Сказка странствий

      — Он стоял, ярко вычерченный в свете маяка, из груди его прорастали розы…       — Какая чудесная история! — загомонила Птица, запрыгала по припорошенной снегом траве, по деревьям заскользили вытянутые тени, смутно напоминающие ее очертания; Элин усмехнулся, подкинул в костер еще пару веток, пламя благодарно приняло их; взметнулись в зимнее небо искры, подобно созвездиям, полетели вверх.       — Это и вправду было чудесно, — кивнул Ветер, и от его голоса зашумели ветви деревьев вокруг, зашуршали листья, понеслись кораблями по насту, Ветер же обменялся с Элином понимающими взглядами, или так ему показалось: они будто тайное послание передавали, из-под полы, не приведи Господь кто заметит; Птица не заметила, все кружилась вокруг, поднимая в воздух снег и пепел от костра.       Птица прибилась к нему на исходе осени, синекрылая, шумная, с глазами мудрого ребенка, который все на свете знает, из прошлых ли жизней или из книг, но не хочет вспоминать; просто приземлилась на плечо, так же загомонила, попросилась взять с собой, Элин не отказал — вдвоем веселее, да и просто не смог оставить ее в лесу одну; с тех пор Птица всегда была с ним, иногда сидела на плече, стрекоча, как целая стая, шумное создание, иногда — в седле за спиной, куталась в плащ, вытряхивала из русых волос набившийся снег, Элин ничему не удивлялся.       Раньше Элин был мавританским королем, жил вечно и из груди его росли розы, но время прошло, а розы отцвели, песни забылись, и никто уже не помнил его истории, разве что вот Ветер, Небо над Сахалином, да тот маяк; розы отцвели, и Элин отправился в путь, торговец снадобьями и снами, десять шрамов меж ключиц, старый плащ, верный конь, сумка, полная чудес, да вот теперь еще и Птица.       — Элин, а куда мы идем? — она впервые спросила об этом, когда миновал Зимний Излом, отгуляли дикие лисы, а день пошел в рост.       — Домой, — ответил он, просто чтобы что-то ответить, а еще потому, что и вправду шел домой, только не знал, куда идти. Птица удивилась тогда, подергала его за плечо своей детской ручонкой, Элин обернулся: глаза ее, голубые, как небо над Сахалином, смотрели прямо в душу, недоуменно и будто заявляя: мол, глупости ты говоришь.       — Вот мой дом, в седле за твоей спиной, — сказала Птица, и Элину нечего было ей ответить.       Иногда Птица пела — странные песни, будто книги читала, о людях, которых никогда не знала, городах, в которых никогда не была, пела так, что казалось — знала и была, в прошлых ли жизнях, снах, Элин знал, каково это, Элин тоже помнил; когда она пела, из шрамов на ключицах сочился свет, он прятал его под плащ, плотнее кутался, не хотел вспоминать.       Весна встречала их теплым ветром и таяньем снегов — размытые дороги, запах талого, мокрой земли, прошлогодней травы, конь тонул в грязи, Птица старалась не вылезать из седла, держалась за плечи или сидела на плече, перья ее, к лету перелинявшие, светились бирюзой, бликовали перламутром, по этому свету иногда находил их Ветер, подсаживался к костру, рассказывал истории, Птица пела, и Ветер подхватывал ее песни, разносил по свету и дальше, Элин слушал их и вспоминал свои. Когда снег почти стаял, к Равноденствию, они вышли к полю — до самого горизонта раскинулось оно: жухлая желтая трава, сухая, шуршащая, забивалась в стремена, пришлось спешиться, они шли по пояс в траве, пахло сеном и летом.       — Смотри, целое море! — Птица побежала вперед, раскинув руки в стороны, закружилась в причудливом танце. — Представь, тут будет целое море ландышей!       — Почему ландышей? — улыбнулся Элин.       — Не знаю, — Птица расстроилась, — я не знаю других цветов, я глупая птица.       — Кто тебе это сказал? — он подошел и потрепал ее по волосам; нагретые на солнце, они уже впитали его цвет, вплетенные в косы синие перья напоминали ее собственные; говорят, синяя птица к удаче, Элин не верил.       — Так говорили все птицеловы, которые ловили меня, — Птица опустилась на траву, расправила синие крылья, Элин протянул руку, она тут же запрыгала вверх по его плечу, привычно цепляясь за рукав.       — И кто-нибудь из них тебя поймал? — ветер подхватил полы плаща, пока Элин шел обратно, к дороге, где ждала их лошадь, Птица задумалась, застрекотала.       — Никто.       — Вот видишь, — Элин улыбнулся, — значит, они глупые, раз не смогли тебя поймать, а ты не глупая, ты очень умная птица, — от его улыбки ей стало легче и так тепло на душе, будто зимой, после долгой дороги вернулся домой, к нагретому очагу, домой…       — Там зеленое небо и много лун, — пробормотала Птица, будто что-то вспомнила, но Элин не слышал ее, только ветер в ушах да шелест прошлогодней травы под ногами.       — Маки, — неожиданно сказал он, уже в седле, оглядывая поле, желтое море до самого горизонта, — тут будут цвести маки. На обратном пути я покажу их тебе.       — А какие они, маки? — тут же спросила птица, и до самого вечера они говорили о цветах и цветах: птица не знала ничего, кроме синего.       Когда снег сошел, с Птицей что-то случилось: она все больше мерзла, куталась в плащ, пряталась Элину за пазуху, а еще — смотрела в весеннее небо до красных глаз, будто искала что-то в его глуби.       — Элин, — однажды разбудила она его; день только занимался, тонкая полоска предрассветного неба виднелась над лесом, — Элин, я вспомнила, я на самом деле перелетная птица.       Он резко поднялся с лежака, будто и не спал, ждал ее слов, Птица посмотрела в его глаза и отшатнулась, сколько в них было незнакомого чувства, от которого щемило в груди, а на глазах выступали слезы.       — Значит, тебе пора домой, — Элин не спрашивал, Птица уселась на лежак и расплакалась, ветер подхватил ее слезы, пролил дождем за сотню лиг, там, где зеленое небо и много лун, — лети, Птица, я буду ждать тебя к осени.       Она и вправду улетела, не в этот день, в другой, оставила на плаще синее перо, одно из тех, что вплетала в волосы, Элин поднял его, вплел в свои, черные, чувствуя, как болит в груди и руках, будто пытается разорвать изнутри; к обеду меж ребер и лучевых костей показались первые ростки, и Элин заплакал; к первым грозам зацвели маки, на том поле и у него в груди.       Ветер стоял на краю макового поля, смотрел, как колышутся до самого горизонта красные бутоны, а потом ушел, подхватив и унося с собой несколько лепестков; где-то девушка с синим пером, вплетенным в волосы, поднесла лепесток к губам и запела свою песню.