Чарли

Я вижу тебя в промежутке между стойкой с футболками и приоткрытой дверью. Ты не закрыла ее до конца, и она замерла под углом, зависшая на полпути, отрезая ровный длинный прямоугольник тебя, на фоне бледно-желтой стены примерочной кабинки, мутно освещенной ленивым светильником. Ты не похожа на тех, кто обычно зависает в примерочных, долго оглядывая себя в зеркала; я знаю этих людей. Они примеряют одежду, пытаясь представить, что хорошо выглядят, или убедить себя… я знаю, потому что я один из них. Ты берешь шмотку, - длинную футболку или узкие штаны, или платье – и долго-долго пялишься на себя, поворачиваясь в разные стороны, пытаясь найти нужный угол, под которым все это будет выглядеть получше. Ракурсы. Ракурс, под которым я вижу тебя… может быть, дело в нем, но ты не похожа на них. В этой кабинке ты как в космической капсуле, будто замурована. Ты не вертишься: ты плавно перебираешь ткань пальцами, не торопясь, в своем ритме, как будто ты знаешь, что делаешь, до мельчайших деталей. Но мы никогда не знаем, что мы делаем в деталях. Мы просто делаем что-то. Как я сейчас. Я просто стою и смотрю на тебя. Во рту сухо и кисло, нёбо побаливает. Я с утра только почистил зубы, а потом выкурил целую пачку, и теперь приперся сюда, в торговый центр, пересчитывая зубы во рту языком. Когда кончик моего языка добрался до левого клыка снизу, я увидел тебя, и остановился. Мне нравятся люди, которые заставляют меня забыть о себе. Моя голова всегда забита мыслями обо мне – токсичными, скользкими, как лимон, который сжег мое нёбо вчера. Ядовитыми, которые душат меня – но я не могу перестать думать, ведь я один существую в своем мире. А потом я вижу тебя. У тебя острые колени. Может быть, ты забыла, что не закрыла дверь, а может, тебе все равно. Я могу представить, что ты устала на полпути, закрывая ее – просто потянула и отпустила и не смотрела, закроется она или нет. У тебя под глазами тяжелые черные синяки, у тебя бледное лицо. Ты смотришь в зеркало на себя зияющими черными глазами, глазами-тучами, и я знаю, что ты не любуешься и не вертишься, и не пытаешься найти угол. Все ищут свои углы – а ты будто пытаешься от него избавиться, встав прямо и склонив голову, вглядываясь в свое отражение как в нечто неизвестное и чужое; твои волосы золотистые с красным, как волны у меня под кожей и линии у меня на коже. Они тянутся нитями из моих вен и ползут по рукам, огибая волоски, от запястий до самых плеч. Я берусь за перекладину стойки, опираясь на нее, и вижу свои пальцы. Мне все равно, будешь ты раздеваться или нет. Я хочу, чтобы никто больше тебя не заметил. Они не поймут этого молчаливого поиска выхода, и попросят тебя прикрыть дверь. Девушка, вы забыли закрыть дверь. Ты посмотришь на них своими молчаливыми глазами волка, будто только что поняла, что не одна в этом магазине. Мне уже не так одиноко, как было несколько месяцев назад – ко всему привыкаешь. Я не уверен, что мне когда-то было одиноко в полном смысле этого слова. Я не думаю, что мне когда-то по-настоящему был кто-то нужен. Я обычно просто капризничаю. Я представляю вокруг тебя водопады и вихри ветра. Мне хочется снять тебя в кино. Тебе ничего не надо будет делать – просто стоять вот так, выпрямив спину и склонив голову, опуская подбородок, будто ты вглядываешься в темноту в поисках движущихся фигур. Я спрашиваю себя, твое ли на тебе платье. На низком стуле за твоим бедром – горка одежды. Я не знаю, что из этого – твое. Я пахну речной водой. Я опускаю лицо, принюхиваясь к воротнику рубашки, и чувствую, помимо сильного табачного гнета, пресную воду. Сегодня утром я проторчал на реке полтора часа, глядя как вода уходит в сток. Я спрашиваю себя, какой из запахов ты почувствуешь первым, если я подойду к тебе. Узнаешь ли ты его. Поймешь ли, что это твой запах. Я не знаю, что я делаю. Никогда не думал об этом. Всегда просто делал что-то, куда-то ходил, что-то принимал, с кем-то ссорился. Ты проводишь руками по бокам, и я начинаю подозревать, что ты видишь меня. В конце концов, ты отражаешься в боковом зеркале, и я вижу твой профиль с обеих сторон, а еще я вижу себя. Четкую черную фигуру посреди разномастной белизны магазина. Ты приподнимаешь юбку платья, серьезно глядя на свои белые ноги. У тебя тяжелые осенние ботинки, которые ты расшнуровала, а потом решила не снимать. Если бы я был на восемь лет помоложе, ты была бы девушкой моей мечты. А сейчас нет? Не знаю. Ты приподнимаешь юбку и опускаешь, и она падает, легко колыхаясь и оглаживая твои ноги. В этом мало пошлости. Мне всегда нравилась нежность. Мне нравится человеческая нежность. У нас такая гладкая кожа, чтобы можно было к ней прикасаться, и мне нравится касаться людей. Вены, веснушки, выпирающие косточки, шрамы. Мои золотистые и красные линии. Твои белые острые колени. Я удивлен, что никто еще не подошел ко мне, похлопывая по плечу и называя извращенцем. Пройдемте-ка. Любишь подглядывать за девочками? А что еще ты любишь с ними делать? Со стороны я похож на наркомана и нациста. Это из-за моих злых глаз. Если бы я мог пойти в любое место планеты прямо сейчас, куда бы я направился? Если бы я мог закурить и прислониться к стене, запрокинуть голову и курить, пока не сядет солнце, и у меня не начнут мерзнуть ноги. Я кладу руку на шею и тру ее ладонью. Шея ноет, потому что я уснул вчера на подлокотнике дивана. Проснувшись, я думал, что она сломана и никогда не вернется в нужное положение. Все мышцы затекли и стали как замороженный пластилин. Я не в том возрасте, чтобы… сколько мне лет? Несколько зим назад мне было двадцать восемь, и я был висельником. Потом мне было двадцать шесть, и я стал музыкантом. Сегодня я чувствую, что мне около тридцати трех. Провожу ладонью по голове, по коротким жестким волосам. Мне почти сорок. Ты приходишь в движение. Ты приседаешь, сводя колени и плотно сжимая их, и опускаешься на корточки, подбирая что-то с пола. Наушники. Ты перебираешь их в пальцах, медленно разматывая, твои волосы падают на лицо разрозненными прядями, медными и рыжими, и темно-коричневыми. Мне кажется, я даже вижу блестящий темный каштан. Ты не причесывалась. Твои пальцы путаются в волосах, когда ты пытаешься убрать их за ухо; они наматываются на сережки в хрящике, и ты тянешь руку, растопырив пальцы, совсем не сердясь – все так же флегматично, почти сонливо. Зеркала двигаются. Они качаются на крючках, раскачивая твою фигуру, будто она висит в воздухе не невидимых веревочках. Твои волчьи пронизывающие глаза, предупреждающе опущенное лицо. На секунду, в качании зеркал, мне кажется, что ты поворачиваешь голову и смотришь на мое отражение, но не смотришь на меня. Ты убираешь волосы в хвост на затылке, схватывая их резинкой, отдельные пряди выбиваются и загибаются петлями, и сквозь них проходит бледный желтый свет. Потом ты расстегиваешь воротник платья, и просовываешь наушники вниз через ворот, второй рукой приподнимая юбку спереди, и ловишь их, вытаскивая наружу у себя между ног. Я жду, когда кто-нибудь ворвется к тебе и выведет тебя за локоть, не позаботившись о платье, и выгонит отсюда, и ты пойдешь прочь, покачиваясь, как в зеркале, в своих полурасстегнутых ботинках. Если ты волк, то я – агуйя. Я сужу себя по самым очевидным вещам – образу жизни, внешним признакам, явным привычкам. Я не знаю себя слишком хорошо, чтобы пускаться в глубинные размышления. В магазине сухой прохладный воздух, и мне кажется, что я мерзну, хотя это просто мое воображение. У меня слишком высокая температура тела, и мне редко бывает холодно. Ты ведешь рукой по плечу, расправляя ткань рукава, и у меня на предплечье выступают мурашки. Ты снимаешь платье. Оно не идет. Оно стесняет тебя, твои очертания, твои размеры. Ты должна выступать углами как треугольная фигура, а это платье стягивает тебя по плечам. Ты тянешься к молнии за спиной, выворачивая запястья, упрямо глядя вперед, в качающиеся зеркала, и когда я шагаю вперед, мне кажется, что все качается вместе с нашими отражениями, будто пол скачет, или стены едут. Я не ел уже почти сутки, и у меня в желудке сухой тугой узел – такой, который остается только разрубить, или отрезать секатором. Не знаю, смогу ли я прожить без желудка, но его решительно надо вынуть. Может быть, я смогу продержаться какое-то время на сигаретном дыме и речной воде. Как только я думаю о реке, у меня в ушах поднимается шум уходящей в сток воды. Мне хочется наклонить голову и помотать ею из стороны в сторону, чтобы вылить всю воду из какого-нибудь уха. Ты закусываешь нижнюю губу и посасываешь ее, хмурясь, и пытаешься дотянуться до молнии, но она теряется в складках ткани. Оно тебе велико – твои плечи, они слишком узкие для одежды. Ты крошечная как игрушка, подвешенная под потолком в магазине сувениров, на ниточках. Ты переминаешься с ноги на ногу, отбивая ритм коленями, и наконец ловишь молнию, дергаешь ее, и она не поддается. Ты начинаешь злиться, я вижу, как дрожат твои ноздри. Под рукой нет стойки, она уехала – или я сделал несколько шагов вперед – но я так же непринужденно стою, глядя на тебя. Я жду команды. Ты склоняешь голову, подпирая плечом ухо, чтобы не выпал наушник, и бессильно опускаешь руки, свешивая их по бокам. Может быть, - сварливо раздумываешь ты, - просто пойти в нем домой и потом срезать его с себя. Или поджечь себя, и ждать, когда ткань припечется к коже, и тогда оно станет идеального размера? Шум воды у меня в ушах нарастает, во рту жжет, шея ноет, будто толстые струны, натянутые от черепа, пытаются играть какую-то мелодию. Я узнаю в этом скрипе тоскливое низкое до. Моя голова крепится на вставших шарнирах, которые проворачиваются раз в год. Какая же из меня птица. Ты отпускаешь губу и клацаешь на себя зубами, не спуская глаз со своего отражения, и я начинаю подозревать, что ты сторожишь его. Внезапно ты опускаешь глаза, и зеркала перестают качаться, и из них все пропадает, будто свет концентрируется на тебе. Ты покидаешь двухмерную блестящую тюрьму, и неряшливые петли твоей головы взлетают вверх. Ты смотришь на меня исподлобья без всякого выражения, изучаешь мою шею, мое лицо, и мои красные линии под кожей, бронзовые размывы и электрические стрелки под синим маревом. Ты кажешься моногамной на фоне меня. Я разноцветный. Ты – равномерно-бурая, как засохшая капля крови. Ты поднимаешь одну ногу, как фламинго, и касаешься носком ботинка левой икры, оставляя на белой коже серый грязный след. Мне придется подойти и слизать его, чтобы сделать тебя снова чистой. Я иду.