Сто восемнадцать лет тому вперёд

Дни потекли за днями — и хотелось бы Акааши, чтобы они текли размеренно и неторопливо, однако это было далеко не так. Каким-то образом догадавшись, что без деталей Акааши не сможет взяться за работу, Куроо пользовался этим вовсю, и редкий день обходился без появления его чёрной лохматой макушки в пределах видимости. Ночами Акааши пытался усовершенствовать свои чертежи, днём — разобраться с тем, что можно было починить без помощи мастерской Яку. Бокуто старался помогать ему по мере сил, и даром что он сразу заявил, что в двадцать первом веке работал с совершенно другим уровнем технологий (Акааши отчаянно затыкал уши, когда он пытался объяснить ему принцип работы компьютера), получалось у него довольно неплохо. «Шкаф» они привели в порядок в течение нескольких первых дней, причём обили его деревянными панелями изнутри по настоянию Бокуто: он утверждал, что это снизит риск такой же разгерметизации, как в прошлый раз, и Акааши согласился. Спал он урывками и в основном после обеда, который взвалил на свои плечи Бокуто. Однажды, когда Акааши попытался указать ему на то, что его ничто не обязывает, Бокуто только беспрекословно заявил: — Ты выглядишь как парень, который в жизни не позаботится о собственном набитом желудке, потому что будет думать, что помимо еды у него есть куча других дел, — и перевернул лопаткой куриную котлету. Бокуто готовил собственные блюда: они с Акааши сошлись на том, что выученный на сто лет раньше положенного рецепт наггетсов не разорвёт ткань пространства и времени. И с тех пор ни один обед Акааши не обходился без научных пояснений о том, что у них давным-давно практически не готовят йоркширские пудинги, особенно те, которые напоминали «отвратного чёрного червяка, серьёзно, Акааши, как вы можете это есть». И хотя процент сожжённых Бокуто блюд держался на одном уровне с процентом неописуемо вкусных, Акааши приходилось признать: ему нравилось не только не обременять себя готовкой, но и знать, что Бокуто заботится о завтраках и обедах. Ужины брал на себя Куроо. Кенма захаживал к Акааши как к себе домой — что, в общем-то, делал и раньше, — и ему даже не требовалось ничего говорить: один взгляд из-под неподвижной маски, к которой Бокуто уже успел привыкнуть, и Акааши только утомлённо говорил: «Мы придём, спасибо». Вечера превращались в череду из вина, прогулок по небольшому саду до ворот и фортепианной музыки. Куроо, у которого к вечеру третьего дня закончились этюды, к вящему удивлению Бокуто, принялся петь. Голос у него был бархатным, с хрипотцой, низкие ноты выходили у него просто замечательно, и Куроо не был бы Куроо, если бы об этом не знал. Он пообещал Бокуто научить его паре песен, и Акааши разом осушил свой бокал до дна, не желая видеть этот разрушительный дуэт в действии. К счастью, ничего опаснее вечеров в музыкальной комнате Куроо пока в голову не приходило, однако Кенма делился с Акааши его планами, которые включали в себя поездки на лошадях, игру в гольф прямо в саду и, что пугало Акааши больше всего, светский раут в Город. — Это грозит обернуться катастрофой, — упавшим голосом признал он, когда Кенма сообщил об этом с таким взглядом, будто соболезнует утрате родственника. Однако, надо отдать Бокуто должное: проведя в девятнадцатом веке всего пару дней, он учился с поразительным темпом. В его речи прорывались непонятные Акааши слова родом из две тысячи семнадцатого (он почему-то любил тянуть гласные в слове «отстой»), однако Бокуто теперь вполне мог сойти за джентльмена, а его незнание многих нюансов объяснялось одним — Индией, о которой Бокуто продолжал сочинять безумные истории за ужинами. И Акааши с ним было… комфортно. Бокуто был из тех людей, которые втирались в доверие и нравились всем без исключения, несмотря на свой по-настоящему взрывной характер. Ноябрь наступил незаметно, ознаменовав свой приход промозглым ветром, холодом и свежими ночами. Засиживаясь на крыше или в лаборатории едва ли не до рассвета, Акааши чувствовал себя так, словно подхватил простуду. Спал он по-прежнему на диване, затыкая уши ватой от громогласного храпа Бокуто; а того если и беспокоили тени под глазами Акааши, он никак этого не показывал. До определённого момента. В ту ночь Акааши вытащил на крышу свой самодельный телескоп, который отыскал в дальнем углу лаборатории в попытках нарыть среди груды хлама старые манометры. Телескоп был запылившимся, липким от застывшего масла, грязным и с треснувшей линзой, однако Акааши намеревался привести его в порядок и, раз уж ночь выдалась на удивление ясной, попытаться настроить на изучение звёздного неба. Однако, едва он успел заменить линзу и, опасно балансируя на довольно узком участке крыши, протереть трубу с треногой, на винтовой лестнице послышались знакомые тяжёлые шаги. Акааши на миг посетила безумная мысль притвориться спящим, но белое лицо Бокуто показалось из проёма раньше, чем Акааши успел даже фыркнуть в ответ на собственные мысли. — Акааши? — Бокуто удивлённо моргнул и, оглядываясь по сторонам, подтянулся на руках, вываливаясь на крышу. — Ты не спишь? Акааши вздохнул, откладывая тряпку: — Нет, Бокуто-сан. А вы почему не в постели? — Мне не спится, — пожаловался Бокуто, чей взгляд тут же приковало к телескопу. — Я хотел спуститься на кухню и заварить себе чай с молоком, всегда помогало от бессонницы. Проходил мимо гостиной — а диван пуст. Что ты делаешь? Это настоящий? — Разумеется, — Акааши подавил улыбку. — Я не сплю по ночам, а сейчас представился удачный шанс, поэтому… — Акааши! Как можно! — в голосе Бокуто слышалось больше от возмущения, чем от вопроса. Он выпрямился, привалился плечом к каминной трубе, спускавшейся из кухни, и обвинительно ткнул в грудь Акааши пальцем: — Сколько ночей ты не спишь? Под мгновенно посуровевшим совиным взглядом Акааши не нашёл сил соврать: — Давно. Несколько месяцев, наверное. Бокуто издал полузадушенный вопль: — Акааши-и-и! Хочешь сказать, твои пару часов после обеда — это всё? — Акааши, сморщившись от неумения Бокуто контролировать громкость собственного голоса, кивнул, и Бокуто надулся: — Ты совсем себя не щадишь. Акааши только отмахнулся: — Мне не хочется спать. Бокуто-сан, пожалуйста… — И сколько ночей из этих нескольких месяцев ты проводишь на жутко холодной и продуваемой всеми ветрами крыше? Видимо, у Акааши сделался слишком виноватый вид: отлипнув от трубы, Бокуто с воинственным выражением лица шагнул к нему, едва не отправив телескоп в долгий полёт с крыши. Акааши в ужасе схватился за треногу, опасаясь за целостность своего изобретения, да и себя самого, раз уж на то пошло: брови Бокуто грозно сошлись на переносице, и это не обещало Акааши ничего хорошего. — Бокуто-сан! — Акааши поднял руку, словно защищаясь. — Сегодня ясная ночь. Мне бы хотелось понаблюдать за… — его голос упал, — небом. Стоило бы напомнить, что это его дом, его режим и его ответственность, однако Бокуто со своей сверхъестественной заботливостью о полностью сконцентрированном на работе Акааши не выглядел как человек, способный оставить это и уйти спать. Он воинственно упёр руки в бока и тоном матери произнёс: — Акааши, в постель. Акааши посмотрел на телескоп. Затем вверх: с Города тянулись грязные сернистые облака, грозившие вскоре затянуть собой всё небо, скрыв за смогом необычайно яркие сегодня звёзды. Акааши прекрасно понимал, что, даже если как-то спровадить Бокуто, у него будет в лучшем случае около часа, однако не собирался сдаваться так просто: — А вы разве не хотите взглянуть? Судя по нахмуренным бровям, Бокуто задумался. Ночь на «продуваемой всеми ветрами» крыше явно не входила в его планы на сегодня, даром что на плечах Акааши хотя бы лежал тёплый сюртук, а Бокуто поднялся наверх в одной тонкой рубашке. Тем не менее было непохоже, что ему холодно — напротив, когда бы Акааши ни прикасался к коже Бокуто под разными предлогами, она всегда была тёплой и упругой, и… и Акааши не стоило сейчас об этом думать. — Ладно, — наконец вздохнул Бокуто, сдавшись. — Но совсем немного. И потом ты сразу же пойдёшь спать. Он решительно рухнул на черепицу, поджал под себя ноги и уставился на Акааши снизу вверх. Тот позволил себе лёгкую улыбку и, отложив тряпку в сторону, занялся настройкой телескопа. — Это снова одно из твоих изобретений? — поинтересовался Бокуто, кивнув на телескоп. Акааши, даже не думая прятать гордость, утвердительно кивнул, и Бокуто присвистнул: — Ого. Выглядит потрясно. Акааши на «потрясно» только фыркнул: — Я потратил на него полгода. Яку-сан — это владелец мастерской, я рассказывал о нём — до сих пор просит сделать ему такой же, хотя я ума не приложу, откуда он собирается наблюдать за звёздами: в Городе почти не видно ясного неба. — И дождь там не идёт, и улицы грязные, и люди оставляют желать лучшего… — пробубнил Бокуто, как-то погрустнев. — В этом Городе, судя по всему, из хорошего только булочки. Акааши позволил себе прозрачный смешок: — Да, пожалуй. У меня в Городе есть пара хороших знакомых, и Куроо вас наверняка представит, от этого уже никуда не деться, — он помолчал, подкручивая треногу, и тихо признался: — Однако здесь я всё равно чувствую себя лучше. — Здесь — это конкретно на этой крыше или… вообще — здесь? — Вообще здесь. — Хм. Акааши обернулся на Бокуто, который раскачивался корпусом взад-вперёд и явно не собирался прибавлять после этого «хм» ничего другого, в то время как Акааши, пожав плечами, вернулся к телескопу. — Но по правде говоря, — неожиданно для себя признался он, — иногда я жалею, что живу на отшибе. Приходится труднее. Каждое устройство в лаборатории — плод нескольких месяцев кропотливой работы, и без помощи Яку мне не удалось бы довести до ума и половину. Не говоря о тех, которые так и остались просто идеями. Бокуто поджал под себя колени и заинтересованно прогнулся корпусом вперёд: — Например? Акааши закусил губу и оторвался от телескопа. — Я хочу… — аккуратно, неуверенно начал он: рассказывать о затаённых мечтах Бокуто было странно, но его серьёзный взгляд показывал, что засмеивать за нелепость этих идей он точно не будет, и Акааши приободрился. — Я хочу сделать крылья. Как в древней легенде о Дедале и Икаре. Не для себя, но… просто чтобы научить людей летать. Хочу построить корабль туда, — почему-то дрожащей рукой Акааши указал в небо, — исследовать каждую из них. Вычислительную машину, которая будет способна проводить тысячи операций в секунду… Фотоаппарат с цветными фото, как ваша. Я эгоист, но я хочу сделать всё это — сам. И хотя меня вряд ли ждёт успех… — Акааши! — тут же вскинулся Бокуто, до этого слушавший его с зачарованным блеском в глазах. — Ты отличный учёный! И ты ещё сомневаешься? У тебя всё получится… — Откуда вы знаете? Бокуто стушевался, опустил взгляд, и Акааши прохладно усмехнулся: — Бокуто-сан, давайте откровенно: что в вашем времени известно об учёных прошлых лет? — Много, — с явной неохотой буркнул Бокуто своим рукам. — И среди них, — неумолимо продолжал Акааши, — нет моего имени, верно? Бокуто не ответил, но его грустно опущенная голова говорила сама за себя. Вздохнув, Акааши, сам толком не зная, зачем, вдруг примирительно похлопал его по плечу и отвернулся от телескопа. — Может, это значит, что так и надо? — Бокуто поднял голову с теплящимся во взгляде огоньком надежды. — Или просто у меня голова дырявая… Акааши, ты первый, кто изобрёл машину времени — проклятую машину времени! Я до сих пор не верю, что ты это сделал. О тебе должно быть написано! Акааши покачал головой, но отвечать не стал. Он старался не думать о том, почему Бокуто никогда не слышал его имени, но мысли сами лезли в голову: либо его память и правда до смешного отвратительна, либо Акааши за всю свою жизнь не предстоит совершить ничего достойного истории будущего, либо об этом будет попросту некому узнать. Каждый из этих вариантов бил по самолюбию одинаково больно. — Бокуто-сан, — вздохнув, позвал Акааши, стремясь уйти от неприятной ему темы разговора, — а почему вы ничего не рассказываете о себе? — А? — тот дёрнулся, явно не ожидая такого вопроса. — Эм… ты же сказал, что не хочешь ничего знать. Мне показалось, что разорвавшаяся ткань пространства тебя расстроит, так что я… — Вовсе нет, — Акааши повернулся к Бокуто с залёгшей на лбу вертикальной складкой — явный признак задумчивости. — Я имел в виду, что не должен ничего знать об изобретениях вашего времени. Однако мне было бы любопытно услышать о… вас. О вашей жизни. Бокуто поднял на него полный растерянности взгляд, и Акааши вполне мог его понять: он сам не ожидал от себя такого откровенного порыва. Однако брать слова обратно было уже поздно, а Акааши хотя бы не пришлось лгать: ему действительно хотелось узнать о Бокуто немного больше. Круг их тем для беседы за обедом ограничивался Куроо, Городом и хронометром — Акааши сам не заметил, как принял смехотворное название Бокуто за истину, а переиначивать себя не стал. К тому же они всё равно не собирались спать. — Ну… — неуверенно протянул Бокуто, уставившись мимо плеча Акааши куда-то в небо. — Если ты просишь. Начнём с того, что я родился в провинции в небольшом доме, у меня была целая куча братьев, сестёр и вагон родственников, которые приезжали к нам на каждый праздник. В детстве я был очень непоседливым ребёнком, просто ужасным — даже ужаснее, чем сейчас, если такое вообще можно представить. Акааши тихо рассмеялся, и Бокуто посмотрел на него с удивлением, но широко улыбнулся в ответ. А затем продолжил: — Моим лучшим другом был Коноха, мы познакомились, когда я отвоёвывал свои права на пиратском корабле посреди детской площадки и столкнул его прямо в грязь. Хотя он и сейчас работает со мной, боже, он классный, но до сих пор припоминает мне ту лужу… Телескоп был позабыт: Бокуто говорил и говорил. О себе, о своём детстве и о том, как плохо себя вёл, скармливая своей домашней черепахе кактусы и напуская золотым рыбкам в аквариум краситель. Акааши отдал ему свой сюртук, а затем сам не понял, как они разделили его на двоих. Тело Бокуто, как всегда, было горячим, несмотря на холодную ноябрьскую ночь и тонкую спальную рубашку. Бокуто рассказывал о том, как вместе с Конохой сбежал из дома, когда им было тринадцать, и как они собирались автостопом добраться до Парижа, чтобы плюнуть с верхушки Эйфелевой башни: «Ой, извини, у вас уже построили Эйфелеву башню, я не разрушу Вселенную тем, что рассказал тебе о своей тупой мечте?» До Парижа они так и не добрались: в паре миль от дома их заметил сосед, и спланированный побег пришлось откладывать на другой день. Бокуто рассказывал о том, как впервые попробовал острый перец и неделю затем плевался от малейшей приправы в пище; как проспорил Конохе, который заставил его нарядиться в женское платье и прийти на исторический фестиваль в роли королевы Виктории; как обожает собак, кошек и всё, что мягкое и милое; как в младшей школе его несколько раз окунали головой в унитаз, а он в ответ закидывал дома обидчиков тухлыми яйцами и туалетной бумагой; как всю старшую школу он лелеял мечту отправиться в лучший медицинский университет страны, но в итоге провалился на экзаменах и вместе с Конохой поступил на инженерный — и теперь, спустя несколько лет, тестировал первую машину времени. Бокуто рассказывал обо всём, и Акааши, пусть и давно потерявший нить сбивчивого повествования, поймал себя на том, что улыбается — неприкрыто и искренне. Когда он вспомнил о телескопе, небо уже было затянуло облаками, а Бокуто рассказывал о своём втором побеге в Париж, который закончился вместе с деньгами, не успел он выбраться из города. Акааши не понял, когда именно, однако он задремал, уронив щёку на сильное плечо Бокуто и чувствуя телом его тепло. Его волосы трепал ветер, а Бокуто, кажется, продолжал посмеиваться и пересказывать истории из своей жизни — весёлые и грустные, конфузящие и компрометирующие, а иногда и попросту нелепые. — Акааши, — его вдруг мягко потрепали по макушке, — ты что, заснул? Акааши сонно забормотал: отвечать не хотелось, но и вставать и спускаться в гостиную, выныривая из тёплых объятий, тоже. Бокуто пфыкнул ему на ухо, а затем Акааши вдруг почувствовал, что его осторожно подхватывают под лопатки, с кряхтением поднимают — и Акааши с проваливающимся в бездну сердцем широко распахнул глаза. — Бокуто-сан! — вскрикнул он, едва поняв, что они стоят на крыше, на высоте трёх этажей, а Бокуто держит его на руках, да ещё и смотрит с явным весельем. — Спокойствие, Акааши, — только и ответил он, — мы идём спать. Акааши мёртвой хваткой вцепился в плечи Бокуто, сдавливая пальцы до побелевших костяшек, и, со страхом глядя вниз, на холодную землю, шёпотом попросил: — Только не уроните, пожалуйста. Бокуто тоненько хмыкнул: — Ни за что. Акааши понятия не имел, как на чужих руках добрался до спальни: всё это время он провёл, уткнувшись лбом в плечо Бокуто и плотно зажмурив глаза. Наверное, ему должно было сделаться стыдно, особенно учитывая, что он мог бы спуститься пешком, однако Бокуто явно доставляло удовольствие держать его на руках — а Акааши, если честно, нравилось чувствовать тепло его тела. Бокуто опустил его в кровать, где спал последнюю неделю, и Акааши расслабленно выдохнул: — Спасибо. — Боишься высоты? — подмигнул ему Бокуто, тихо рассмеявшись. — Не нахожу в этом ничего смешного, — Акааши поджал губы, но неохотно ответил: — Боюсь упасть. А вы взяли меня на руки… — Я же из лучших побуждений! — …и я, признаюсь, запаниковал. Бокуто смотрел на него, по-прежнему улыбаясь, и Акааши сердито засопел. Какое-то время назад — он не знал, сколько они провели на крыше за бессмысленной болтовнёй — Бокуто сказал, что до смерти боится пауков, так что Акааши посчитал, что теперь они квиты. — Не стоит паниковать, — посоветовал Бокуто, который по-прежнему высился над кроватью. Акааши вдруг сообразил, что лежит на его постели, и приподнялся на локтях: — Прошу прощения, я вернусь на диван… — Акааши! — ему в грудь упёрлась тяжёлая рука, давлению которой противиться было сложно: Акааши снова пришлось упасть на подушку, а над ним нависли огромные глаза Бокуто. Он сердито пфыкнул: — Ну почему ты так обо мне печёшься? По существу, это мне стоит за тобой следить. — Вы гость, — вяло отмахнулся Акааши, больше не делая попыток встать. — Гостям принято отдавать всё самое лучшее, это элементарная вежливость и правила этикета. У вас разве не так? Бокуто, проигнорировав вопрос, вдруг весело ухнул: — Понял. И рухнул на кровать рядом с Акааши. Тот по инерции подскочил, в тишине раздался громкий скрип пружин, а в следующее мгновение Бокуто, которому с лежащим рядом Акааши на небольшой кровати явно не хватало места, подполз ближе, и Акааши пришлось прижаться к нему. — Что вы делаете? — негодующе спросил он. Из темноты на него уставились два глаза-фонаря. — Беру самое лучшее, — нагло хмыкнул Бокуто. Акааши видел в темноте контуры его лица: щурящиеся глаза с нахальным вызовом в глубине тёмно-жёлтой радужки, дикий разлёт бровей, топорщащиеся пряди волос, вздёрнутый нос, острый подбородок и растянутые в нехорошей ухмылке губы. — Боюсь, я не… — начал было Акааши. Он хотел сказать, что не отвечает требованиям «самое лучшее», однако Бокуто, кажется, был иного мнения: он вдруг подался вперёд, подминая под себя позабытое ими обоими одеяло, и накрыл губы Акааши своими. Акааши задохнулся: несмотря на его рвение, поцелуй вышел осторожным и даже нежным, будто Бокуто сомневался в том, что делает, и ждал от Акааши какого-то подвоха. Он тронул его губы сначала нерешительно, прислушиваясь к чужим ощущениям, затем на пробу коснулся языком нижней, задевая кромку зубов, и с новым судорожным биением сердца у Акааши внутри всё перевернулось. Он не был уверен в происходящем. Совершенно не был. Однако закрыл глаза и позволил Бокуто целовать себя — долго, трепетно и жадно. Когда он наконец отпрянул, Акааши дышал тяжело и надрывно, не зная, что должен сказать и должен ли вообще. Его губы были влажными, и, несмотря на стойкие подозрения Акааши в том, что этого не должно было произойти, ему хотелось ещё. Бокуто улыбался — Акааши видел это в темноте своими широко распахнутыми от удивления глазами, — и в его взгляде плескалась непонятная нежность. — А теперь спать, — велел он непреклонным тоном, будто только что не случилось ничего особенного. Будто жизнь Акааши пару секунд назад не встала на голову окончательно и бесповоротно. Он даже не нашёл в себе силы возразить: позволил Бокуто притянуть себя ближе к нему, уткнулся в тёплую грудь носом, надрывно дыша, и, почему-то стойко уверенный, что утром это окажется всего лишь сном, закрыл глаза.