслушивает ее проблемы), но Эмма не имеет права присутствовать при их разговорах. В то лето они сидят на крыльце до самого рассвета, распивая пиво, пока мать Дэвида делает вид, что ничего не замечает, а Эмма прячется в своей комнате. Она тоже разбита, и иногда ей кажется, что они могли бы помочь друг другу. Но он все еще зовет ее младшей сестренкой в своей дразнящей манере, смеясь, когда над ней подшучивает Дэвид. Его ухмылка словно броня, и она знает это. Ей семнадцать, когда она наконец-таки расцветает: длинные загорелые ноги, волосы, которым завидуют другие девушки, и яркие зеленые глаза. Он приезжает домой на день Благодарения вместе с Дэвидом, и тогда она видит, как он окидывает взглядом ее тело, как расширяются его глаза и в них горит абсолютно что-то новое. Дэвид толкает его локтем и хмурится, и Эмма отворачивается. Она проводит целую неделю с ним в одном доме и пытается избегать его, но не может. Ее тянет к нему, и она с тоской слушает их истории из колледжа. Когда его руки мимолетно касаются ее, она краснеет и мечтает не хотеть его столь стильно. В следующем году будет ее черед. Она планирует поступать в университет Мейна, присоединиться к ним Портленде, сбежать из этого маленького городка и жить. Возможно, заставить его взглянуть на нее не как на младшую сестру Дэвида. Ей восемнадцать, когда она встречает Нила. Он совсем не похож на лучшего друга Дэвида, обладателя лучезарных голубых глаз. Он непоседливый и хитрый, и Эмма влюбляется в него, потому что когда она с Нилом, важны лишь они одни. Она не чувствует себя ребенком рядом с ним, он не ерошит ее волосы и не называет ее сестренкой. Она не поступает в колледж. Она съезжается с Нилом, к огромному неудовольствию Дэвида и его матери. Она не представляет, как они оплачивают все счета, но ей плевать, потому что она свободна, ей весело, и они планируют переехать во Флориду, где тепло и солнечно. Она наконец-то увидит настоящий пляж, с мягким белым песком, а не мелкой галькой, от которой болят ступни. Ей девятнадцать, когда она возвращается домой, будучи беременной ребенком, от которого у нее не хватает духу избавиться; Нил давно исчез. Она рада, что Дэвид в колледже, потому что ни за что бы не справилась, если бы и он смотрел на нее так же, как и его (ее) мать. Но потому, что она ее мама, она крепко обнимает Эмму и позволяет ей плакать. Ей двадцать, у нее на руках новорожденный малыш, и тем летом он возвращается домой вместе с Дэвидом. Он изменился, стал более злым, и она слышит лишь имя «Мила», слетающее с его губ, как резкий плевок. Ей слишком стыдно, чтобы проводить с ними время, быть частью их ленивых ночей на крыльце. Кроме того, она не может. У нее есть Генри, Генри, который ни за что не спит ночью, если ее нет рядом. А также у нее есть работа, на которую надо вставать каждое утро, потому что хоть мать Дэвида и приняла ее обратно, но ясно дала понять, что, пусть Эмма беременна, она не может быть либо безработной, либо не учиться. Она засыпает под их голоса, раздающиеся под ее окном, и под стрекот сверчков и желает быть другим человеком, иметь другую жизнь, в которой она будет проводить теплые ночи на крыльце, смотря на звезды. Ей исполняется двадцать один, и пускай она не хочет, но ее друзья с работы тащат ее отмечать. Мать Дэвида пообещала присмотреть за Генри этой ночью, поэтому она выпихивает Эмму за дверь, прося повеселиться хоть раз, потому что она видит, как Эмма медленно превращается в грустную девушку, единственная радость которой — это крошечная улыбка сына. Из ее глаз пропадает свет, и люди, которые ее любят, готовы на все, чтобы вернуть его. Она перепивает. Это совсем не весело, да и хочется ей вовсе не этого, поэтому она звонит Дэвиду на полу в туалете и умоляет забрать ее. Вместо него приезжает Киллиан, подхватывает ее легкое тело с грязного кафеля и несет в свой грузовик. Он говорит с ней, но у нее не хватает сил отвечать, лишь пыхтеть, пока он опускает ее на сидение и осторожно застегивает ремень безопасности. Когда она просыпается следующим утром, он спит на полу рядом с ее постелью. Она притворяется спящей до тех пор, пока он не просыпается и не уходит, но ей трудно оставаться неподвижной, когда он вздыхает и целует ее в лоб. Она хочет открыть глаза. Хочет поблагодарить его. Хочет, чтобы он снова поцеловал ее, но он все еще встречается с Милой, а у нее есть Генри. Ему двадцать четыре, и ему не нужен груз в виде маленького ребенка и ошибки природы в виде нее. Ей двадцать два, когда она знакомится с Грэмом. Дэвид обожает его. А Киллиан ненавидит, его глаза темнеют, когда Эмма представляет их, как своих братьев. Она вспоминает, как он поцеловал ее в лоб в ночь ее двадцать первого дня рождения, и пытается понять, в этом ли причина, однако Мила все еще никуда не исчезла. Да и Киллиан в любом случае едва ли проводит время с ней и Дэвидом в эти дни, постоянно уезжая обратно в Портленд, чтобы провести ночь со своей девушкой. Когда они выпускаются, он возвращается обратно. Она — нет. Это одна из многих вещей, насчет которой недоволен Дэвид, о чем спешит сообщить Киллиану на приглушенных тонах во время их редких ночей на крыльце. Ему не нравится Мила, и он настаивает, что она недостойна Киллиана, что он заслуживает большего. А тот молчит, но с утра на крыльце столько пустых бутылок от пива, сколько не было никогда. Он замыкается, отстраняется. Улыбки становятся более редкими, и она понимает, что не может вспомнить последний раз, когда слышала его смех. Но это не ее дело, поэтому она полностью переключается на Генри, который, несмотря ни на что, счастлив. Он часто смеется. Ей двадцать три, когда Грэм умирает за неделю до того, как они должны съехаться. Он коп (был им), и его застреливают в ходе какой-то операции. Эмма рыдает днями напролет, рыдает, пока не понимает, как сильно это пугает Генри, и тогда заставляет себя перестать и просто обнимает сына, напоминая себе, что надо быть благодарной, что он у нее есть. Во время похорон она стоит между Дэвидом и Киллианом, не пролив ни слезинки, а ее руки лежат на плечах Генри. Теперь ей надо быть сильнее, сдерживать себя, чтобы не рассыпаться на кусочки, потому что у нее есть Генри, и он заслуживает сдержанную мать. Она держит спину ровно, но в глубине души знает, что не падает на землю от горя лишь благодаря двум мужчинам по обе стороны от нее. Она все равно въезжает в ту квартиру и, наблюдая, как Дэвид и Киллиан помогают Генри обустраивать его комнату, чувствует слабую радость. Ее сыну повезло иметь двух этих мужчин в своей жизни — это два дяди, которые любят его до глубины души. Киллиан едва ли говорит про Милу. Ей двадцать четыре, когда он оказывается у нее на пороге в середине ночи, с глазами налитыми кровью и дыханием, в котором чувствуется алкоголь. — Я больше не знаю, куда пойти, — говорит он, вваливаясь через дверь и падая на диван. — Прости, Эмма. — Что случилось? — Мила ушла от меня. — Она понимает, что это не конец истории, судя по боли в его голосе. Он теперь часть семьи, но он друг Дэвида, и хотя они могут вместе с Генри пойти на пляж или провести целый день, смотря фильмы, он не говорит с ней. Он говорит с Дэвидом. — Я не могу пойти к твоему брату, — отвечает он на незаданный вопрос. От него так и исходит боль. — Он... он не одобрял. Скажет, что этого следовало ожидать. — Мне жаль, Киллиан, — она обнимает его и чуть тянет на себя, пока он не ложится головой ей на плечо. Затем она ласкает пальцами его волосы, как обычно делает с Генри, когда ему не здоровится. Материнство изменило ее: она стала куда более чуткой, и ее сердце болит оттого, что она не может забрать боль того, кто ей дорог. — Она была замужем. Ушла к своему мужу. — Я знаю, — тихо вздыхает Эмма, с нежностью проводя пальцами сквозь его волосы. — Дэвид рассказал мне несколько лет назад. — Она была удивлена тогда, но давным-давно перестала думать об этом. — Ты никогда ничего не говорила. — Это было не мое дело. Ты любил ее. Сердцу не прикажешь. Ей двадцать пять, когда она наконец-то понимает смысл этой фразы. Ее последний столик в закусочной отказывается уходить, поэтому она приезжает домой на час позже. У Дэвида появилась своя семья, о которой надо заботиться, беременная жена и дом, в который нужно вкладывать силы, но он не жалуется (и от этого она чувствует себя только хуже). Поэтому Дэвид не в ее квартире. А вот Киллиан — да, и он готовит ужин для Генри. Они не сразу замечают, когда она возвращается, и Эмма наблюдает, как он приподнимает Генри над плитой, с осторожностью держа ее сына, чтобы тот не обжегся, но позволяя ему помешать соус деревянной ложкой. Они говорят слишком тихо, но смех ее сына слышен во всей квартире, и его нельзя спутать ни с чем. Ее сердце сжимается от этой сцены: ее счастливого сына и Киллиана, милого идеального Киллиана, который смеется вместе с Генри. Он едва ли смеялся с той ночи, когда оказался разбитым у нее на пороге, и ей было очень тяжело смотреть на его страдания. Но сегодня его страданиям нет места. Генри замечает ее первый и несется через всю квартиру взволнованно лепеча, как только Киллиан опускает его на пол. — Килли готовит волшебный соус и учит меня, как это делать! — радостно кричит он и тянет Эмму за руку в сторону кухни раньше, чем она успевает снять пальто. Генри единственный, кто может называть Киллиана Килли, но она не может сдержать дразнящую улыбку, когда видит огорченного мужчину рядом со своей плитой. — Парень сказал, что проголодался, и я не был уверен, когда ты вернешься, — объясняет он, указывая на плиту. — Это всего лишь спагетти. — Спасибо, Киллиан, — тихо благодарит она, подаваясь вперед, чтобы почувствовать аромат соуса. Она беспечно целует его в щеку, даже не осознавая этого, пока не поворачивается к нему спиной. Ее щеки горят, но она не смотрит на Киллиана, а переключает внимание на Генри и интересуется, как прошел его день. Она чувствует на себе взгляд Киллиана в течение всего вечера, и часть нее не хочет, чтобы он помогал мыть посуду, не хочет, чтобы он садился рядом с ней на диван и пил вино, когда Генри уходит спать. Но именно это он и делает. — Эмма, — тихо говорит он и ставит бокал на кофейный столик. Он едва ли пригубил вино. — Я не могу, — шепчет она, отчаянно цепляясь за собственный бокал, потому что есть что-то в том, как он произносит ее имя: эта нежность, которая ласкает каждый сантиметр ее кожи, и в ней вспыхивает желание. Но она не может желать Киллиана, ведь он друг Генри, дядя Генри, и друг Дэвида. Она хочет видеть его в своей жизни и потому не может ничего испортить. Ей двадцать шесть, когда однажды вечером она выпивает слишком много. Генри остается на ночь у друга, и она устраивает тихую вечеринку с друзьями: они ужинают и играют в настольные игры. Киллиан тоже здесь, и с каждым прошедшим часом и выпитым стаканом спиртного она подползает к нему все ближе и ближе. Он был очень осторожен с ней с той ночи, намеренно держась подальше, но сегодня все по-другому. Сегодня он обнимает ее за талию, пока она опирается о него, их бедра соприкасаются, и его глаза настолько полны страсти, что вообще перестают казаться голубыми. Он помогает ей навести порядок, когда все расходятся, и они убираются медленно, потому что оба пьяны, и Эмма хихикает из-за каждой мелочи. Будучи неуклюжей, она спотыкается о диван и, чтобы не упасть, хватается за Киллиана, но в итоге лишь утаскивает его за собой. В ту же секунду, как его тело оказывается поверх ее, она понимает, что должна оттолкнуть его, встать, уйти в спальню и запереть за собой дверь, а ему позволить спать на диване, как они и договаривались. Но ей до чертиков надоело бороться со своим притяжением к нему — она хотела его с тех пор, как ей было пятнадцать, — и у нее едва ли хватает времени, чтобы вдохнуть, прежде чем он целует ее. Они не уходят в спальню. Когда она просыпается на рассвете, слабая, страдающая от похмелья и голая в его объятиях, она начинает паниковать. Это не может повториться, но теперь, когда она знает, каково это — находиться в его руках, целовать его и чувствовать его внутри себя, — она не хочет отказываться от этого. Но и быть с ним она тоже не может. Она запирается в спальне, пока он не уходит, и игнорирует его звонки, сообщения и визиты, пока не понимает, что снова может контролировать себя в его присутствии. Она видит, что причинила ему боль — боль, которую она надеялась больше никогда не увидеть в его взгляде, и это ранит ее еще сильнее, потому что она понимает, что виновата в этом одна она. Он не рассказывает ни о чем Дэвиду, и она тоже молчит. Ей двадцать семь, когда она показывается у него на пороге в середине ночи. Дэвид рассказал ей, что Киллиан встретил кого-то на вечеринке на прошлых выходных, и в тот момент ее поглотила дикая ревность. Ей не стоит быть здесь, у нее нет на то никаких прав, но она все равно здесь. — Ты один? — требовательно спрашивает она, когда он рывком открывает дверь. Его волосы взлохмачены, а пижамные штаны чуть ли не сваливаются с бедер. — Эмма? — он щурится из-за яркого света за дверью. — Что-то случилось? — Ты один? — повторяет она и стискивает зубы, пытаясь не расплакаться, потому что если сейчас уже слишком поздно, если она пропустила свой шанс из-за своей глупости, она никогда не сможет простить себя. — Конечно же я один — на часах два утра. Это все, что ей требуется. Он от удивления оступается, когда чувствует на себе ее вес, но почти тут же обнимает, как делал тысячи раз до этого, целует ее, пропускает пальцы сквозь волосы. Она не уверена, кто именно закрывает дверь, но она точно знает, когда позже лежит в его постели, что именно он первый шепчет, что любит ее. Она не тянет с ответным признанием. Ей двадцать восемь, когда они с Генри переезжают к нему, в ветхий домик на побережье, который она полюбила почти так же сильно, как и его владельца. Она не понимает, почему вообще переживала из-за реакции Генри: в тот день, когда они сказали ему, что теперь Киллиан будет проводить с ними время еще чаще, он обнял ее и был очень этому рад. Позже ночью он сказал, что был счастлив, что у нее был Киллиан, потому что она была нужна ему, а он — ей. Эмма никак не может понять, почему ее сын умнее нее. Ей двадцать девять, когда Генри начинает звать Киллиана папой, и ее сердце почти замирает, когда она видит взгляд на лице Киллиана. Генри, кажется, даже не обращает на этой внимание, когда кричит «Пока, мам! Пока, пап! Увидимся позже!», убегая играть в соккер. Но Киллиан… Он смотрит вслед ее сыну и выглядит так, будто сейчас упадет от избытка чувств, и Эмма подходит к нему, обнимает его и кладет щеку на его плечо. — Я не просил его… — Я знаю, — улыбается ему Эмма, приподнимаясь, чтобы поцеловать его в щеку. — Я тоже. Он просто любит тебя. Мы семья. — А ты когда-нибудь думала… — он замолкает, на его лице — ни капли юмора, когда он притягивает ее еще ближе, обхватывает ее лицо ладонями и ласкает большим пальцем кожу ее щеки. — Я люблю Генри, Эмма, очень. Не думай даже усомниться в этом. Но… — он скользит руками вниз по ребрам, пока не касается плоского живота. — Из Генри вышел бы отличный старший брат, — тихо отвечает она, переплетая их пальцы и не разрывая с ним взгляда, пока ветер ерошит его волосы. Она думала, что этим утром ничто не сможет сделать его счастливее, но эти ее слова оказывают колоссальный эффект, и его глаза блестят от слез, когда он наклоняется, чтобы поцеловать ее. Поцелуй очень нежен, но вскоре переходит во что-то абсолютно иное. Ей тридцать, когда рождается Лиам, и ей кажется, что она ломает ладонь Киллиана, пока смертельной хваткой держится за его руку на протяжении двадцати болезненных часов родов. Но стоит их сыну оказаться у нее на руках, она тут же забывает об этом. Генри находится рядом, и Киллиан помогает ему держать своего младшего брата в первый раз, и Эмма никогда не была счастливее, чем в тот момент. Это бесконечно изнурительно — снова иметь новорожденного, но она старше и сильнее. У нее есть Киллиан. Он души не чает в их сыне: приносит его ночью в постель, когда тому хочется кушать, укачивает на руках, чтобы Эмма могла хоть недолго поспать, при все том никогда и ни за что не упуская, когда Генри нужно везти на тренировку или помочь с домашним заданием. Ей тридцать один, когда он делает ей предложение. Он покупает цветы, но это мало о чем говорит, потому что он делает это постоянно безо всякой на то причины. Но сегодня она раздражена, потому что ей не здоровится весь день, и она не сомневается, что заразилась от Генри. Мать Дэвида вызвалась забрать мальчиков на ночь, чтобы Эмма наконец смогла немного отдохнуть, и Киллиан находит ее в окружении одеял и бумажных салфеток на диване, а на столе перед ней стоит наполовину съеденная тарелка супа. Он пытается успокоить ее, но она горит, ее лихорадит, и ей не хочется, чтобы ее касались. Она отталкивает его, но случайно задевает карман и чувствует маленькую твердую коробочку. — Киллиан? — тихо спрашивает она, изумленно смотря на него. Ее глаза налиты кровью, волосы безнадежно спутаны, но он улыбается так, словно она прекраснее всего, что он когда-либо видел. — Дорогая, все должно было случиться совсем не так, — слегка смеется он, когда тянется в карман за бархатной коробочкой и открывает ее. — Но, полагаю, мы всегда поступали не так, как надо. Бриллианты сияют в свете лампы. Кольцо представляет собой изящный серебряный ободок, украшенный несколькими маленькими камнями, которые окружают один идеально круглый бриллиант. Он опускается на колено, и она пристально наблюдает за ним, укутавшись в одеяла. — Я любил тебя с тех пор, как тебе было пятнадцать, и это никогда не изменится. Выходи за меня, Эмма. Она кивает сквозь слезы и шмыгает носом, когда он надевает кольцо на палец. Она целует его, ей хочется большего, но ей плохо, и конечно же он проводит ночь их помолвки свернувшись с ней на диване, заставляя ее пить куриный бульон и воду и принимать лекарства, пока она не засыпает в его объятиях. Ей тридцать два, когда они женятся, оба их сына стоят подле Киллиана, когда она идет к алтарю. Генри почти подросток, почти такой же высокий, как и она, но Лиам все еще едва держится на ногах. Генри присматривает за ним и широко улыбается, когда к ним приближается Эмма, но эта радость ни за что не сравнится с сущим восторгом, который виден в улыбке Киллиана, когда он смотрит на нее. Она любила этого мужчину с того момента, как он появился в ее жизни, и они сумели исцелить раны друг друга. Он стал отцом ее сыну задолго до того, как это случилось на самом деле, и он любил их обоих с самого начала. Порой ей хочется, чтобы она пятнадцатилетняя, она шестнадцатилетняя была смелее, чтобы не ждала, пока одна пьяная ошибка едва на разрушит их дружбу, не ждала, чтобы именно ревность подтолкнула ее к нему. Но когда она засыпает в их постели в его объятиях, после того как они уложили мальчиков, она знает, что все так, как и должно быть. Он — любовь всей ее жизни, и их история не совсем обычная, но она их. Ей было пятнадцать, когда он занял место в ее сердце (когда она стала пристанищем в его душе), и с тех пор ничего не изменилось.