(Х. Кортасар, «Кошмары»)
Среди тех, кто знал Кристобаля Хозевича Хунту недолго, по крайней мере, по меркам тех, чей жизненный опыт исчисляется веками, ходили легенды о его скверном характере, упрямстве, вспыльчивости и полном пренебрежении к тем условностям, что были лично ему не по душе. Одной из таких традиций был Новый год. Всем и каждому Кристобаль Хозевич сообщал, что не видит ни малейшего смысла отмечать этот языческий праздник, рубить елки, не спать всю ночь, да и еще устраивать выходные по такому поводу. Праздновать Рождество, тем более католическое, в советское время было никак невозможно, а Хунта терпеть не мог, когда ему что-то запрещали, но с возрастом стал достаточно умен, благоразумно выбирая между мелочным комфортом и собственной репутацией второе. Впрочем, политика со свойственной ей бюрократией по-прежнему казалась Кристобалю слишком низким явлением, в которое определенно не стоит влезать со спорами и марать руки, поэтому недовольство он выражал способами несколько иными. Его многогранная личность даже не пыталась втиснуться в рамки, установленные советской властью, поэтому много лет подряд Хунта из принципа отправлялся на работу во все государственные праздники, злорадно комментируя, что хоть мешать никто не будет. Таким образом он добивался значительных результатов в своей работе, и упрекнуть его было, пожалуй, не в чем. Жалкие попытки обвинить бывшего инквизитора в индивидуализме закончились быстро и по-разному – иные предсказуемо плачевно для обвинителей, после чего Хунта стал снисходительнее к радостям советских граждан, а они смирились с его существованием в целом. И уж точно они не могли заподозрить, что в последнее время Кристобаль дал себе поблажку и 1 января на работу не выходил, а мирно спал в квартире Федора Симеоновича, куда вечером 31 декабря он по негласному уговору всегда мог прийти со своим неизменным запасом амонтильядо и помочь в опустошении тазика оливье. Непонятно почему, но салаты Киврин готовил тазиками всегда, несмотря на то, что жил один, как и Кристобаль. Одного такого тазика хватило бы, чтобы накормить всех младших магистров дня на три вперед. На самом деле прийти в эту квартиру в любое время Хунта мог не только в Новый год и даже не только в праздники. Ему там были рады всегда. Всегда находилось место, еда, можно было пожаловаться на окружающую жизнь. Многочисленные недовольства Кристобаля не раздражали Федора Симеоновича. Это как раз сигнализировало о том, что в целом с ним все в порядке. Магистры были знакомы друг с другом давно, очень давно, и Киврин неплохо разбирался в настроениях своего темпераментного друга. Сарказм, раздражение, даже ярость – это все было вполне в характере Хунты. Хуже всего было молчание. Непроницаемая ледяная стена, которая ощущалась почти физически, и непонятно было, что с ней делать и как обойти. За ней могло скрываться безразличие, уязвленность, опустошенность – или же, как выяснилось, мгновенная решимость.Киврин всегда старался искать во всем хорошее. Он любил людей, старался по мере сил помогать им, с интересом узнавал про открытия любой эпохи, куда бы его ни забросила судьба. Когда собственная жизнь налажена, есть работа, которая и становится жизнью, есть верные товарищи рядом, то волей-неволей расслабляешься. Позволяешь себе поверить в то, что так и будет, начинаешь строить планы – на год, два, пятилетку, заражаешься энтузиазмом со страниц газет и через динамики радио. И вот оно, счастье, бери сам и делись с другими. А в 1936 году в Испании началась война. Кристобаль почернел лицом, едва услышав это, и с тех пор ходил в разы мрачнее обычного. И молчал. Даже воздерживаясь от своего обычного сарказма по поводу и без. Если раньше он проносился по коридорам института небольшим торнадо, а большинство сотрудников вжимали головы в плечи, едва заслышав быстрые шаги, то теперь облик Хунты стал еще больше соответствовать его фамилии. Неестественно прямая спина и чеканная поступь, скупая сдержанность в словах и жестах. Раз-два, раз-два –шаги вторили шагам эшелонов испанских солдат, советских добровольцев и интербригад со всего мира. Нельзя сказать, что сам Кристобаль был коммунистом, нет. Коммунистом он не был точно, в Испании у него не осталось никого, кем бы он дорожил – но это была его Родина. Его любимая земля, где все было знакомо, все дышало покоем, где он мог почувствовать себя самим собою. Земля готических соборов и древней магии, тенистых рощ и раскаленных песков. И каждая сводка новостей, каждая бомбежка отдавались болью в сердце Хунты, которое у него, вопреки многочисленным шуткам недоброжелателей, все же было. Федор Симеонович не знал, как ему помочь, поэтому не лез с вопросами. Он тоже молчал и предвидел исход событий. Ему было не менее больно, но опыт говорил, что есть вещи, которые просто должны произойти. Нельзя мешать человеку делать то, к чему его тянет сердце и характер. Иногда самое лучшее, что ты можешь сделать для кого-то – позволить ему поступить по-своему. В подавляющем большинстве случаев Киврин чувствовал, как себя вести в непростых ситуациях, даже если решения складывались совсем не в его пользу. Летом 1937 года в СССР прибыли первые дети из республиканских семей – испуганные и тощие, грязные и оборванные, жмущиеся друг к дружке. Несмотря на разницу в возрасте, у всех были почти одинаковые черные глаза, полные недетской серьезности и печали.Через несколько дней по НИИЧАВО стал упорно ползти слух, что Кристобаль Хозевич намерен отправиться добровольцем в Мадрид. Младшие научные сотрудники шептались по углам, обсуждая дальнейшую судьбу Отдела Смысла Жизни и свою собственную, и как же Хунта бросает работу, наверное, это какая-то ошибка, такого не может быть. Сам же виновник всеобщего оживления никак не реагировал на все эти слухи, по-прежнему запираясь в своем кабинете и все чаще посылая вместо себя дублей. Федор Симеонович даже в разговорах один на один никогда не поднимал эту тему, потому что ему и так все было очевидно, просто наблюдал молча. Видел, как постепенно смягчились черты столь хорошо знакомого ему лица, так резко заострившиеся чуть менее года назад, почти физически ощущал, как уходит напряжение из шеи, плеч и спины. Кристо, его Кристо, постепенно оттаивал, найдя свой единственно возможный смысл жизни на данный момент. Киврин прекрасно это понимал, но все равно каждый день опасался прийти на работу и обнаружить, что Кристобаль уехал – в его духе, молча и не оставляя следов, без слезливых прощаний и обещаний вернуться. Впрочем, они оба прекрасно знали, что найдут друг друга, если захотят. По едва уловимому следу, по им одним известным признакам.Решение относительно собственной судьбы Федор Симеонович принял уже давно и потому, когда Хунта действительно уехал, он почувствовал некоторое облегчение, ведь ничто не изматывает так, как ожидание неизвестности. С начала осени и до зимы он периодически мысленно нащупывал след Кристобаля – пряный, сладковатый и в то же время горький, до боли знакомый и дурманящий, сотни сплетающихся цветных нитей перед глазами. Это требовало значительных усилий, и потому Киврин не мог делать это так часто, как хотел бы. Страх не успеть, упустить момент не давал ему покоя, ворочался в груди тяжелым липким комком. Поэтому, как только след стал сплошной дымной горечью, едкой и неприятной, Киврин передал все свои дела уже ничему не удивляющимся сотрудникам– и уехал следом за Кристо. Злые языки поговаривали, что они оба каким-то образом узнали о надвигающихся репрессиях и просто прикрылись благородной целью, чтобы покинуть страну. Им не приходило в голову, что Федор Симеонович не умел и не хотел воевать, он не был ни инженером, ни ученым в плане каких-то военных разработок, он был просто тем, у кого болело сердце за всех страдающих в любой войне, и именно его ждал полевой госпиталь Мадрида в эту странную зиму.Глава 1
17 августа 2017 г. в 20:47
«…до слуха Мечи, должно быть, дошло многоголосье сирен, удары в дверь, от которых сотрясался весь дом, крики команд и треск дерева, разлетевшегося в щепки от пулеметной очереди, вопли доньи Луисы, грохот сапог и толчея в дверях – все как бы кстати для того, чтобы Меча могла проснуться, все как нельзя кстати, чтобы кошмар кончился и Меча смогла наконец вернуться к действительности, к прекрасной жизни.»