Сто восемнадцать лет тому вперёд

Акааши боялся высоты. Боялся и всё равно каждый вечер упрямо приходил на крышу своего разросшегося в разные стороны, как семейство грибов на трухлявом пне, дома, опирался на широкую трубу, которая выдыхала едкий чёрный дым, и смотрел вниз. Его дом стоял на отшибе, в самом углу участка, землю на котором ему выделил хозяин старого особняка. Огромное двухэтажное здание, напоминавшее древнего прожорливого монстра, можно было увидеть, если обойти грязную трубу, сделать всего несколько шагов по маленькой площадке плоской крыши и посмотреть прямо вперёд, сквозь кроны редких деревьев. Акааши любил деревья — особенно учитывая, что их в Городе осталось немного, да и те большую часть года резали по глазам удручающе голыми ветвями. Деревья были весточкой из совершенно иной жизни, где Город был городом, а не фабрикой; Акааши родился в таком мире и в нём же вырос, но сказки на библиотечной полке с надписью «Фантастика» делали своё — и в итоге Акааши воспитал в себе иллюзорные убеждения, которые раз за разом разбивались о плотное смоговое облако, тяжёлой гирей висящее над Городом. В погожие дни можно было увидеть скудные лучи солнца, но оно не грело и не слепило глаза — просто висело болезненным бледно-жёлтым пятном над серой дымовой завесой. Здесь, на крыше, всегда было прохладно, тихо и спокойно. Хозяин этой земли до ужаса полюбил гордое, модное сейчас уединение и выкупил землю вдали от Города. Особняк, построенный ещё в начале века, стоял на окраине, вдали от гудящих фабрик и заводов; неудивительно, что Акааши много лет назад в поисках убежища пришёл именно сюда. Гораздо более удивительно — что в итоге он нашёл здесь собственный дом. Акааши смотрел на виднеющиеся вдалеке острые шпили и высокие крыши Города с какой-то ребяческой ненавистью. Он видел в этом своеобразное мазохистское удовлетворение: по ночам, когда зажигались газовые лампы, Город преображался до неузнаваемости, всё равно что надевал новое лицо. Хотя скорее уж сдирал старое — и на смену джентльменам во фраках, дамам в кринолинах и галантным водителям паробусов приходили разбойники, воры, попрошайки и безумцы. К слову, о безумцах. — Куроо беспокоится, — раздался за спиной Акааши ровный голос, прерываемый только тихими щелчками — раздражающий дефект, от которого так и не удалось избавиться, несмотря на все старания. — Он говорит, что так ты рано или поздно простудишься. Акааши едва слышно вздохнул: — Пожалуйста, передай Куроо, что я буду в полном порядке. Кенма — никто другой больше не мог подкрадываться к Акааши так тихо и незаметно, даже учитывая, что обе ноги у него давно работали с помощью поршней и цилиндров — подошёл ближе. Акааши повернул голову и столкнулся с горящим газовыми фонарями в глазах Кенмы янтарём, который прожигал его так внимательно, что в его груди, вероятно, вскоре образуется дыра. Живой взгляд — то немногое, что осталось у Кенмы за эти несколько лет. — Куроо беспокоится, — повторил Кенма, склоняя голову. Акааши запустил пальцы в свои тёмные кудряшки и меланхолично выдохнул: пускай беспокоится, ему-то что? — Куроо предпочитает не посещать мой дом, — бросил он в пустоту перед собой. — Если беспокоится, пускай придёт сам, зачем посылать тебя? Ты забираешься на такую верхотуру, а с твоими… Взгляд Кенмы и правда обжигал. Акааши, бросив на него быстрый взгляд, прикусил язык: если он посмеет хотя бы намекнуть о том, насколько Кенма… неполноценный, его с этой самой крыши столкнут. Хотя Куроо не понравится. Вряд ли он приходит в хорошее расположение духа, когда его любимые учёные падают с крыш. — Ты недосыпаешь, — спокойно сказал Кенма. Акааши давно не слышал в его механическом тресканье ни радости, ни негодования — вообще никаких эмоций. Догадываться обо всём можно было только по взгляду, и то не всегда. — Сколько уже ночей ты проводишь вот так? Акааши не ответил. Он пытался считать, но на третьем месяце бросил — всё равно бесполезно. По ночам ему работалось лучше, а днём снились сны ярче, и не углядеть в этом закономерность было невозможно. И Куроо, в свою очередь, не был дураком. Пусть он не захаживал к Акааши так часто, как мог бы, за что сам Акааши был ему невероятно благодарен, но на ужинах в особняке, куда Кенма тащил его силой, не заметить мертвенную бледность лица и тени под глазами — нет, Куроо далеко не так глуп. — Он подослал тебя, чтобы спровадить меня в кровать? — наконец ответил вопросом на вопрос Акааши, поднимая бровь. — Прочтёшь мне сказку на ночь, или… — Акааши, пожалуйста, — Кенма снова шагнул вперёд и протянул к нему руку. Акааши попытался не вздрогнуть, когда механические пальцы, пусть и пытающиеся сохранить былое человеческое тепло, аккуратно сжали его плечо. От Кенмы это не укрылось, и он уронил руку. С тихим скрежетом. Иногда Акааши задумывался, хотел ли Кенма так жить. — Хорошо, — обречённо вздохнул он, сделав от трубы, служившей ему вместо кровати, небольшой шаг, — я пойду спать. Старый Кенма на это мог бы улыбнуться. Новый только кивнул: — Я скажу Куроо. Он будет рад услышать. — Я делаю это не ради Куроо. Иногда Акааши забывал, с какими проницательными людьми он живёт по соседству. Потому что Кенма: — Это из-за той машины, которая стоит у тебя в лаборатории? — тоже далеко не был дураком. Не ожидавший подобного откровенного вопроса, Акааши дёрнулся. Бросил быстрый взгляд на особняк, огромным чудовищем возвышавшийся чуть вдалеке, и непроизвольно схватил Кенму за локоть. — Что ты об этом знаешь? — прошипел он, будто боялся, что их могут подслушать. Хотя кому нужен был дом учёного, признанного обществом и жёлтой прессой безумцем? Кенма пожал плечами. Вышел странный жест — будто его механизмы на мгновение замкнуло, и гидравлический поршень слетел, предоставив шестерням право вращаться в своём неконтролируемом темпе. — Только то, что ты уже несколько лет бьёшься над созданием чего-то очень большого, — сказал Кенма. И, ничуть не изменившись в лице, добавил: — Отпусти мою руку, пожалуйста. Акааши в бессилии разжал пальцы. — Чёрт, — прошептал он, опустив взгляд. — Ты рассказал Куроо? Кенма снова повёл плечами: — Он не спрашивал. Я не сказал. Тсукишима тоже не знает, — стрёкот в его голосовой коробке можно было бы даже принять за смешок, если бы ситуация была подходящей. — Так это из-за неё? Акааши тупо смотрел прямо перед собой. Почему он не мог сдружиться — странное слово, чтобы описать их с Кенмой отношения, но лучше не найти — с кем-то менее проницательным? С кем-то, кто не мог простые приглашения на ужин превратить в разведывательную миссию? — Да, — пришлось признать ему, когда глаза-фонари Кенмы снова упёрлись ему прямо в лицо. Такой взгляд из-за безмятежно-спокойной маски вместо лица никто не мог выдержать слишком долго. — Да, из-за неё. Я пытаюсь… построить что-то, что изменит Город. «Мечты идеалиста-неудачника», — калёным железом выжигались в мозгу слова бывшего преподавателя Акааши, который провёл его по пути науки и бросил, стоило газетам подставить ему подножку. Да хоть бы и так. — Если у меня получится, вряд ли жизнь будет прежней, — прошептал Акааши со слабой улыбкой на губах. — Чья жизнь? — полюбопытствовал Кенма за его плечом. — Моя, например, — Акааши с почти стариковской рассеянностью сжал руки в кулаки, наблюдая за тем, как под кожей выступают острые костяшки. И безнадёжно усмехнулся: — Впрочем, кого я обманываю. За последний год я не смог состряпать ничего лучше той механической кошки, которая потом всё равно удрала в город. Наверное, её подобрал какой-нибудь бродяга и сдал в металлолом. — Она была хорошей кошкой, — почти утешающе сообщил Кенма. Его рука дёрнулась, будто он собирался не то обнять Акааши, не то погладить по голове. Акааши подавил новый сухой смешок: — Первые двое суток, да. Кенма, ради всего святого. Посмотри на мои изобретения, они… — Смотрю, — в голосе Кенмы интуитивно угадывалось недовольство, хотя какое там недовольство в механическом стрёкоте. — Каждый день вижу их в зеркале. И поражаюсь тому, что ты сохранил мне жизнь. В наступившей тишине Акааши прекрасно услышал, как клацнула его собственная челюсть. Глаза Кенмы сощурились — они только что явно ступили на опасную территорию. И Акааши наконец-то соблаговолил посмотреть не на его мерцающие прожекторы в глазницах, а на всего Кенму целиком. Хотя прекрасно знал, что ему, видит бог, не хочется этого делать. Стоявшее перед ним существо не было похоже на Кенму. На того, кого в день приобретения Куроо особняка фотограф запечатлел на старой чёрно-белой фотокарточке, — совсем. После пожара он лишился практически всего, что напоминало о старом Кенме: ног, рук и половины лица. Жизнь ему спасли чудом, и то лишь потому, что Куроо зверствовал, рвал и метал, сутками глотая продающиеся на улицах психотропные успокоительные, хоть Тсукишима и заставлял его перейти на ромашку, отнимая сомнительные пилюли чуть ли не силком. На лечении Кенмы Куроо едва не разорился. Кенме нужен был врач; а Акааши не был врачом. Лишь изобретателем. Но он смог — смог вытащить Кенму с того света. Только на Кенму он теперь не походил. От Кенмы в нём остался взгляд кошачьих жёлтых глаз, которые чудом удалось сохранить, и уцелевшие внутренние органы. Всё остальное Акааши пришлось заменить. Ноги и руки — деревянно-латунные протезы на микроскопических шестернях и поршнях, с которыми ходит половина обеспеченных рабочих Города. Тело — закованная в кусок металла полость для органов и кровотока. Голос — хитроумный микроскопический аппарат вместо связок, превращающий колебания в звуки. Лицо — маска, походящая на голову куклы. И под всем этим — сгоревшая кожа, повреждённая так, что Кенма перестал чувствовать боль, искалеченная психика и огненный взгляд из самой глубины фарфоровых глазниц. Если у некоторых людей в Городе и были механические протезы, то Кенма отличался от них так же сильно, как небо от земли. Акааши прекрасно знал, что Куроо всё ещё хранит эту треклятую фотокарточку. А Кенма всей душой ненавидит любое упоминание о своём прошлом. И порой Акааши не мог разобраться: вправду ли Кенма благодарит его за спасение или считает, что любая смерть лучше такой жизни. Кенма клял себя за то, что доставил всем столько проблем; Куроо орал на него, что он не имеет права так говорить, и сокрушался, что с бо́льшими средствами и влиянием у него были бы совершенно иные возможности; Акааши винил себя за то, что не сумел придумать другой, лучший выход и помочь Кенме больше, чем уже сделал. Немудрено, что после Кенмы Акааши признали безумцем. — Иди спать, Акааши, — тихо сказал Кенма, сжимая и разжимая пальцы в кулак. Акааши, как заворожённый, наблюдал за тем, как тихо позвякивают, выпрямляясь, металлические фаланги. — В этом доме за тебя и твоё здоровье переживают, как никто другой, ты же знаешь. Несмотря на щемящее напоминание, которое и без того тяготило душу каждый раз, когда Акааши смотрел на Кенму, он нашёл в себе силы усмехнуться: — Куроо просто не хочет тратить деньги на лечение, если я подхвачу простуду. — Может быть, — Кенма уставился на Город вдалеке и после задумчивого молчания прибавил: — Ты приходишь сюда и… смотришь? — Можно плюнуть, если хочешь. Акааши не предлагал, просто констатировал факт. Однако в гуле шестерёнок Кенмы явственно слышался неуверенный смешок: — Отвратительно. — Плевать или смотреть на весь этот чёрный дым? — И то и другое, — Кенма на мгновение закрыл глаза, попытался вдохнуть и с выразительным скрипом опустил голову. — Вот чёрт, даже не разобрать, чем здесь пахнет… — Дождём, — улыбнулся Акааши, — всего пару часов назад здесь прошла небольшая туча. Заметно погрустнев, Кенма уставился себе под ноги. — Я видел, — сообщил он. — Наблюдал из окна… Мне ведь нельзя. Выходить. Акааши прекрасно об этом знал. И всё же каждый раз в таком случае ему казалось, что Кенма зачитывает ему обвинительный приговор. — Кенма, — в горле у него пересохло, — я что-нибудь придумаю. Я найду способ сделать всё лучше, вот увидишь. Просто дай мне время, и я… — Меня всё устраивает, — торопливо перебил Кенма, хотя предательский взгляд выдавал с головой и буквально вопил о том, что это не так. — Правда, Акааши. Мы обсуждали это тысячу раз. Спасибо уже за то, что… не списал меня в утиль. Я перед тобой в неоплатном долгу. — Ты гонишь меня спать чаще других, — уголки губ у Акааши заметно дрожали, — это уже считается за плату. — Тогда не позволяй мне думать, что она пропадает всуе, — Кенма сощурил взгляд и осторожно погладил его по плечу. Акааши чувствовал прикосновение даже сквозь затёртый коричневый сюртук, который набросил поверх рубашки, чтобы не замёрзнуть совсем. — Иди спать. Миру не нужен тот, кто хочет его изменить, если этот революционер подхватит простуду. Акааши устало улыбнулся и, будто в подтверждение слов Кенмы, вдохнув поглубже, закашлялся. Кенма с присущей ему в последние несколько лет аккуратностью похлопал его по спине и сочувственно пробормотал: — Именно об этом я и говорил. Скажу Куроо, чтобы в следующий свой визит в Город он купил ещё больше чая, иначе тебе здесь совсем житья не будет. — Тебе тоже нужно спать, — из чистого упрямства возразил Акааши, вздёргивая подбородок. — Иди. Я сейчас… спущусь. Кенма изящно развернулся к лестнице, которая спускалась аккурат в узенький, заставленный всяким хламом коридорчик, и, сохраняя многозначительное молчание, подал Акааши руку. Металлические пальцы, несмотря на все старания Акааши снабдить их внутренней системой подачи пара, чтобы сохранять тепло, мурашками холодили ладонь, но Акааши было откровенно плевать. Несколько лет прошло. Пора бы уже перестать воспринимать Кенму как какое-то неудавшееся творение и не зацикливаться на собственном несовершенстве. Акааши бросил короткий взгляд на темнеющий вдали особняк с одиноко горящими в холле первого этажа окнами, в последний раз вдохнул полной грудью запах дождя и ночи — в Городе такого не почувствуешь, там всегда тяжело воняет дымом и металлом, — и покорно отправился вниз вслед за Кенмой. Они распрощались на первом этаже, у заваленных хламом дверей с грязными от вечной копоти стёклами. Пробормотав необязательные в их случае слова прощания, Кенма коротко кивнул и по заросшей сором тропинке побрёл обратно к особняку. Акааши проводил его неестественно выпрямленную спину задумчивым взглядом, прислушался к тихому гудению, которое издавали сотни миниатюрных поршней, позволяющих этому аномальному количеству протезов функционировать без сбоев, вздохнул и отвернулся. По узкой, опасно шатающейся винтовой лестнице Акааши поднялся на второй этаж, в приделанное будто бы безумным великаном крыло, куда методично сваливал все свои изобретения за последние годы. В самом дальнем углу стояло что-то, что необразованный человек принял бы за шкаф, декорированный шестернями и поршнями, но этим «чем-то» Акааши дорожил больше, чем проклятой механической кошкой, которая сбежала от своего создателя всего через пару дней. Он называл это машиной времени, только чтобы облегчить задачу самому себе и лишний раз увериться, что подобный механизм попросту невозможно построить. Огромный шкаф со стенками из меди и латуни, сотни мельчайших деталей, шестерёнок, поршней, рычагов и цилиндров, соединённых с огромным котлом в другом углу лаборатории, горящие ярким огнём газовые часы, на которых замерла отметка «24.10.1899», прозрачные резервуары, в которых плескалось горючее для нагревания воды — Акааши даже не мог назвать весь этот хаос полноценно работающим устройством. Так, собирателем пыли и ветхой надеждой на прорыв в науке и на возвращение себе статуса полноценного учёного. Работа этого «изобретения» противоречила всем известным науке законам физики, начиная от паровых механизмов и заканчивая худо-бедным использованием электричества, которое Акааши откровенно боялся изучать. Акааши не стал зажигать в лаборатории свет — просто в молчаливой злобе пялился на внушительный силуэт треклятой машины, отнявшей у него последние несколько лет жизни. Пялился, пока глаза не начали болеть, а светящиеся оранжевым цифры в стеклянных колбах не поплыли перед глазами. — Лучше бы и правда занимался чем-нибудь полезным, — прошептал Акааши, вцепившись пальцами в собственные волосы с такой силой, что чуть не вырвал клок. — Помог бы Кенме. По-настоящему помог, а не… Проклятье! Споткнувшись о попавший под ногу пустой цилиндр, Акааши крепко стиснул зубы и хорошенько наподдал по металлическому шкафу, предназначавшемуся для переноса человека из одной эпохи в другую. Без толку. — Когда умру — попрошу, чтобы меня похоронили прямо здесь, в этом латунном гробу, — пообещал Акааши самому себе, издав сухой смешок. — Пускай хоть люди посмеются… Оранжевые цифры дружно мигнули, будто насмехались над ним. Акааши похлопал дверцу, сделанную на манер печки, рукой, прислушался к глухому гудению изнутри и развернулся, чтобы добрести до кровати и всё-таки- Погодите. Гудение? Акааши прищурился и запрокинул голову. Из небольшой трубы, криво приделанной на самую верхушку шкафа, вверх тянулась тоненькая струйка пара; машина работала. — Быть не может, — пробормотал Акааши в исступлении. Цифры снова ему подмигнули. И вдруг огни внутри лампочек замерцали, прыгая, как ошалелые, будто хотели разбить стекло. Гидравлический поршень пришёл в движение, вода в котле ожесточённо забулькала, стрелка на манометре задрожала, переваливая за середину циферблата за раз. Акааши в ужасе схватился за голову. Сейчас машина того и гляди самоуничтожится! С одного-единственного пинка! Наверное, тогда газеты будут иметь полное право высмеять Акааши, припомнить каждое совершённое им неосторожное действие, каждое брошенное сгоряча заявление — и тогда ему в самом деле только в гроб. Все мысли об этой безрадостной перспективе успели пронестись в голове Акааши за считанные мгновения. Он метнулся к машине, сам толком не зная, что порывается сделать — отсоединить её от котла с кипящей водой, разбить банку с горючим, может быть, пнуть снова — всё что угодно. Однако он не успел. Гул нарастал. Стрелка на манометре зашкаливала, дрожа, как сумасшедшая, цифры скакали внутри колбочек, из трубы вырывались клубы пара — и в тот момент, когда Акааши подскочил к металлическому шкафу, всё закончилось. Показания на манометре с тихим тиканьем пришли в норму; машина радостно выбросила в лабораторию новую порцию горячего пара и затихла, перестав опасно дребезжать. Цифры мигнули — и остановились на «24.10.2017». Дверь «шкафа» распахнулась. И прямо на Акааши вывалилось тело. Он едва успел прийти в себя от изумления и выставил руки вперёд. На него в непонятном всполохе белого приземлился, кажется, центнер чистых мышц и мускулов. Акааши пошатнулся и, не удержавшись, полетел на пол, больно ударившись плечом о торчащую из горы мусора увесистую шестерню. Выпавший из его машины незнакомец полетел следом. Акааши ошалело моргнул, коротко ойкнув от боли — значит, точно не сон, — и сумел выдавить из себя только тихое, заикающееся: — А-а-а кто вы такой? Лежавшее на нём тело определённо было мужского пола. И определённо явилось не из Города — это было какое-то чудо, одетое в непривычно белый халат и штаны из неизвестного, причудливо выглядящего материала. Кожа у незнакомца была мертвенно-бледной, будто вся кровь отхлынула от лица, волосы — такие же чудные, будто поседевшие раньше времени, с редкими тёмными прядями у лба и торчащие кверху, как после взрыва в лаборатории. А когда у него задрожали веки, и незнакомец приоткрыл глаза — Акааши обнаружил, что они у него тёмно-золотистые и очень большие. Незнакомец как-то пьяно, мечтательно улыбнулся и похожим на уханье голосом протянул: — А ты красивый. После чего закрыл глаза, уронил голову на грудь и потерял сознание прямо на руках у шокированного Акааши.