Новый 38-й.

      Иногда наши желания исполняются в точности, но не так и не тогда, как мы хотели. В новый 1938 год Кристобаль Хунта наконец был избавлен от необходимости созерцать всеобщую радость, конфетти и мандариновые шкурки на улицах в новогоднюю ночь. Вместо этого он лежал в бреду на неимоверно грязном полу полевого госпиталя, а из привычных звуков были разве что взрывы и выстрелы, отдаленно похожие на фейерверки. На полу он оказался потому, что коек на всех не хватало, а раненых было много. Очень много, да и некогда было всех укладывать. Хунта уже переживал смерть и не раз, но процесс этот всякий раз был крайне неприятен. Он терпеть не мог, когда происходило вот так. Когда ты вынужден испытывать боль, когда не понимаешь, что вообще происходит, снится ли это тебе или происходит на самом деле. И когда у тебя нет сил, чтобы это прекратить. Контроль над собой Кристобаль не желал отдавать даже в таких обстоятельствах, это сидело где-то глубоко внутри него. Он не хотел думать о том, что все окончилось вот так – позорно, нелепо, тем более с его-то потенциальными возможностями. Кажется, у него началась истерика, когда прошла первая вспышка боли, когда к нему вернулось зрение и способность хоть как-то мыслить. Кристобаль Хозевич Хунта, бывший великий инквизитор и нынешний великий магистр, хохотал в голос, до слез, наблюдая, как его собственная кровь устрашающе быстро впитывается в родную землю, выжженную и покрытую пеплом. Будучи здоровым, он мог бы одним движением руки спасти всех этих ребят, прекратить эту чертову войну – но не имел права. Это вселенский закон, который нарушать нельзя, нельзя использовать свои умения настолько явно. А сейчас Кристобаль даже не мог остановить кровь, отчего-то такую темную на фоне пыльной формы. Вроде ж так просто, но мозг не слушается. Ни одной связной мысли в голове. И сил не хватает даже не то, чтобы шевельнуть пальцем. Давно небритой щекой он прижимался к горячей мостовой, и прямо перед глазами покачивалась пожухлая зеленая травинка. А потом Кристобаля вновь скрутил приступ боли, и он потерял сознание. Ему повезло очнуться снова, на этот раз уже на полу в госпитале. Среди тех, кому повезло куда как меньше. На нем лежат чьи-то руки и ноги, и нельзя сказать с уверенностью, живы ли эти люди. Неизвестно, сколько он валялся вот так. Хунта прикрывает глаза, зрение все равно не дает никакой внятной информации его измученному мозгу сейчас, но даже это не приносит желанного облегчения. Все тело пожирает жар, словно бы сам попал в свои собственные костры, которыми любовался несколько веков назад. И остается только терпеть, ждать. Падать в пустоту – то ли так кружится голова, то ли уже действительно пора. Сгорать молча, разрушаться, оставаться наедине с собой, потому что никто, никто не услышит тебя сейчас. Да и не скажешь никому, как это – осознавать свою бесполезность, понимая, что можно отдать самое ценное, что у тебя есть – свою жизнь, но ни на шаг не приблизиться к победе. Это горько, и Кристобаль не может найти оправдания самому себе. Он бы ненавидел себя, если бы был способен хоть на какие-то эмоции сейчас. И когда жар внезапно спадает, это удивительно. Непонятно. Он не знает, сколько времени прошло – час, месяц, год, но он все еще может что-то воспринимать. Смутно помнит, где он и кто он. Кажется, что пустота отступила, почему-то пахнет молодой листвой, свежескошенной травой и зелеными яблоками. - Кристо, п-проснись. Кристобаль краем сознания понимает, что не может ослушаться этого голоса, и внезапно распахивает глаза. Солнце кажется нестерпимо, насмешливо ярким. Он недовольно жмурится, а потом открывает их снова, постепенно – и встречает знакомый взгляд, который невозможно не узнать. Эти голубые глаза он вспомнит в любом состоянии, пусть даже они сейчас и тусклые, пусть даже под ними мешки и синяки до середины щеки. Пересохшие губы сами собой растягиваются в улыбке, кажется, трескаются, но это абсолютно не имеет значения. - Тео… Теодор лишь улыбается в ответ и только крепче сжимает пальцы, которые переплетены с безвольными пальцами Хунты. Он успел, он нашел его. В ушах звенит от усталости, от постоянных взрывов, которые звучали то дальше, то ближе, и от стонов, которые заполняли небольшое помещение днем и ночью, звучали в голове, даже когда случалось задремать хоть на полчаса. Все силы Киврина ушли на Кристобаля и на тех, кого ему доверили лечить, но это – его призвание. Это то, что он умеет делать действительно хорошо, то, ради чего он сюда приехал. Но в какой-то момент даже он почти сдался – казалось, что Хунта попросту не хотел жить, закрыл свое сознание так, что не достучаться. Болезненная гордость, лучше смерть, чем позор – сколько уже раз так было?.. Киврин устало потирает переносицу свободной рукой. Ему не впервой, он восстановит силы… когда-нибудь. На секунду отрешившись от гнетущей обстановки, Федор Симеонович отчетливо ощущает внутри счастье. Тихое, еще очень слабое – как Кристо, но без сомнения живое и греющее изнутри. Кристобаль обессиленно, как-то по-детски выдыхает, окружающая действительность расплывается, но жара на этот раз нет. Снаружи есть продавленная койка – он в очередной раз не заметил, как его перенесли - и какая-то рваная тряпка вместо одеяла. Волнами накатывает боль и тошнота, то ли от слабости, то ли от запахов, которыми полна любая больница. А стоит прикрыть глаза – и вокруг прохладная ласковая вода, сочная зелень и аромат гардений теплым вечером. Мирным вечером, полным стрекотания кузнечиков, песен на площадях и торопливых признаний в любви на тихих улочках. Хунта улыбается сквозь сон и пока не знает о том, что 28 марта 1939 года Испанская республика падет, а Мадрид будет взят без боя войсками генералиссимуса Франко. Его диктатура просуществует еще 36 лет, вплоть до ноября 1975 года.