***
Много всего было. Америка никогда не думал, что между ними с Англией будет так много всего, что он перестанет держать это в голове. Так много, что при очередном столкновении он будет цокать языком и закатывать глаза. Он старается избегать пласта воспоминаний о временах войны за свою независимость. Не слишком легко думать об этом, да и незачем: все осмыслено, выводы сделаны. Теперь это просто мысли по кругу. Или ложные суждения. Все так много говорят об этой его войне, придают такое значение тому, о чем он и не думал, приписывают ему то, о чем он не знал. Он сам уже запутался. А после нее они с Англией десятилетиями терлись и сталкивались; то взаимовыгодные хлипкие союзы, то острая конфронтация. Впутывали других и старались не дать другим впутать себя. Так и живут взрослые страны. Америка успешно торговал с Европой во время их тамошних разборок. Пока Англия не стал ему мешать. Он по-хозяйски поднимался на американские корабли в своей сине-золотой форме и занимался любимым делом: распоряжался. Англия в те времена вечно выглядел так, будто одной ногой стоит на глобусе. Его гордость была бесконечна. Но бесконечен, видно, и нанесенный ей Америкой урон: он вел себя, будто все вокруг принадлежало ему; был груб, как будто до сих пор чувствовал себя униженным и отчаянно пытался это исправить, унижая Америку. А Америка был не прочь поиграть в эти игры. Он попытался отхватить от Англии кусок, но тот укусил его сам. Его войска сожгли столицу Америки, хотя лично Англия в этом участия не принимал. Ну и что? Что это меняет? Америка тогда ненавидел его по-настоящему, так, как не мог заставить себя даже когда боролся за независимость. А на подписании мира Англия совсем обнаглел. Кажется, даже эта победа была недостаточно хороша для его изувеченной гордости; ему никогда ничего не было достаточно. Но он безусловно наслаждался своим превосходством, будто все снова так, как должно быть, и отныне будет навсегда. А Америка тогда вопреки всему вдруг почувствовал, что да, когда-нибудь он вполне сможет заставить Англию делать то, что он говорит. Подчинить его. Но от этого ощущения тогда почему-то стало горько. И сейчас становится. Хотя он хочет этого. Он с тех пор об этом редко думает. - Ты когда-нибудь обязательно получишь его. Так или иначе. Можешь не сомневаться, - говорит Франция, лежа на одном боку на шелковых простынях с бокалом в руке. - Что? - Не притворяйся. Я знаю, о чем ты думаешь, - полуприкрыв глаза, Франция кивает самому себе. - Ты спишь со мной и говоришь об Англии. - Я не говорю о нем во время того, как мы... - спотыкаясь, неуклюже возражает он. Франция смеется. Он раздражает, но не сильно. Он не злорадствует и не осуждает. К тому же, он полезен. К тому же, Америка, где-то в стороне от всего остального, испытывает к нему какие-то теплые чувства. - Почему ты?.. - преувеличенно безразлично произносит Америка и как бы не видит нужным продолжать. - Посмотри на вас двоих, - Франция вздыхает, улыбается и качает головой. - Между вами искры летают. Ты перебегаешь то к нему против меня, то против него ко мне. Не волнуйся, я не обижаюсь. - Ты и не должен! Так живут все страны! - Но все мы имеем свои мотивы и чувства. Думаешь, ты найдешь хоть одну страну, действующую, руководствуясь лишь интересами своего народа? Нет. Это невозможно. Он делает глоток белого вина; очевидно, он смирился с таким положением вещей. А Америке трудно даже признать, чем он руководствуется. Он хочет верить, что он лучше. Что он, по крайней мере, должен быть лучше. - А я думал, что страны именно этим… интересами своего народа!.. - Это очаровательно! - смеется Франция. - Прости, Amérique, боюсь, я лишу тебя невинности сегодня больше, чем в одном смысле. - Вообще-то, это не так. - Вообще-то, так. Люди не считаются, - подмигивает Франция и тянет дразняще: - Ты сам ко мне обратился. - Когда я обращался к тебе за… э-э, теоретическими… знаниями, я не думал, что мы... перейдем к практике. Если бы он знал, за чем идет к Франции, он бы в жизни этого не сделал. Хорошо, что все получилось так легко и само собой. - Ладно, - смело произносит Америка, - нам с тобой осталось кое-что очень важное. Надо поменяться местами. - Давай поменяемся местами, - усмехается Франция, отставляя бокал. Позже Америка сосредоточенно смотрит в расплывчатую противоположную стену, украшенную огромными картинами в золотых рамах, и, наконец, спрашивает: - Кто тогда лишил невинности... вас, европейцев? - Ох, лучше не будем об этом, - лицо Франции на мгновение мрачнеет. - И у него никогда не спрашивай. Пообещай мне. Тебе повезло жить в просвященное время. Тогда же времена были другие, но все получили по заслугам, и ни к чему развязывать из-за этого новые войны, мой юный друг. Америка тогда не понимает, о чем он. И вот десятилетия спустя они с Англией гостят у Японии. После ажиотажа, последовавшего за открытием страны, а вместе с ним давления, манипулирования наперегонки и несправедливых договоров, они приняли приглашение насладиться сезоном цветения сакуры, а заодно помочь Японии влиться в их просвещенное общество. Они договорились на протяжении всей недели не обсуждать политику, но Япония явно стремится построить с ними хорошие отношения не просто так. К тому же он впитывает все новое, как губка. Он, разумеется, использует их, чтобы догнать и когда-нибудь перегнать, но они не против. Пока что им самим это на руку. Америка изумляется тому, как быстро тут все меняется. Он посмеивается и ощущает себя очень значимым каждый раз, когда в глаза бросается контраст между экзотическим и знакомым - ведь он сыграл роль в этих изменениях. То ли еще будет. А фестивали приводят его в восторг, тем более, что в новых очках все выглядит вдвойне ново и волшебно. Он знает, Англия каждый вечер отправляется к проституткам. Он все больше и больше погружается в разврат, и вот ему становится мало. Будто его всемогущество переливается через край, а он все не может насытиться. Наверно, поэтому он приходит к Америке. При этом высокомерно улыбаясь. И хотя он уже не унижает Америку открыто, стремление показать, кто всегда будет главным и первым - даже не подтекст, а заголовок этого события. Должно быть, Англия доволен собой, но поставить себя выше Америки у него этим не получается. Да, все не так, как он мечтал, но это пока. Англия сам, не подозревая, проложил для Америки начало пути к тому, чего он хочет. (1790-ые - 1870-ые)***
Еще никогда Америка не ощущал новый век таким новым. У него наконец получается отрастить более-менее достойные бакенбарды, вот только они больше не в моде. Он точно не знает, как это началось, но Англия постепенно начинает воспринимать его серьезней. Но лишь начинает: возможно, все грядущее столетие уйдет на то, чтобы он стал относиться к Америке как к равному. Насколько это возможно, разумеется, ведь он никого не считает равным. Америка ведет себя уже не так прямолинейно и вопиюще наивно, как несколько десятилетий назад; он действует более косвенно, но в любое соперничество ввязывается с рвением. Не из-за Англии, конечно. - Ты слишком явно демонстрируешь свои чувства. Так не положено державе. Тем более, такой, как ты. Англия вздыхает и говорит наставительно, задрав подбородок, так что смотрит на него будто бы сверху вниз. За прошедшие полвека его кожа загорела; новая военная форма на нем грязно-болотного цвета. Каким-то чудом ему удается делать ровный пробор и укладывать свои непослушные волосы идеально гладко. Все это ему не идет. - А ты, значит, свои успешно скрываешь? - Америка снисходительно улыбается. - Ну да-а. Англия смеется. Да почему он вообще говорит это сейчас? Англия все еще пытается управлять Америкой. Указывает ему, что делать, с кем торговать. Из-за этого они много ругаются. Но ругаются они, крича, оскорбляя, жестикулируя, глядя друг другу в глаза - как люди, а не как бесчувственные армии. Англия задирает нос, диктует условия, плюет на их дипломатические отношения - так он красуется своей недостижимостью и превосходством. Англия! Глупый, самовлюбленный Англия! Неужели ты надеешься подчинить Америку? Чем сильнее ты давишь, тем сильнее он сопротивляется, растет, чтобы когда-нибудь тебя подавить. Но ты не замечаешь, пытаясь сохранить свое господство. Пытайся. Тебе не долго осталось. Америка знает себя. Земли мечты, золото, нефть, деньги, промышленность - у него есть все, что имеет значение. Он знает, как на него смотрят европейцы. В их взглядах угадывается то самое удивление, с каким они столетия назад смотрели на то, как ребенок поднимает бизона. А смятения, страха и своего рода уважения в этих взглядах становится с каждой встречей все больше. Только Англия смотрит на него как-то по-другому. Америка знает и его: он и правда верит, что мир принадлежит ему. И еще Америка знает, что скоро Англия уступит ему первенство. На конференции в Вашингтоне он не испытывает смущения ни от того, как яростно пытается обуздать Англию, отобрать его любимые моря; ни от того, что явно с этим спешит. Не сейчас, так потом. И не важно, как на него смотрят. Позже Англия обходит его в Латинской Америке. Свою роль тут безусловно сыграла депрессия. (1910-1935) Союзные силы становятся все более демонстративно уверенными и все более нервными на самом деле. Америка не хочет с ними связываться. Во время своей депрессии он ушел в себя. Сейчас он оправился, но желание иметь дело с другими странами не вернулось. Ему отлично в изоляции. Англия, наконец, видит: он уже не в том положении, чтобы командовать. Теперь он просто требует и давит на чувство долга, справедливости и страха будущего. Жалкое зрелище. Но ему все равно удается поднять шторм из противоречивых чувств в душе Америки. Он вступает в войну уж точно не из-за Англии. Не желания, связанные с Англией, руководят им. Есть много вещей важнее и лучше. Например, территории, ресурсы, рынки сбыта и власть. И справедливость. По мере взросления старые идеалы разочаровывают. Он давно не видит Англию таким великолепным, таким особенным, как когда-то. Иногда он даже о нем забывает. Иногда он ничего к нему не чувствует. Иногда Англия, кажется, не имеет никакого значения. Но в одном Америка ошибается: Англия не покинет места, которое когда-то занял в его тогда еще таком маленьком мире. Никогда. Во время Великой войны они встречались в основном за обсуждением стратегий и своих разногласий. Теперь же, когда Америка в Европе, они вместе постоянно. За последние полтора века Америка видел честолюбие, жадность, гордыню, слабость и страх, которые опустили Англию до заурядного человека. В нынешней войне он теряет в глазах Америки остатки старого недосягаемого образа. Америка привыкает к виду грязных бинтов, щетины, открытых ран; к запаху грязи и пота. На Англии потрепанная зеленая форма, но он до сих пор питает слабость к блестящим пуговицам. Англия грубо выражается при Америке, зевает и потирает пальцем уголок глаза; они вместе ползают в грязи и кашляют, когда простужаются - довольно интимная обстановка, это ново. Такая своего рода близость с Англией - не что-то приятное, не удивительное даже. В основном, это разочарование. По мере приближения конца, Англия все чаще искренне ему улыбается, демонстрируя ровные зубы (сколько Америка помнит себя, у них с Францией они вставные - издержки средних веков). В Ялте, как до этого в Тегеране, они неловко ждут, пока за стенкой боссы ведут серьезные разговоры, и Америка играет в гляделки с Россией. Англия стоит вроде бы, как всегда, независимо, но всегда рядом с ним. Когда они побеждают, Англия заключает его в объятия - он, похоже, безумно счастлив. Америка тоже счастлив, но больше доволен и в предвкушении. В предвкушении, с трепетом он сбрасывает бомбы на Японию. Англия в это время с ним, он безупречно держится, лишь напряжен. И в это время что-то идет не так. В прошлом и восхищение образом, и разочарование от того, что образ оказался ложью… Теперь он просто смотрит на Англию и не хочет отводить взгляд. Удобно, что он рядом. Их отношения вдруг называют особыми. Это вдруг никого, кроме Америки, не удивляет. Это так? Что это вообще значит? Если бы ничего не значило, не было бы так неловко. И волнительно. (1937-1946) - Мы сделали что-то великое, победив в этой войне! - Америка от переполняющих его чувств хватается за голову. - Мы… мы спасли мир, Англия! Англия прижимает ледяные пальцы к вискам. От национально-освободительных движений в колониях его мутит, мучают мигрени и боли в мышцах круглые сутки. - Угу, - вяло мычит он. А Америка качает головой от воодушевления. Он правда счастлив и горд, и эти чувства заслужены. Так почему, черт возьми, кажется, что ему за что-то должно быть стыдно? У Англии он точно не спросит, да тот и не ответит. (1947) У Америки что-то вроде собственного кабинета в посольстве в Лондоне. Там довольно неплохо работается. Он сидит за столом, заваленным документами, картами Тихого океана, исписанными листами бумаги и календарями, полными пометок. Англия стоит рядом, он наклоняется к записям Америки через его правое плечо. - Никто, кроме тебя… не имеет в океане такого… кроме тебя и твоего Содружества, - Америка говорит с паузами, одновременно он делает записи прямо на карте Кореи. - Мы, считай, уже победили! - Я еще не дал своего согласия, Америка, - вкрадчиво говорит Англия около его уха. - Давай посмотрим... Он забирает шариковую ручку из его руки и придвигает к себе карту. Его останавливает смешок, Англия замирает, и Америка поворачивает его лицо к себе за подбородок. И он чувствует, что хочет это тело, как когда-то давно. Они смотрят друг на друга. Англия тяжело переносит потерю одной за другой колоний; он все еще слишком худой, и трудно сказать, сколько лет назад под его глазами появились эти синяки. Но на его лице упрямство. Губы Америки растягиваются в улыбке. - Ладно, давай получим твое согласие. Глаза Англии широко раскрываются. Ему приходится отшатнуться, когда Америка резко встает. Он прижимается к его губам, а его пальцы впиваются в плечи Англии. Пока что они могут двигаться только по контурам и не способны перейти на плоскость. А потом он понимает, что его пальцы могут делать все, что захотят. Англия не сразу отвечает. Когда Америка грубыми поцелуями переходит на его шею, и губы Англии свободны, он говорит с усталым недоверием: - Мой милый мальчик. Ты думаешь, так это работает? - Я думаю, - между слов прикусывая кожу, говорит Америка, - я могу заставить так это работать, - и не дает Англии ответить. Он расстегивает на нем только ремень, одной рукой пытается скорей расстегнуть свой, стягивает с Англии штаны и нагибает его прямо над столом. Бумажки на нем шелестят, рвутся, перемешиваются и летят на пол. У Америки захватывает дух, он испытывает то, что Франция назвал дежавю, но не совсем. Он вспоминает мгновение семьдесят лет назад в Японии, когда все было наоборот, но он точно знал: когда-нибудь будет так. А еще он вспоминает мальчишку-колонию, который представлял, как трахает свою метрополию по ночам; ему кажется, что это он и есть - на самом деле, он сейчас совсем другой человек. Но желание обладать Англией зародилось еще тогда и никуда не исчезало, как он привык верить. Оно было спрятано на самом дне, в самом основании его личности. Позже это заставит его много думать, но пока Англия стонет под ним, ему плевать. Кончив, он отрывается и падает в свое кресло; Англия остается в той же позе, грудью не столе. Америка смотрит на его все еще раздвинутые ноги, а в сознании всплывает давно пустившая корни мысль, что он получил от Англии то, что хотел. Только все еще лучше: не только от Англии - почти от всего мира. (1950) Иррациональное чувство стыда за что-то, мучившее сильно и долго, он подавил обещанием делать то, что справедливо и правильно. Дело не в том, что в Египте Англия ослушался его - это совсем ни при чем - а в том, что поступал он действительно плохо. Но именно тогда - какая ирония - Америка впервые говорит, выкрикивает те самые слова вслух: - Ты будешь делать то, что я говорю!! Англия тяжелей и сильней, чем кажется, что, впрочем, не новость. Он скалится и бьет Америку в челюсть в ответ на удар в лицо, который только что получил сам. Америка глотает кровь и силой тащит Англию туда, где нет никого, кто отводит глаза и вжимает голову в плечи. (1956) Америка просто хотел подчинить и просто хотел Англию. Признать это - означает признать, что ты не тот, кем хотел себя видеть. Но это полбеды. Глупо отрицать, что теперь, когда Америка сверхдержава, он в него влюбился. Или не теперь, а всегда… какая разница? Даже в моменты, которые могут оказаться последним затишьем перед ядерной бурей, Англия теснит Советский Союз и занимает место в голове Америки, а место в его постели принадлежит ему всегда. - Ладно, говори, что мне делать? - он выплевывает слова как пулеметную дробь. - Я не могу говорить тебе, что делать, Америка, - прикрыв глаза, Англия откидывает голову на смятую постель. - Хватит кокетничать, Англия. Ты мой чертов союзник. Тебе всегда есть, что сказать. - Ладно. Как бы неприятно это ни было, тебе нужно почаще говорить с Россией. В такие моменты весь мир вздыхает с облегчением. - С Советским Союзом, - поправляет Америка с ненавистью. - Так называется эта страна. - Насколько я помню, мы говорим о человеке, а его зовут Россия. - Он не человек! Он монстр! Америка часто что-то записывает, ручек всегда полно даже в постели, и Англия берет одну в рот. Он делает так, когда хочет закурить, но при Америке в последнее время не курит. Наверно, боится, что тот взрывоопасен. - А ты кто? - Что?! - Ты не чудовище? - Англия вытягивается на постели и говорит так расслабленно, будто под подушкой Америка не хранит пистолет. Удивительно. - Не волнуйся, - произносит он, не открывая глаз, - кем бы ты ни был, я на твоей стороне. А что ему остается. (1962) Америка рассматривает свое отражение. Снимает очки и так приближает лицо к зеркалу, что от его дыхания стекло запотевает. Смотрит на свои руки. Изменения таковы: он выше, чем до Второй Мировой; его челюсть больше и острее, чем на фотографиях со дня победы; в уголках глаз еле заметные морщинки. У него почти никогда не спрашивают документы, когда он покупает алкоголь. Англия же не поменялся. Кажется, стал меньше, но так только кажется. Америка вспомнил недавно, что давно хотел бакенбарды, и сейчас отращивает их, а заодно и волосы. Ему было не до моды до нелепого долго, в последний раз он просто сбрил прическу в стиле Элвиса из пятидесятых перед тем, как отправиться во Вьетнам. Но хватит этого всего. Он пока не знает, что получится, но хочет чего-то, что даст ему почувствовать легкость и “разрядку”. Когда Англия видит его бакенбарды, он, кажется, собирается рассмеяться, но вместо этого ласково проводит рукой по его волосам и улыбается. Пару недель назад он взял с Америки обещание, что тот не будет слушать новую песню, пока они не встретятся. Сдержать его оказалось нелегко, но вот Англия ставит пластинку в проигрыватель, и мягкое, успокаивающее фортепиано и голос Леннона вслед за ним наполняют всю комнату. Песня трогает Америку до глубины души. Когда из звуков остается только треск проигрывателя, и когда Англия встает, чтобы выключить его, Америка еще долго сидит прямо на полу и пытается представить. Но нет, не может: как только ему кажется, что у него получилось, ощущение ускользает. (1971) Когда Америка признался себе, что любит Англию, он думал об этом, как о помехе. Не так уж это чему-то помешало, в конце концов. Спустя четверть века Америка думает: а может, чувства к Англии, какими бы они ни были, вообще никогда не мешали ему? Может, наоборот? Англия ни за что не считал его, когда он был колонией, и он стал независимым государством. Англия принижал его, и он рос и развивался. Англия стал его любовником, а он стал сверхдержавой. Нет, нет, нет! Не в Англии дело, нет, нет конечно. Так он всегда говорил себе. Ему не нужно одобрение Англии. Ему не нужен и сам Англия! "Не из-за Англии". У Америки не было отца и матери, так что только Англия сделал его тем, кто он есть. Англия - его начало. Его… основа? Причина? И всех его действий, даже по сей день? На заседании НАТО Америка заталкивает Англию в туалет, их провожают любопытные взгляды. - Какого черта?! Америка накрывает его рот ладонью. Не до разговоров. - Я трахну тебя. Сейчас. Англия больно сжимает пальцы Америки и отрывает его руку от своего лица. - Чего?! И с чего, черт тебя дери, ты возомнил, что ты в праве вот так при всех… - Потому что хочу. Тебя, - Америка тяжело дышит и чувствует, что Англия, прижатый к стенке, тоже. - Постоянно. Безумно хочу с нашей прошлой встречи. И не хочу никого другого. Он гневно ударяет ладонью белую плитку около лица Англии. Тот привык, даже не моргает, только лицо становится злее. - Может, ты сам виноват! - рычит Америка. - Дерьмо! Ты постоянно в моей голове! Я должен думать о чертовых ракетах, но вместо этого все Англия-Англия-Англия! Англия закатил было глаза, когда Америка начал его обвинять, но после этих слов посмотрел на него, изогнув бровь и улыбнувшись одним уголком рта. - После того, как я поимел тебя на том столе в пятидесятом, я смог наконец нормально работать, впервые за долбанные месяцы, а не пялиться на тебя! Сейчас должно сработать тоже. Он развязывает галстук Англии. - Мое мнение не имеет значения? - спокойно интересуется тот. Вместо ответа Америка целует его. Он долгие годы грезил тем, как однажды подчинит Англию, и теперь это реальность. Обыденность. Конечно, это уже не та одержимость, что была, скажем, в девятнадцатом, а с началом их отношений она и вовсе осталась в прошлом… Но Америка уже сомневается, что что-то, связанное с Англией, остается для него в прошлом. И от того, что его желание сбылось, ему почему-то не по себе. Но какая сейчас разница? Англия ломает двойную перемычку на его дурацких очках, и до конца заседания Америка, когда на него смотрят, смеется, пожимает плечами, дескать, бывает - в общем, ведет себя, будто все так и должно быть. (1985)***
Да, эти отношения не были простыми, и Англии есть, за что винить Америку. Америка и сам, возможно, винит себя в чем-то. Возможно, о чем-то жалеет. Но он знает, что ничего не мог изменить. Все это - результат случайностей, неизбежностей и просто того, кто они есть. Они страны, которые спутали мировую политику и экономику со своим романом. В эти дни Англия не идет на пользу нервам. Он отдаляется от Америки, спорит, всячески демонстрирует, что тот спятил, если думает, что может командовать Великобританией. Он не в меру высокомерен и амбициозен. Будто на дворе снова Первая Мировая. Будто Англия снова впереди. И одновременно с этим Англия болезненно боится его потерять. Нет, Америка не тешит себя надеждами, что дело в чувствах - Англия всегда будет честолюбивым эгоцентристом. Англия просто мечется между независимостью от него и попытками сохранить свое место рядом со сверхдержавой. Он не выносит, когда временами Америка обращается к Франции или Германии, как к “более надежным союзникам”. - Это сказал мой босс, а не я! - оправдывается Америка. - Я всегда буду любить только тебя! - Это не имеет никакого отношения к партнерству, - отрезает Англия. - Любовь - не то же самое, что сотрудничество. - Ты всегда будешь для меня на первом месте! И дурацкая ревность, и стремление к самостоятельности абсурдны. Америка никогда не заявлял на него безраздельных прав. Только в постели, а это не считается. А у самого Англии все отнюдь не гладко, он зависит от Америки, и можно не бояться, что он куда-нибудь денется. Но что-то не так, ведь Америка сжимает зубы до боли в челюсти и ломает карандаши, стоит только взять их в руки. Америка примеряет перед зеркалом единственный галстук, который выглядит, к сожалению, ужасно. Придется одолжить другой у Англии на завтрашний концерт и на церемонию вручения Нобелевской премии через два дня. Америка спускается в ресторан отеля, в который их любезно поселил Швеция. Там приглушенный свет, живая музыка, шикарные платья, и Англия, уже сидящий в кругу своих соседей-европейцев. Кулаки Америки сжимаются сами собой при виде хозяина и других скандинавов так близко к Англии. Теперь-то он знает то, что отказался ему рассказывать Франция, когда они первый и единственный раз переспали. И боялся тот не зря: Америка положительно жаждет избить бывших викингов до смерти и ничего не может с собой поделать, вот только Англия доведет до смерти его самого за такую "защиту", так что он делает вид, что не знает о его детстве и мысленно благодарит его за свое. Америка присоединяется к другим странам и вскоре привлекает всеобщее внимание воодушевленным рассказом о достижениях своих людей. Он горд, и слов у него слишком много; в середине мысли он вспоминает какую-нибудь подробность и полностью переключается на новую тему. Большинство его слушают, скривив губы, отворачиваются и рассматривают потолок. Когда Америка переходит к своей возлюбленной астрофизике, Англия неожиданно заговаривает одновременно с ним. Америка сбивается и хмурит брови. Компания собралась большая, несколько параллельных разговоров - это норма, просто он слишком хорошо знает, что делает Англия. Это злит. Еще сильнее злит, когда он уходит куда-то с бокалом вина и Францией под звуки виолончели. Позже Америка болтает с Германией, а Англия ходит в отдалении с недовольным видом. - О чем вы с ним говорили? - Да так. - Лицо Англии дает понять, что ему лучше ответить. - О наших лауреатах, о самолетах, немного о Ближнем Востоке… - И это, по-твоему, ничего?! Америка почти что ударяет себя по лбу. Не нужно было упоминать последнее, но господи, неужели он теперь должен задумываться, что говорить и чего не говорить при Англии?! Наверно, придется, если тот продолжит смотреть на него, будто его предали. - Слушай, в чем проблема? - злится Америка. - У нас обоих есть другие союзники! Это как-то… очевидно! - У меня почему-то сложилось впечатление, - Англия приближается к нему, - что я должен быть твоим главным союзником. - Так и есть. - Я был с тобой все это время, - возмущается он. - В Ираке, в Афганистане, в Заливе, хотя на всех этих чертовых войнах ты нихрена не слушал меня. А теперь ты обсуждаешь с Германией что-то, чего я не знаю! - Когда ты стал таким гребаным параноиком?! - повышает голос Америка; на них оборачиваются. Англия берет его под руку и уводит. Этот жест какой-то холодный. Когда они оказываются в дальнем от оркестра углу, Англия отпускает его руку и отступает на несколько шагов: между ними дистанция деловых партнеров. - Знаешь, Англия, ты вечно споришь со мной. Не так уж часто ты меня поддерживаешь в последнее время для таких заявлений. Англия складывает руки на груди, его ледяной взгляд прожигает Америку в полумраке пустого конца ресторана. - Ты единственный для меня, - нехотя говорит он, ведь Англии не интересно. - Но не в политике. Там я всегда буду с Германией, Францией и остальными, особенно, если смогу положиться на них, пока ты будешь думать о себе, - он снова не сдерживает чувств, его голос надламывается, когда он пытается говорить тише. - Если хочешь какого-то другого отношения к себе, Англия, сделай что-то для этого. Хочешь что-то поменять - меняйся! Англия ядовито усмехается: - Новый способ сказать “делай что я говорю”? - Черт! - Америка бьет стену. - Черт! Слушай, а может, нам пора покончить со всем этим говном?! Англия вскидывает руки и кричит: - “Делай что я говорю, или проваливай”?! Иди к черту, Америка! - он разворачивается, но не уходит. - Насколько было бы проще, если бы я тебя не любил. Досада в последних словах задевает что-то в Америке. - Да брось. Ты всегда любил только себя, - выплевывает он Англии в спину. После этих слов Англия уходит, а Америка, который ни с чем, конечно, не покончит, приваливается к стене. Насколько было бы проще. Позже к раздраженному и подавленному Америке присоединяется Франция. Ох, Франция, похоже, все такой же, как полтора века назад, хотя теперь он утешает его не любовью, которой у него хватит на всех, а разговором с каким-то уклоном в метафизику. Откуда-то появляется Англия, прерывает их, но конкурирует не за внимание Америки, а за внимание Франции. Это просто смешно. Сейчас он будто бы не замечает Америку, он ему не нужен, ему плевать. Америка качает головой и уходит. Он позже припомнит это Англии в постели. Или проигнорирует. Он еще не решил. (Америка сидит один и без удовольствия жует какого-то моллюска.) С Англией ведь никогда не было легко. В пятидесятые, когда у него не было денег, он меньше возникал, а в остальное время всегда был таким. Слишком многого хотел. А если забыть о политике и обратиться к тем моментам, когда они просто отдыхают вместе, как обычная пара? У них совершенно разные характеры и вкусы, они и дня не могут прожить без ссор, и только ночь объединяет их. (Америка замечает горделивую осанку Англии, который с важным видом опять наслаждается чьей-то компанией.) Так почему? Как часто он спрашивал себя: “Зачем?” Сколько раз он решал, что центром его жизни не будет вот это? Америка не хочет его любить, но что он может сделать. Ночью Англия спит в его объятьях. Безобидный. Беззащитный. Без глупостей, ревности и вечного несогласия. Ему просто необходим Америка. А Америке необходим он, и он смотрит на него, и обнимает его, и позволяет себе притвориться, что нет больше ничего на свете. На следующий день перед концертом Англия в его номере. Он в безупречном черном костюме с бордовым галстуком. Красный галстук Америки, который все же пришлось надеть, болтается не завязанный на груди, его пиджак рискует помяться на кровати. Америке плевать, ведь они снова ругаются. Они стоят друг напротив друга. Аргументы исчерпаны. Смысл кончился давным-давно. - Я тебя люблю, - разводит руками Америка и выкрикивает: - Я тебя люблю!! - Это не то, что мне нужно! - кричит Англия требовательно и измученно. Еле сдерживаясь, сжав кулаки до белых костяшек, Америка говорит сквозь зубы: - Что тебе нужно? Я никогда не оставлю тебя. Ты можешь укрепить свой статус браком со мной, но ты не хочешь. Ты просто одновременно хочешь быть полностью независимым от меня, и не хочешь подпускать меня ни к кому другому. Черт, я не спал ни с кем другим уже 50 лет! Как насчет тебя? - он тут же дергает головой и ядовито добавляет: - Лучше не отвечай. Англия обессиленно падает на стул. Америка хочет сделать так же, но под ним только пол. - Кто я без тебя? - произносит Англия. - Что? - Кто я, как государство? - Англия поднимает на него усталые глаза. - Без тебя. Я боюсь задавать себе этот вопрос. - Меня без тебя вообще не существует! - Америка отворачивается от вопросительного взгляда. - Я иногда хочу закончить это, но я знаю, я… Ты так глубоко во мне, что мне от тебя не избавиться, ведь так? - его дрожащий голос сходит на нет. - Мне кажется, я понимаю тебя, - слышит он через какое-то время. - Думаю, в некотором роде я чувствую то же самое. - Только по другой причине, - с досадой говорит он. Англия встает. На его лице неуверенное выражение. Он поднимает руку, будто хочет коснуться. Он хочет что-то сказать. - Я ведь знаю тебя, Англия. Ты не изменился. - Америка пожалеет об этом признании. - Я всю жизнь мечтал подчинить тебя, но ты не тот, кого можно подчинить. Я-то знаю. Ты со мной, потому что хочешь этого и тебе это нравится. И тебе трудно принять, что это так. Англия то хмурится, то поднимает брови. Он снова будто бы хочет сказать что-то серьезное. Америка снова ему не дает. - Я хотел бы, чтобы все было по-другому. - Как по-другому? - Англия вглядывается в него, потом кивает: - А-а, так, как точно никогда не может быть? - У нас с тобой, наверно, да. Они молчат. В голове Америки слишком много мыслей. Тех самый тяжелых мыслей, которые он всегда откладывал, когда трахал Англию. Тех мыслей, которые он отгонял, потому что они о том, кто он на самом деле, и что его ждет. - Ладно, Англия, - Америка не смотрит на него и садится на кровать. - Может, пойдешь поболтаешь с Францией? Нет, серьезно. Увидимся на концерте, или нет... не знаю, я просто… Он не хочет больше говорить с ним. - Хорошо, - голос Англии ровный. Америка слышит шаги к двери. - Я приду ночью. Америка кивает не глядя. Он откидывается на постель. У него есть одно воспоминание… Это ему, правда, скорее всего, привиделось. Несколько лет назад они заблудились в проклятых горах Афганистана. Вдвоем они отстали от своих людей, усталые, голодные и замерзшие. Америка был ранен, они еле двигались и, наконец, остановились на ночь в открытой местности. Большой риск, но выбора не было. Не зная, какова судьба их армий, вздрагивая от каждого шороха, Америка все больше злился и паниковал. А Англия был спокоен, как он это умеет. Он положил голову Америки себе на колени и приказал ему отдохнуть и набраться сил. Америка уверен, дальнейшее - бред его измученного мозга, но все равно бережно хранит в памяти голос Англии, который поет его гимн, мягко и медленно, как колыбельную, пока холодная рука гладит его волосы. Его, Америки, гимн! И, кажется, Англия плакал. Это не просто не похоже на него. Это так неправдоподобно, что у Америки даже таких фантазий не бывало. До тех пор. Америка представляет все это в деталях и позволяет себе насладиться прекрасной болью. Пусть будет больно от того, что это фантазия, так легче, а иначе было бы куда больней. Потом он встает, завязывает галстук, подхватывает пиджак и быстро выходит из номера.