Friends with benefits

Хорошо быть самовлюбленным засранцем, хорошо быть невыносимым, как теплое шампанское, искры которого все еще кусают язык и кружат голову, и лощеным, как образы с глянца, и всеми любимым, как самопровозглашенный король; хорошо раздаривать улыбки, как с барского плеча, хорошо о себе мнить, что все дозволено, и млеть от гремучего обожания, а большего и не нужно. Хорошо, но совсем уж дурно, когда все это оказывается напускным. Жан носит на плечах гордость и кожанку от Сен-Лоран, Жан без стыда целует отражение в зеркале, Жан заявляет о своем присутствии с таким видом, словно вслушивается в приветственный рев фанфар и, несомненно — дифирамбы, и под всей этой шелухой лоска в нем боязливо прячется тонкокожий, растерянный и задушенный влюбленностью парень. Жан терпеть не может таких парней и прячет его куда подальше. Отабек заселился в комнату с месяц назад, с очень ладно собранным чемоданом, — казалось, что в нем одном уместилось вещей за три — и больно решительным видом, и Жан с удовольствием, как конфеты на зубах раскусывая, хрустел французским, потому что у новоявленного соседа акцент был до смешного паршивым. Потребовалось минут десять, чтобы преодолеть языковой барьер, и целая неделя, чтобы побороть взаимную неприязнь. Жан очень старался. Жан оставлял на чужой койке влажное после душа полотенце и не оставлял ни одной чистой кружки на полке; Жан занимал ванную на добрые полчаса и общий шкафчик для мыльно-рыльных принадлежностей на добрые три четверти; Жан забывал ключи от комнаты; Жан раздражающе мурлыкал, подпевая в наушниках Тейлор Свифт, и пару раз щедро делился выговорами за скуренные в общежитии одну-другую сигареты. Жан очень старался, но выходило только хуже. О, если бы Отабек злился; если бы Отабек сцедил ему со злостью хоть каплю внимания; если бы Отабек хоть раз спросил что, в сущности, с ним, с Жаном, не так, то Жан бы ответил — и наверное, на французском, ради пафоса мелодрам и самодовольства ради — что влюблен. А на вопрос, когда он успел, Жан бы и сам призадумался. Но Отабек оставался невозмутим. Иногда Отабек после тренировок не зачесывал привычно волосы со лба назад, а оставлял крыть лицо челкой, и Жан язвительно подмечал, что ему_не_идет, потому что агрессивно запрещать людям быть красивыми в толерантной Канаде, вроде как, незаконно. Жан так же высказывал Отабеку с резвостью раздраженного наставника, что у него — никакой пластики, руки — плетьми, ноги — безвольные палки, и все на том же катке мельком засматривался на подтянутую фигуру, выкручивающую сальхов, и крамольно думал, что, в общем-то, эти ноги ничего. Как и задница. Как и их обладатель. Особенно в джинсах. Или. В одних только джинсах. Или. Разгоряченный-разомлевший после душа в одних только джинсах, и… Ох. Если бы у Жана был дневник в кленовой листок как дань патриотизму и без громких инициалов JJ, чтобы надежнее хранились секреты где-нибудь в шкафу между нестираными майками и припрятанной краской для бровей, то он начинал бы каждую страницу с вопроса «Ну, что в нем, блядь, такого?» и щедро изливал чернила на последующие «ничего». Потому что в Отабеке, в нем нет ничего такого: он невысокого роста, у него дурацкий хриплый акцент на всех языках, у него чуть смуглая кожа, высокие скулы и без высокомерия холодный взгляд узких глаз, и последнее — отпечатком национальности, да и все тут. Но когда он бездумно похрустывает костяшками пальцев — так звучно и мрачновато, будто разминается бить морды, — или когда он трет ладонью шею каким-то манерным, отыгранным жестом, или когда он улыбается (его улыбка заняла бы в дневнике несколько исписанных страниц: она красивая, острая, что царапает уголками губ скулы, и очень естественная; он улыбается кощунственно редко; когда он улыбается широко, у него глаза становятся похожи на узкие щелки, вычерченные на лице углем, и очень многое вокруг теряет свое значение, когда он так улыбается), в такие моменты Жан хочет открутить себе голову и оставить тихо полежать где-то рядом, чтобы не биться оной о стены. Жан злится. Жан стирает лезвия коньков с таким усердием, что к концу тренировки на стопах обязательно прибавляется мозолей и мышцы надрывно гудят, но чем больше он работает на износ, тем меньше у него остается времени, чтобы влюбленность внутри себя, как волка, все поглядывающего в лес, гладить, жалеть и кормить. А все потому, что негоже королю падать ниц и чего-нибудь клянчить. Взаимности, например. В какой-то момент Жан даже начинает втягиваться, потому что сохнуть по кому-либо, так обреченно и самозабвенно, для него чувство искристо-новое, как оказаться по другую сторону баррикад. В выходной, какой-то внеплановый и скомканный, как брошенный под ноги лист с увольнительной, Жан стоически проводит все утро в кровати и с тягостью листает инстаграм, искоса наблюдая за прямой трансляцией «Отабек Алтын собирается на пробежку». Сперва Отабек невозмутимо дефилирует по комнате в одних трусах (в комнате душно, но зря, чертовски зря он открыл такой вид), затем натягивает с заметной ленцой и зевотой треники и толстовку и принимается делать растяжку. Жан впаивается взглядом в экран телефона с еще большей сосредоточенностью. Возвращается Отабек взмокший, с лицом, испачканным румянцем, и влажной челкой, и куда-то торопится: скидывает небрежно толстовку на кровать, шумит водой в душе, скоро одевается и выходит, и все это менее, чем за половину просмотренной серии — из кровати Жан так и не выбирается. Солнце подбирается к окну, щиплет веки и полосует лучами голые ноги, противно припекая. В комнате пахнет осенью и трехдневной депрессией, и Жан несколько раз нервно оглядывается на дверь, будто делает нечто поистине постыдное. Это оказывается так странно приятным, будто теплые ладони обнимают за плечи, вороватым мазком касаются груди и оглаживают запястья. Если как следует зажмуриться — так и есть. Толстовка пахнет чем-то крепко-свежим, как мята, и по кромке — немного табачным; толстовка была с Отабеком на пробежке еще с полчаса назад, толстовка пахнет Отабеком, будто он совсем-совсем рядом и, пристав на носках, прижимается в объятьях. Можно ткнуться носом ему в висок и погладить по волосам, и прильнуть ладонями к задним карманам джинс, и притянуть поближе к себе. Если как следует зажмуриться… Жан кутается в ворот толстовки, задирая его выше к лицу, и очень-очень сокровенно, самому себе не веря, шепчет в него: «я люблю тебя», — чтобы эта фраза отпечаталась на изнанке, въелась в ткань и касалась признанием кожи каждый раз, когда Отабек будет ее надевать. Каждую пробежку, каждый прохладный вечер, каждую украдку покурить — я люблю тебя. Жану стыдно за это до жути, но по-настоящему стыдно становится, когда дверью хлопает Отабек. Жан так отчаянно задыхается, что все отговорки мечутся в голове, как крысы по лабиринту, мечтая выгрызть все стеночки, не находя выхода, и Отабек приоткрывает рот и тут же схлопывает со звуком: «Эм-м». Затем он продолжает невозмутимо: — Я жвачку и зажигалку в кармане забыл. Жан натужно сглатывает, опускает руки в карманы и любезно протягивает в ладони искомые вещи. — Я просто спутал со своей, — отговорка настолько бессмысленная и кособокая, что Жану становится стыдно не столько за толстовку, сколько за тугую сообразительность. Отабек со смутным пониманием клонит голову и говорит: — Бывает. Тем же днем Жан обыскивает дотошно и судорожно все магазины и покупает точь-в-точь такую же, черную, с капюшоном и найковской биркой, и даже случайно прогадывает с размером и берет на один меньше, и вечером красуется в комнате в ней. Отабек притворяется слепым придурком качественно, или не притворяется, но Жан молится за первое. Жан вот не притворяется — не в этом, точно нет. Придурок как есть. Клетка ребер давно не клеть и не сдерживает ничегошеньки — сердце лупит по горлу упруго и жадно, когда Жан подсаживается на скамью к Отабеку, шнурующему коньки, и с усилием выдавливает из себя: — Давай сходим куда-нибудь? Отабек пропускает в перчатку пальцы, перебирает ими по воздуху, хмурится. — Сегодня? — Сегодня. Вечером. Жан добавляет:  — Если ты не занят, — и прикусывает язык. Чем он может быть занят в общежитии после восьми часов тренировки? Хотя, с другой стороны, у него могут быть и друзья, и планы, и личная жизнь, и банальное отсутствие желания идти куда-либо с заносчивым канадцем, будучи уставшим и вымотанным после катка. Но Отабек соглашается. На вечер, на прогулку, на пиццу. Жан думает, это никуда, совершенно никуда не годится — так глупо и дурашливо растекаться от влюбленности в человека, которого он знает от силы пару месяцев и с которым за эти пару месяцев обменивался лишь подколками и расписанием, но ничего не может с собой поделать. Наверное, он сам себе выдумал новое чувство, окончательно заигравшись в мудака и зацепившись в итоге за Отабека, недосягаемого, непривычного, с непонятным ему менталитетом, с привлекающими взгляд странностями и манерой туго держать спину. Они путают злосчастные толстовки. Отабек надевает первым, и Жан спохватывается: — Это моя. — Да? — Отабек хлопает ладонями по бокам и осматривает себя. — А как ты определил? Она просто на стуле лежала. Я не помню, куда свою кинул. Жан кладет ему руки на плечи и оттягивает воротник: крохотный — с ноготь — металлический значок в виде треклятого кленового листика. — Вот, нацепил, чтобы не путать. — М-м. Отабек усмехается и Жана страшно колотит внутри, он замирает, забывает убрать с его плеч ладони и спешно выпаливает: — Тебе идет. — Что? «Тебе идет улыбка, тебе идет быть рядом со мной, тебе идет быть в моей толстовке» — Жан говорит: — Черное. Тебе идет черное. Не так, как мне, разумеется… Отабек вновь тянет в усмешке краешек рта, и Жан с жадностью запоминает, как же улыбка идет ему. Может казаться, что Жан достаточно сильный; достаточно сильный, чтобы вытерпеть растяжения, вывихи, переломы, чтобы вытерпеть раскровившую мозоль во время отката, чтобы вытерпеть тренировки и изнуряющий бег, но чего у него вытерпеть не хватит сил, так это поражения. Они остаются стоять с Отабеком лицом к лицу до неприличия долго, и Жан делает короткий, решительный вздох и отстраняется, хлопнув Отабека по плечу. Потому что слабак. Жан — слабак. Жан не может без ужимок и, глядя прямо в глаза, сказать: «ты мне нравишься». Жан не может вести себя смело, Жан только притворяется. Воздух льнет прохладой к спине, наступающая ночь ложится синевой на мостовые и неоновые радужки дорог. Монреаль, конечно же, второй Париж — город франкофонов, иммигрантов и искателей места для прозябания; пахнущий солью с моря, портвейном и свободой. Жану не нравится этот город. Они идут бок о бок, без задуманного маршрута, в умилительно-одинаковых толстовках, и выходят на Кресент-Стрит; для Жана — ничего памятного, он родился и вырос в Ванкувере и засматривается с любопытством наряду с Отабеком на викторианские фасады старых домов, в поисках достаточно симпатичного кафе. Он мог бы с тем же успехом засматриваться и на носки собственных кроссовок, но вышло бы неловко. Отабек переходит на английский, с явным облегчением, что ему не придется цедить сквозь зубы грассированное «ррр», и говорит: — Знаешь, Канада это же страна хоккея, а ты выбрал коньки с зазубринами для фигурного. — О, — Жан театрально заламывает руки и стопорится на один шаг. — Я не мог позволить себе, чтобы большую часть времени на льду мое лицо скрывал шлем с щитком! И ты только представь, как бы сокрушались мои фанаты, не доставай моей улыбке пары зубов после пойманной шайбы! — Но беззубые хоккеисты — это лишь забавный стереотип. — Как и то, что все канадцы поголовно любят хоккей! Отабек хмыкает: — Резонно. — А что насчет Казахстана? — Жан глупо улыбается; так непривычно интересоваться чем-то, кроме себя. — Казахстан — страна чего? — Не знаю, — Отабек пожимает плечами и прячет руки в карманы. — Наверное, страна понтов и кумыса. Жан понятия не имеет, что представляет собой кумыс, но слово — Отабек как-то не произнес, а схаркнул будто, на своем — интуитивно на зубы ложится кислинкой, если пробовать повторить. Жан опасается и пробовать. — Говоришь, понтов? Но что-то я не видел за тобой особого фарса. Отабек звучит со смешливой гордостью: — Ты не видел мой байк. — А кумыс? — Жан заглядывает, склонив голову, ему в лицо: улыбка — на сотни страниц мелким почерком несуществующего дневника. — И не пробовал кумыс. Жан с твердым намерением заявляет: — Надо это исправить. Отабек расщедривается на смех, тихий, такой замечательный, что у Жана мурашки идут по затылку и губы сами ширятся в улыбке. — Не думаю, что тебе понравится, но я обязательно тебе привезу, когда побываю дома. Хорошо быть самовлюбленным засранцем, но простым парнем, оказывается, тоже неплохо. Жану сокрушенно и с толикой жалости к себе нравится, что Отабек позволяет ему быть ближе, еще ближе, чуть ближе, чем обычные друзья, но не слишком близко, где каждое прикосновение отождествляется в бедной головке Жана с обещанием чего-то большего. Отабека, оказывается, можно касаться — раньше он отлично походил на роль идолоподобного и почти неприкасаемого объекта безответной любви, но теперь же Жан чтит своим долгом исследовать границы личного пространства Отабека. Исследовать — громко сказано. Скорее, варварски нарушать. Жан берет за привычку закидывать ему локоть на плечо или по-приятельски обхватывать рукой за шею и делиться дурной шуткой на ухо, чтобы ненавязчиво ткнуться носом в висок. Жан одалживает его футболки, потому что «Мне нравится этот странный принт». Жан забирается к нему на кровать для просмотра фильмов и закидывает свои бесконечные ноги поперек его. И все это, надо заметить, абсолютно безнаказанно и без жертв. Единственное, чем Жан жертвует — своей выдержкой. Воображаемые страницы дневника полнятся и исписываются: Отабек, который после бутылки воды на тренировке всякий раз облизывает губы; Отабек, на лбу которого морщинки незаметно кренятся дугой, когда он сдерживает гнев; Отабек, который прикладывает большой палец к губам, когда задумывается; Отабек, который в тщетной попытке скрыть акцент, открывает рот так, что его хочется целовать. Последнее — чушь. Его всегда хочется поцеловать, независимо от того, чем он занят. Жан очень много думает о том, что входит в понятие «дружить». Засосы и петтинг — очень хотелось бы, но, к сожалению, нет. Жан скрупулезно слишком собирал эту дружбу, чтобы развалить одним махом, как карточный домик. Вот если бы он напился… Если бы Отабек напился как следует, чтобы вывалить на него и дурную нежность и признания, которые все равно к утру затмит похмелье… Но напивается, критически отклоняясь от плана, только Жан. И не помнит повода, а повод-то был. Нет, не тот, не «для храбрости», а старшие праздновали отборочные. Пойло было не из дешевых — сначала вишневый сидр и липко-сладкие губы, потом водка и мыльный взгляд — и теперь в желудке пряно теплит и голова кружится. Жан тяжело сопит и тонет в горячей тошноте и глупости и проваливается по неверной траектории — очень хотелось пасть на кровать рядом с Отабеком и прижаться затылком и вялыми плечами к твердой стене, но Жан съезжает на пол, позвонками сосчитав каркас, и валит голову Отабеку на колено. И удобно. Ноги раскидать прямо и руку закинуть на бедро, как на подлокотник — еще удобнее. Жан задирает голову, щеку почесав о бедро и макушкой ткнувшись в живот, как ластясь. Кадык — тесно — на выкат, и ворот свитшота душный. Отабек смотрит на него откуда-то сверху, с чуть опьянелой косью и какой-то учительской строгостью. Хочется потянуть его за рукав и просить: «объясни, почему так?» Почему никак не привыкнуть к тянущему ощущению внизу живота, когда ты рядом? Или почему ребра так колюче загибаются вовнутрь, когда ты близко-близко лицом или когда лыбишься? Или почему, на кой черт, зачем я так извожусь? — Ота, — Жан путает, где язык, где гласные, где зубы и нёбо, и, покрепче вздохнув, сипит, — Отабек, мы же с тобой друзья? — Полагаю, что так. Жан думает размазано, где он взял такое положение, чтобы так полагать. Может, с положения самого Жана, как-то интимно умостившегося у его ног. Глаза прикрыть — зазря, потому что голова с закрытыми кружится, и приходится держать размыленный взгляд. Жан ладонью нашаривает стопу Отабека, пальцы пускает под джинсу и ногтями сдавливает щиколотку — хочется ответить на боль болью. Будет ответ неверным — будет больнее. — Если мы друзья, — тяжело глотать слова при запрокинутой голове, но Жан справляется, — поцелуешь меня? Хорошо быть влюбленным и пьяным: будто губы к губам выдыхают щекотно-искристый дистиллят счастья и рот наполняется счастьем. Жан неуклюже гнет спину, подаваясь ближе, кладет ладонь на затылок и отвечает на поцелуй, поддевая кончик языка и мазнув в спешке по подбородку. Жан живет по инерции целых три секунды, потому что сердце замирает наглухо. Отабек отводит лицо немного и едва не касается носом лба, нависая сверху, и у него теплые ладони и теплый взгляд. Жан мучает пальцами щиколотку, ползет рукой выше и стискивает отабекову коленку. — Пойдем тог… — кадык спотыкается под натянутой кожей, и Жан с шумом дышит в лицо спиртным, — тогда. — Куда? Отабек смыкает ладони на его шее, мягко, но без доверия, будто голова с этой шеи вот-вот отвалится и надо бы придержать. Жан прикрывает глаза, путаясь в кружеве нетрезвости, и отчетливо говорит: — На свидание, куда же еще.