Friends with benefits

Невозможно уместить переживания об одном человеке в одном маленьком слове, но Жан с деланным пренебрежением совершает невозможное. И умещает. Витиеватое и узлистое красноречие комкается не то, чтобы в одном слове, в одном кратеньком междометие: «Ох». Сдавленное, с которым кончают; хлесткое, с каким роняют поистине хрупкие вещи — хрусталь, фужеры, самооценку; бо́льное, каким ранят рот от зависти или восторга. Сложить губы, упереть бесполезный язык в зубы, подтолкнуть теснящееся в легких переживание вздохом. И это все, все, что Жан-Жак мыслит, чувствует, знает об Отабеке, и это — ох, как нехорошо. Потому что многие реплики приходится заготавливать заранее и держать, как нож за поясом, при себе. Подколки. Не нападения — самообороны ради. — Это все потому, — щебечет Жан на скупую жалобу Отабека о разнывшейся-разболевшейся шее, — что ты слишком часто задираешь голову, чтобы смотреть на меня снизу вверх. Отабек хмыкает как-то неопределенно, подбирает под себя ноги, сидя на кровати, и все внимание обращает уставленному на коленях ноутбуку. — О, или это был намек? — На что? — Отабек нацепляет на голову наушники, приоткрыв одно ухо от динамика — широкий жест, означающий, что он все еще слушает треп Жана, пусть и всего одним ухом — и укладывается на кровать: вытягивается на животе, выставив ноутбук перед собой. — На массаж. Смотри, ты уже и позу соответствующую принял. Но… Эти руки… — Жан с толикой драматизма подносит ладони к лицу и перебирает пальцами, в воздухе очертив вензель. — Эти руки предназначены для чего-то большего… — И чего, например?.. Жан изображает недоумение, словно собственные руки никак не подлежат его контролю и против воли складываются в небезызвестное JJStyle, и Отабек, со скепсисом наблюдавший, поднимает ладонь ответным жестом, выставив средний палец. Коротко. Но доходчиво. — Это снова намек? — Жан ширит в улыбке рот. — Отабек, ты как ребенок, плохо изъясняющийся на рудиментарном французском. Если хочешь чего-то — говори прямо… Жан весь напружинивается в ожидании, тянет шею и гнет брови, но Отабек не высказывает нисколечко своих желаний, только по-доброму усмехается и возвращает взгляд к экрану ноутбука. Досадливый вздох. Ох. Жан ненавидит чувствовать себя жалким, но влюблен — априори — жалок. Отабек без возражений позволяет ему взобраться сверху и сесть к себе на бедра, руки уперев в спину. Отабек вообще позволяет Жану бесконечное множество вещей; позволяет без какого-либо самодовольства или неохотливой терпимости, а очень легко и просто, как позволяют дурачества детям и душевнобольным: можешь любить меня. Только вот, Жан давно не дурачится, давно не... Нежничать неудобно. В легких спирает, коротко, важно ли, когда Жан прижимается к теплой, по-твердому узлистой спине грудью, растягивается сверху, по бокам скинув ноги, и дышит в затылок. Отабек, безжалостно придавленный, поводит лопатками, высказывает: — Тяжелый. Голос эхом дробится в прижатую к спине грудь. — Особый вид массажа. Канадский, — Жан укладывает на его плечо подбородок и хмылится в блеклое отражение экрана. Они странно хорошо смотрятся вместе: Жан, с его улыбкой, плутоватой и завидно-красивой, и Отабек, хмурый, с важным сосредоточием взгляда. На экране кривятся и подрагивают диаграммы музыкальных дорожек, и Жан прижимается ухом к динамику наушников Отабека. — Что-то миксуешь? — Не совсем, — по щелчку тачпада высится ползунок шкалы громкости, и Отабек выдергивает шнур. — Вот. Послушай. Мелодия тугая и гладкая, с ритмом, раскачивающимся, как позвякивающие бусинами дрэды под ска или девичьи бедра под трип-хоп, но резче, с уклоном в энергичный дип-хаус. Звучит немного попсово, но Жан думает, попсово — не значит дурно, когда, вслушиваясь, покачивает головой в такт. Отабек отстукивает ритм пальцами по кромке ноутбука и, вздохнув так, что Жана качнуло по инерции, говорит: — Тяжелый, правда. Ляг рядом. Почему-то его просьба марается в оттенок приказа или команды, и Жан скоро неуклюже сползает с его спины на кровать и теснит к плечу плечо. Внутри теплит уютом приятное ощущением близости. Трэк скряжно обрывается, незаконченный, и Отабек спрашивает: — Как тебе? — О, — Жан переваливается на бок, подперев голову рукой. — Тебе пора завязывать с фигурным катанием и покорять толпу битом. DJ Казах, — ладонь взмахом обводит воображаемый заголовок банера. Отабек делает сложное лицо, на котором ужимкой пестрит смущение, и Жан тычет костяшками ему в плечо. — Серьезно, Бек, неплохо, мне нравится. — Спасибо. Думаю нижний регистр сделать полегче, — Отабек стучит подушечкой пальца по тачпаду и отрывает от экрана взгляд, — и добавить еще фильтров. — Я понятия не имею, что ты говоришь сейчас. Усмешка — зеркальна. Жан улыбается и зависает, неловко касаясь и поглаживая стопой стопу. Это не по-мужски, катастрофически не по-мужски, слишком интимно и даже в чем-то старомодно, но Жан аккуратно близится к лицу и касается губами щеки. Отабек клонит голову, подставляя уголок рта, и закидывает руку ему на шею. Прикусывает верхнюю губу, и, лизнув, втягивает в рот и чиркает кончиком носа по носу. Поцелуй слишком дурашливый и хаотичный, чтобы зваться «французским», но вполне походит на «я тоже тебя хочу». Каждый раз начинается неважно, с напускной леностью, будто другого занятия на двоих попросту не предвидится, а дружба всегда имела обыкновение оставлять за собой синяки и засосы. Жан переваливается на лопатки, толкает, устраивая голову, макушкой ноутбук и судорожно ловит его рукой у края кровати. Отабек цокает языком. Жан скалится: — Я бы отдал, если б разбил, — и хочет добавить: «Натурой», — но не решается произнести. Отабек не в восторге от подобных шуток. — Не думаю, что падение было чревато ремонтом, — Отабек хлопает крышкой и откладывает ноутбук на пол. Ожидание поцелуя, предвкушение внизу живота — Жан облизывается и поджимает пальцы ног, когда Отабек усаживается на его пах и упирает ладони по бокам от лица. Ну же. Неряшливое касание ртов: зубы стукаются о зубы, и язык оставляет тонкую пленку слюны от уголка к уголку губ. Жан задирает голову и подается ближе, ухватившись обеими ладонями за ворот футболки, и Отабек как-то расслабляется, позволяет ему вести в поцелуе и податливо урчит ли, стонет, когда Жан дергает его за волосы на затылке и прихватывает губами кадык. — Дверь? — у Отабека удивительно хорошо получается держать голос ровным, и Жан очень старается это исправить: жалит зубами шею и жмет ладонь ребром к шву джинс под его ширинкой. — Дверь закрыта, — языком очерчивает линию вдоль ключиц и прикусывает косточку. — Или нет. Кто бы ни сунулся, он вряд ли захочет составить нам компанию. — Уверен? Отабек отстраняется, приподнявшись на руках, и Жан с трудом переживает эту концепцию раздельности: к разгоряченным щекам и шее льнет сквозняк. — Что? В смысле? — Я про дверь. — Тебе все равно придется подняться за резинкой, так что… — Жан с раздражением роняет голову на матрас и трет ладонью лицо. — Да, можешь убедиться, дверь заперта. Если бы в их отношениях была доля тривиальной романтики, ее бы разметало ворчливой репликой Жана: «Нет, не в карманах толстовки, гандоны в шкафчике в ванной. Потому что их следует хранить в сухом и прохладном месте, а я не могу хранить их под сердцем». Но такие мелочи не в силах помешать их большой и светлой дружбе. Жан путается в рукавах свитшота и стаскивает спортивки, и, подумав, решает оставить носки, потому что такие мелочи, опять же, не помешают. Он успевает передумать и только оголить одну пятку, когда Отабек перед ним небрежно снимает, захватив со спины, футболку — такое зрелище нельзя пропускать. Такое зрелище Жан наблюдает по несколько раз на дню — в раздевалке перед катком, по утрам и вечерам, до и после душа — и все равно в горле немного сохнет и засматриваться выходит с жадностью. Когда мама говорила, что общежитие приучит его, Жана, к самодисциплине, она была чертовски права. Босую стопу холодит неприятно пол. Жан закусывает изнутри щеку, когда Отабек забирается коленями на кровать, и вытягивает сжатую в кулак ладонь: стукаются костяшками и встряхивают руками на раз-два-три. Жан выпускает ножницы и ножницы тупит камень. Жан проигрывает. — Два из трех? — Отабек вскидывает бровь. — Боже, нет, — надо бы оправдаться после этих слов и Жан спешно добавляет:— Иначе это становится похоже на соревнование. Отабек тянет его к себе за плечо и прижимается носом под челюстью — от простого прикосновения ватой забиваются колени — и от поясницы просовывает ладонь под резинку белья, стягивая вниз. Жан вслепую мучает пальцами пуговицу на его джинсах и не справляется, потому что приходится запрокинуть голову и выдохнуть от укуса в шею. Жан проигрывает всякий раз со скрытным восторгом, как в игре в поддавки. Жан проигрывает, когда вместо завистливых взглядов на табло с баллами и дежурного «Удачи», искренне замирает перед каждым прыжком Отабека на соревнованиях; Жан проигрывает, когда не ограничивается приятельским рукопожатием, а прижимается в объятьях чуть крепче и чуть дольше дозволенного; проигрывает, когда первым уничтожает дистанцию — в сантиметрах от лица, губы мажет теплым дыханием — и первым углубляет поцелуй. Жан проигрывает слишком много и слишком часто, чтобы — как ни парадоксально — оставаться в выигрыше. Отабек расстегивает джинсы сам — актеры порно могут брать у него уроки, как делать это с максимальной невозмутимостью — и, выпутавшись из брючин, садится, немного откинувшись назад, упираясь руками позади спины. Жан чувствует себя возбужденной девочкой, которая течет от того, что ей позволили сесть на колени и запустили руки под блузку — Отабек ступенчато касается пальцами позвонков и задерживает ладонь на копчике; эдакой девочкой, которой стыдно представить себя шлюхой и не стыдно брать в рот на первом свидании — Отабек целует его под ухом и лижет шею, оставляя мокрую полосу к кадыку. Жан мог бы представить себя кем угодно, лишь бы не ощущать себя девственником с мерзко потеющими от возбуждения ладонями — его пробивает озноб, когда пальцы касаются щели между ягодиц. — Тебе помочь? Жан хочет язвить — «помочь, вот как это теперь называется» — и тяжело сглатывает: слюна вязкая и встревает комом в горле. Единственное, чем Отабек мог бы помочь, это раз и навсегда заткнуться, чтобы Жану не пришлось с поражением признавать, как охуенно звучит его голос. Когда он пытается говорить на французском, когда он глухо рычит, оставляя «р» под языком. Жан мог бы кончить, слушая на репите, как он проговаривает: «reconnaître». Жан мог бы заниматься с ним французским вместо секса. Жан мог бы… — Нет. Нет, — Жан слабо мотает головой, прокатывает слюну на языке и пачкает, поднося ладонь ко рту, пальцы. — Просто скажи что-нибудь, — прижимается щекой к щеке и заводит руку за спину, надавливая подушечкой на вход и пропуская внутрь фалангу. Кто бы мог подумать, что с опытом приходит знание не только как наспех растянуть себя за две минуты, но и как успеть споймать при этом томный кайф. Отабек приобнимает его одной рукой за талию и сипит на ухо: — Что сказать? Этого оказывается почти достаточно: густой, топленый шепот стекает мурашками по коже, и Жан толкается бедрами, прижимая член к животу. — Что угодно, — воздуха не хватает: Жан приоткрывает рот и добавляет еще один палец, выгнув спину. — Только скажи на… «На французском» вязко встревает в глотке с хриплым вздохом, когда Отабек сжимает кольцом пальцев член и растирает смазку вдоль от конца к мошонки. Очень ироничное взаимопонимание: мочку уха царапает плохо грассированное «ррр» фразой: -Vous savez, Jay, je déteste le français. — Отвратительно, — усмешка. Жан прогибается в пояснице, толкаясь на пальцы, и шипит: —Правильно произносить «je déteste», когда ты запомнишь. Отабек гладит ладонью его щеку и поворачивает лицом к себе, ища поцелуй, и Жан размазывает по его губам пресловутое «déteste», с горчащим на языке привкусом. Практика, во всем требуется практика. Жану, например, требуется научиться лучше держать себя в руках, чтобы, приподнявшись на коленях, не хныкать жалкое: «Бек, ну…», а вполне отчетливо формулировать свои просьбы. Первое движение аккуратное и медлительное, потому что слюна не заменит смазки, и Жан тяжело сипит и ведет бедрами, меняя угол. Отабек прижимается лбом к его груди, и поцелуй липкий, размазанный, теплым дыханием задевает сосок, отчего тело предательски поддевает дрожью. Жан жмурится и двигается резче — кажется правильным перетерпеть боль. Потому что эти отношения делают ему больно, эта скупая и наигранная взаимность делает ему больно, а Жан привык терпеть. У Отабека холодные ладони, холодный взгляд, и Жан надеется, что и сердце холодное тоже — иначе почему он не замечает? Почему он не замечает, что Жан привязан к нему куда крепче, нежели «мы будем обмениваться рукопожатием, будем обмениваться слюной и проводить скучные вечера за дружеским сексом»? Привязан. Такие узлы — только мечом да от плеча замахом. Такие узлы кажутся не веревкой, а путаницей жил, лимфоузлов, артерий и вен — чем потом заткнуть кровоточащую рану, разрубив их, как не умереть от кровопотери? Отабек прижимает его ближе к себе за ягодицы и оставляет сомнительную заботу щекотным выдохом в плечо: «Тише». Жан не хочет мешающейся нежности, не хочет захлебываться рваным дыханием, не хочет млеть от прикосновений. Жан просто хочет кончить. Жан наклоняется, прижимается языком к бьющейся артерии на шее и со вкусом сжимает зубы. Отабек дергает головой и глухо рычит: — Останется синяк. Конечно, останется синяк. Много-много синяков и царапин, будто злая собака, имя которой Злость и Ревность, пришла поиграться, лживой преданностью зализать кожу и предательски вгрызться зубами. Жан прижимается ртом к свежему засосу и языком расчерчивает багровеющий след — зализать, извиниться — и Отабек задирает голову, смято прошептав, что это было больно. Это было больно, это должно было быть больно, с самого начала, когда Отабек признавался и желудок подпрыгнул тошной к сердцу и глотком горького к горлу: «Ты нравишься мне, но… не так». Не сейчас. Жан стискивает ладони: пальцы срываются с чужой спины, проезжаясь по ребрам, и оставляют за собой розовеющую цепь следов от ногтей. — Жан, — голос Отабека агрессивно шипит на согласных от упрямства или злобы. От горла к животу лоснится глубокий-глубокий вздох: хочется откусить кусок от его голоса, хочет вдохнуть его голос, разломанный хрипотцой; это хрусткое: «Жан». — Джей-Джей, — сбивчивый шепот. Так даже лучше. Жан опирается на его плечи, приподнимаясь, и щерится, втянув со свистом воздух сквозь зубы. — Погоди, — легкий рывок вниз и шлепок влажной кожи. — Блядь, я ненавижу быть сверху. — Ты имеешь в виду… — едва ли подстрекательская интонация: Отабек улыбается. Жан не видит, но знает наверняка, будто излом чужой улыбки оцарапывает ему шею и касание шепота ощущается по-другому. — Нет, — Жан делает еще один толчок, и от напряжения легко сводит бедра. — Ты понял, что я имею в виду. — Ладно. Жан сцепляет замком ладони на его затылке и плавно откидывается на спину, утянув за собой. Ощущение душной и раздражающей вольготности: Жан разводит колени и упирается пятками в матрас, изогнув спину. Почти стыдно. Жан упрямо смотрит на Отабека: нахмуренные брови и испачканные румянцем скулы — ему не идет красный, ему не идет смущение. — Нормально? — Отабек мягко толкается бедрами и удерживает ладонью под коленкой. Жан открывает рот, чтобы ответить, и давится всхлипом, когда становится хорошо, по-настоящему хорошо. Выходит судорожный кивок. Жан думает: «ничего не нормально, ничего». Нужно было не выпрашивать поцелуев, не выпрашивать взаимности, нужно было никогда не влюбляться, нужно было предотвратить эту катастрофу, чтобы не закусывать с ноющим предвосхищением губы, глядя на то, как тонкие, костистые пальцы растягивают касание от груди к лобку и позорно ныть: «подрочи мне». У Отабека красивые пальцы невообразимо, как одна из тысяч и тысяч причин, по которым без зазрения совести можно укладываться под него. Красивые пальцы, красивая кожа, красивый язык тела: как он забирает со лба челку, как он закусывает губу. Пальцы обводят головку и возвращаются к основанию, и Жан накрывает его ладонь своей. Нужно подмахнуть бедрами, нужно податься вперед, сплюнув «Блядь», и комкать на языке хнычащее «Бек, ну». Жан закусывает на сгибе локоть, изворачивается, толкнув Отабека коленом в бок, и кончает: кожу на руке жжет от зубов. Отабек мажет липкой ладонью по бедру и отстраняется, сев на пятки, и Жан подбирается на кровати, в разомлевшей ласке гладит по животу и кусает его за бицепс. Смешливое: — Тут каждый сам за себя, Бек. У Жана привилегия — первым отправиться в душ. У Отабека шесть засосов по телу — недовольство на пару недель.