Чарли

Я вижу очень раннее утро, тот некомфортный час, когда ты не понимаешь, спишь ты или нет. Все процессы в мозгу остановились, и тело кажется ватным. Воздух холодный, вибрирующий, весь мир становится неуютным. Дом тихий и серо-голубой, воющий, глубокий. И вдруг занимается рассвет. Прекрасный, розово-персиковый, алый, голубоватый, сиреневый, нежный малиновый. Но малиновый — цвета разодранных рук. Спасибо мне за меня, я знаю, каков по ощущениям этот рассвет. От него ломит суставы и щиплет глаза, а разодранные, расцарапанные, расчесанные руки саднят, будто их обсыпают солью. И мир прекрасен, он начинает светиться, но внутри ты все такой же глубокий, воющий, серо-голубой, странный, неуютный. Ты вдруг понимаешь, что это не воздух холодный, а ты. Это у тебя внутри звучит эта странная пустота, эта… бесконечная дорога, ты потерялся. Ты идешь в подвал и кричишь, и ничего не помогает, тогда ты поднимаешься в кухню, встаешь над раковиной и смотришь в ее глаз. И молишься, только бы не сделать этого, только бы не сорваться. Останови меня, господи, не дай мне себя убить. Сдержи меня еще один день, дай мне пережить этот рассвет. Но локти дрожат, суставы требуют боли, и ужас просто рвется наружу, все они требуют сатисфакции, ты не понимаешь, что это демоны сидят у тебя на плечах, сжимают шею, давят своими когтями, давят на сонную артерию, и мозг просто отключается. И тебе так грустно за кого-то, ты испытываешь такую скорбь за кого-то, тебе жалко. Жалко рассвет цвета чупа-чупса, который ты любил в детстве, и ты до сих пор помнишь его вкус. Клубника и ваниль — что еще надо ребенку… сладкий чупа-чупс, и небо, и не знать, что будет дальше, что глазок раковины, ее черный слив, как разинутый круглый рот червя-сосальщика, будет гипнотизировать, уговаривать. Ты сходишь с ума. С чего ты должен стоять и принимать приказы от раковины? Ты выходишь из дома на крыльцо и смотришь на этот прекрасный рассвет, и тебе так обидно, потому что он не для тебя. Он не предназначен тебе. Новый день приходит, а ты к нему опять не готов, ты опять в каких-то лохмотьях собственной кожи, с разодранными до безобразия руками, весь дрожащий, скользкий, пыхтящий как пес, что-то стекает по лицу, и ты просто не можешь контролировать свое лицо. И новый день такой красивый, это небо над крышами спокойных домиков такое хорошее, такое огромное, теплое, прямо как в детстве в планетарии, когда ты смотрел, закинув голову на спинку кресла, до боли в шее, смотрел на рассветы, и даже не понимал, что когда-нибудь будешь скучать по ним. Самое обидное — это детство, когда ты был маленьким, и ты помнишь все это, и больше тебе ничего из этого нельзя. Ты сидишь на крыльце, скрестив руки, стараясь не тереть их друг о друга, а раковина зовет из дома, просит вернуться, склониться, и все; она стальная и черная, и это — твой мир, а не все эти розовые и малиновые и оранжевые облака. Говорят, что когда тебе плохо, «весь мир меркнет»: нет, он никогда не померкнет! Ты померк! Ты стал прозрачен, сер, как рыбка с одним скелетом с тоненькими-тоненькими косточками. Ты просто больше не можешь его воспринимать, он больше не принадлежит тебе. Тебе принадлежит кухонная раковина с зовущим зевом — точнее, ты — ей. И кому-то будет очень больно, когда они найдут тебя, и глядя на эти малиновые облака, они тоже будут думать о твоих разодранных руках, и в их сознание навсегда вопьется эта ассоциация. Когда нам тяжело, мы поднимаем глаза к небу, и на нем отпечатывается все, что нас тяготит. Самое страшное — это умереть под утро, когда только встает солнце, и начинается день. Все люди должны в это время вставать из кроватей и начинать заново цикл, а ты уже мертв, и это почему-то пугает меня сильнее всего. Найти тело на кухне около раковины это иррационально, пока за окном загорается превосходное малиновое солнце. Оно придет — а тебя больше не будет. Нигде.