Endloser Krieg

Я сижу у кровати Роджера. Он все больше сдает. Вокруг нас страшная суматоха. Из-за предстоящего наступления Республики, пришел санитарный поезд, и в палатах отбирают раненых, которые могут выдержать эвакуацию. У его кровати врач не останавливается, он даже не смотрит на него. — В следующий раз, — говорю я. Опираясь на локти, он приподнимается над подушками: — Мне ампутировали ногу. Значит, он все-таки узнал об этом. Я киваю головой и говорю: — Будь доволен, что отделался только этим. Он молчит. Я заговариваю снова: — Тебе могли бы отнять обе ноги, Роджер. Вот Мин Хо потерял правую руку. Это куда хуже. И потом, ты ведь поедешь домой. Там тебя будет ждать мама. И с первым же отпуском, я приеду и навещу тебя. Сходим к нашему с тобой месту на озере. А когда война кончится, мы все вместе будем встречать рассветы. Леман, Джонсон, Фрейзер, все-все... Он смотрит на меня: — Ты думаешь? — Конечно. Он спрашивает еще раз: — Ты думаешь? — Это точно. Только сначала тебе надо оправиться после операции. Он дает мне знак подвинуться поближе. Я наклоняюсь над ним, и он шепчет: — Я не верю в это. — Не говори глупостей, Родж. Через несколько дней ты сам увидишь. Ну что тут такого особенного? Ну отняли ногу. Здесь еще и не такое из кусочков сшивают. Он поднимает руку: — А вот посмотри-ка сюда. Видишь, какие пальцы? Его пальцы больше похожи на соломинки. Тонкие кости, обтянутые кожей. Месяц назад они были в десять раз больше, и он мог легко подтянуться несколько десятков раз. — Это от операции. Лопай как следует, и все будет хорошо. Кормят здесь прилично? Он показывает миску. Она почти полна. Мне становится тревожно: — Родж, тебе надо кушать. Это самое главное. Ведь с едой здесь хорошо. Но и её может не хватить. Я беру миску и не спеша заталкиваю её содержимое в своего друга, одновременно говоря ему успокаивающие слова: – Ты молодец, посмотри на себя! Через пару недель будешь таким же как и прежде. – Кха! Я не чувствую вкуса еды... – Он поднимает голову и впивается в меня взглядом. Его глаза полны жизни. – Я не хочу умирать. Не хочу... – Боже, Родж! С чего ты вообще взял! Давай, ложечку за маму... Он не хочет меня слушать. Помолчав, он говорит с расстановкой: — Когда-то я хотел стать лесничим. Таёжные леса Эсамира. Я хотел работать там. — Это ты еще успеешь сделать, — утешаю я. — Сейчас придумали такие замечательные протезы, с ними ты и не заметишь, что у тебя не все в порядке. Их соединяют с мускулами и нервами. С протезом для руки можно, например, двигать пальцами и работать, даже писать. А кроме того, сейчас все время изобретают что-нибудь новое, – я нагло вру ему. Протезов больше не производят. И он знает это. Некоторое время он лежит неподвижно. Потом говорит: — Можешь взять мой шлем. Отдай его Джонсону. Я киваю головой и соображаю, что бы ему такое сказать, как бы его приободрить. Его губы стерты с лица, рот стал больше, зубы резко выделяются, как будто они из мела. Его тело тает, лоб становится круче, скулы выпячиваются. Скелет постепенно выступает наружу. Глаза уже начали западать. С каждым мгновением становится все хуже и хуже... Через несколько долгих и мучительных часов все будет кончено. Роджер не первый умирающий, которого я вижу. Но тут дело другое: ведь мы с ним вместе росли. Я списывал у него сочинения, за что влетало и мне, и ему. Но он никогда не переставал помогать мне. В школе он обычно носил коричневый костюм с поясом, который сидел на нем как влитой, до блеска вытертый на локтях. Только он один во всем классе умел крутить «солнце» на турнике. При этом его волосы развевались, как шелк, и падали ему на лицо. Учителя гордились им. А вот сигарет Роджер не выносил. Кожа на его миловидном личике была мягкая и белая-белая, как снег. Лицом он очень походил на девочку. И вот он лежит передо мной — как же так? Надо бы провести мимо этой койки всех, кто живет на белом свете, и сказать: это Роджер Питерсон, ему сорок два, он не хочет умирать. Не дайте ему умереть! Мысли мешаются у меня в голове. От этого воздуха, насыщенного кровью и гниением, в легких скапливается мокрота, это какое-то тягучее, удушливое месиво. Наступают сумерки. Лицо Роджера блекнет, оно выделяется на фоне подушек, такое бледное, что кажется прозрачным. Губы тихо шевелятся. Я склоняюсь над ним. Он шепчет: — Если мое радио найдется, пошлите его домой, матери. Я не пытаюсь возражать. Теперь это уже бесполезно. Его не убедишь. Мне страшно становится при мысли о том, что я ничем не могу помочь. Этот лоб с провалившимися висками, этот рот, похожий скорее на оскал черепа, этот заострившийся нос! И плачущая женщина там, в нашем городе, которой мне надо написать. Ах, если бы это письмо было уже отослано! По палатам ходят санитары с ведрами и склянками. Один из них подходит к нам, испытующе смотрит на Роджера и снова удаляется. Видно, что он ждет — наверно, ему нужна койка. Я придвигаюсь поближе к нему и начинаю говорить, как будто это может его спасти: — Послушай, Родж, может быть, ты попадешь в санаторий в Штоккерау, где кругом виллы. Тогда ты будешь смотреть из окна на поля, а вдалеке, на горизонте, увидишь те самые два могучих дуба. Сейчас самая чудесная пора, хлеба поспевают, по вечерам поля переливаются под солнцем, как перламутр. А тополевая аллея у ручья, где мы колюшек ловили! Ты снова заведешь себе аквариум и будешь разводить рыб, в город будешь ходить, ни у кого не отпрашиваясь, и даже сможешь играть на рояле, когда захочешь. А твоя мать будет готовить те вкусные лепешки. Она всегда так хорошо их делала, просто объеденье! Я наклоняюсь к его лицу, над которым сгустились тени. Он еще дышит, тихо-тихо. Его лицо влажно, он плачет. Ну и наделал я дел с моими глупыми разговорами! — Не надо, Роджер, — я обнимаю его за плечи и вплотную прижимаюсь лицом к его лицу. — Может, поспишь немного? Он не отвечает. По его щекам текут слезы. Я вытираю их платком. Он уже весь мокрый. Проходит час. Я сижу возле него и напряженно слежу за выражением его лица — быть может, он захочет еще что-нибудь сказать. Ах, если бы он открыл рот и закричал! Но он только плачет, отвернувшись к стене. Он не говорит о матери, братьях или сестрах, он вообще ничего не говорит, это для него, как видно, уже позади. Теперь он остался наедине со своей коротенькой, сорокалетней жизнью и плачет, потому что она уходит от него. Даже та военная жизнь, что он прожил, была наполнена хорошими эмоциями. То, как мы вечерами сидели у костра, ели консервы и болтали о жизни. То, как мы вырывались из окружения. То, как он хорошо играл на рояле. Его пальцы так быстро бегали по клавишам, что я не успевал за ними следить! У Роджера был талант. Но война забрала его, и ему теперь больше никогда не поиграть на рояле. Никогда я больше не видел, чтобы кто-нибудь прощался с жизнью так трудно, с таким безудержным отчаяньем. Вся эта тоска льется из него ручьями. Неожиданно Роджер издает стон и начинает хрипеть. Я вскакиваю, выбегаю из палаты, цепляясь за койки, и ору: — Где врач? Где врач?! Увидев человека в белом халате, я хватаю его за руку и не отпускаю: — Идите скорей, а то Роджер Питерсон умрет! Он резко вырывает руку и спрашивает стоящего рядом с нами санитара: — Это еще что такое? Тот докладывает: — Двадцать шестая койка, ампутация ноги выше колена. Врач раздраженно кричит: — А я почем знаю, я сегодня ампутировал десять ног! — Он отталкивает меня, говорит санитару. — Посмотрите! — И убегает в операционную. Я иду за санитаром, и все во мне кипит от злости. Он смотрит на меня и говорит: — Операция за операцией, с пяти часов утра, просто с ума сойти, вот что я тебе скажу. Только за сегодня шестнадцать смертельных случаев, твой будет семнадцатый. Сегодня наверняка дойдет до двадцати… Мне дурно, я вдруг чувствую, что больше не выдержу. Ругаться я уже не стану, это бесполезно, мне хочется свалиться и больше не вставать. Мы у койки Роджера. Он умер. Лицо у него еще мокрое от слез. Глаза полуоткрыты, они пожелтели, как переспелая дыня… Санитар толкает меня в бок: — Вещи заберешь? — Я киваю. Он продолжает: — Его придется сразу же унести, нам койка нужна. Там уже в тамбуре лежат. Я забираю вещи и снимаю с Роджера опознавательный знак. Санитар спрашивает, где его солдатская книжка. Книжки нет. Я говорю, что она, наверное, в канцелярии, и ухожу. Следом за мной санитары уже тащат тело и укладывают его на плащ-палатку. Мне кажется, что темнота и ветер за воротами лазарета приносят избавление. Я вдыхаю воздух как можно глубже, лицо ощущает его прикосновения, невиданно теплые и нежные. В голове у меня вдруг начинают мелькать мысли о девушках, о цветущих лугах, о белых облаках. О том, как же хорошо без войны. Без напрасных смертей. Без волнений и всепоглощающей тоски. Я достаю пистолет. Долго вглядываюсь в его расплывчатые очертания при лунном свете. Как же хорошо было раньше, до войны. Но я не могу ничего изменить. Скоро встретимся, Родж. Моя рука дрожит, а ствол оружия водит из стороны в сторону. Из глаз ручьем льются горькие слезы. Это не слезы боли или отчаяния. Это слезы обиды. Обиды на все: на государство, на свободу, на республиканцев, на себя. Ах, если бы можно было обернуть время вспять, я бы отдал всё. Свою свободу, свой разум. Я не хотел такой свободы, я не могу так жить. Лишь бы не было всего этого, лишь бы это исчезло, как страшный сон. Моя рука тянется к виску. Я кожей ощущаю прохладу ствола. Палец на курке, нужно лишь немного надавить, и все мои страдания в миг окончатся... Мои пальцы разжимаются, и пистолет летит в грязь. Я не могу. Я слишком слаб. Сапоги несут меня вперед. Я иду быстрее. Я бегу. Мимо меня проходят солдаты, их разговоры волнуют меня, хотя я не понимаю, о чем они говорят. В земле бродят какие-то силы, они вливаются в меня через подошвы. Ночь потрескивает электрическим треском, фронт глухо громыхает вдали, как целый оркестр из барабанов. Я легко управляю всеми движениями своего тела, я чувствую силу в каждом суставе, я посапываю и отфыркиваюсь. Живет ночь, живу я. Я ощущаю голод, более острый, чем голод в желудке… Джонсон стоит у барака и ждет меня. Я отдаю ему шлем. Мы входим, и он примеряет его. Он ему как раз впору… Мой товарищ начинает рыться в своих запасах и предлагает мне порядочный кусок колбасы. Мы съедаем ее, запивая горячим чаем с ромом. С моих щёк в чай падают слёзы, превращая напиток из сладкого, в горький и соленый...