несуществующий этаж

«Ты не должен провалиться, Ким Чунмён. Ты не должен провалиться. Ни за что не должен». Мысли громогласным и нестройным колоколом бились в голове, ладони предательски потели, а глаза бегали туда-сюда в поисках точки успокоения, которая вечно из поля зрения ускользала. Старый линолеум, хорошо… Криво порезан, правда, в углах видны отклеившиеся неровные кусочки, да и цвет выгоревший какой-то… Не то, не то! Что еще? Так-так, стулья. Старые, с пошарпанными подушками на них и подозрительно скрипучие, хотя, если не дышать и не двигаться… Мало! Что еще в этой чертовой гостинице не так?! Что еще, Ким Чунмён?! Посмотри, найди, ну же, только успокойся, господи! Я жестко хлестнул себя по лицу, не внимая, откуда могло взяться это несвойственное мне волнение. Внимательно посмотрел на подрагивающие ладони. Что-то внутри меня определенно не так. Это даже не волнение. Возбуждение, причем нездоровое. Хотелось окатить себя кубиками льда или еще чем похуже, потому что, казалось, тело просто-напросто разорвет к чертям собачьим от распирающего жара. Да что ж такое?! Эта хрень с утра не уймется, я даже устал оправдания ей искать, хотя с ними куда более мучительно, чем с неизвестностью. И все же… кто бы мне объяснил, что происходит с моими кишками. Не думаю, что они взбесились и устроили бунт из-за непроизвольной трехдневной голодовки, хотя я не отказался бы от чего-нибудь мясного что ли… — Ким Чунмён! Стоило услышать свое имя, как кишки внутри перевернулись вверх дном, а мысли о стейке оказались на самом дне моей цепочки потребностей, потому что первое место с ярко-красным фоном занимало настойчивое желание успокоиться. Я подскочил со скрипящего стула, готовясь услышать, как оно с предсмертным кряхтением развалится, но вместо этого услышал настойчивый цокот мужских туфель, которые набатом звучали в голове и которые заглушились почти сразу же, стоило кому-то взойти на криво обрезанный линолеум. Боже, думай о своем резюме, Ким Чунмён, а не о стульях, каблуках и линолеумах, придурок! Я поднял лихорадочный и даже какой-то нездоровый взгляд на подошедшего и почти что поперхнулся собственными словами, которые грозились выскочить из горла и связаться в стоящее мне работы «что здесь делает ребенок?!» Передо мной и правда стоял какой-то мальчишка, которому я хоть и дышал в пупок, но был абсолютно уверен, что не может портье иметь лицо семнадцатилетнего подростка. Это определенно… наеб какой-то, ей-богу. — За мной. Даже учитывая его уничтожающий взгляд и надменный тон. Молоко на губах еще не обсохло, вон какие мягкие. И в бантик сложенные. Это определенно не персонал, это сын кого-то из них. Точно-точно. Идеальная мысль, ухватись за нее, Ким Чунмён. Меньше волнения, ну же. Подумай-подумай — кем он может быть? Посмотри на эти чудесные испепеляющие все живое глаза с мешками трёхкилограммовой вместительности, посмотри на эту желтую, как твои глазные яблока и зубы в шестом классе, кожу… ты совсем забыл об этих неухоженных растрепанных волосах с непрофессиональным осветлением, полюбуйся на них! Подожди, Ким Чунмён, кажется, у тебя едет крыша так же быстро, как этот длинноногий малец перебирает своими худющими ногами. Накачанными худющими ногами. «Бегать, что ли, по утрам?» — Сюда. А какое красноречие, уже можно расплываться во вдохновленную метафорическими фразами лужицу, которую обволакивают и лелеют эпитетами с аналогиями! — С-спасибо, — все, что удается выдавить вместо громогласных монологов в уме. Не то, чтобы ты далеко убежал, Ким Чунмён… Скорее, далеко убежал мой мозг и принадлежность к цивилизованному человеку, потому что иначе расценить тупое втыкание на шефа этой недо-гостиницы с каким-то младенцем ну никак нельзя. — Присаживайтесь. Я сглотнул раз трехсотый за все эти несчастные полчаса пребывания и повиновался голосу отельера, который звучал куда приятнее голоса мальчишки с задранным подбородком. Можно будет подумать об этом, когда нервы опять захлестнут мозг. Например, сейчас. — М-меня зовут Ким Ч-чунмён. Запнуться на произношении своего имени. Браво. — Я знаю, — улыбнулся отельер. И я почувствовал себя идиотом в кубе. Ну конечно же он знает, угашенный ты об дерево! Он твою анкету меж пальцев мнет, глаза-то разуй, господи! — А меня — Лэй. «Че?» — Через плечо, четырехглазый, — резко послышалось сзади, что заставило меня повторно подпрыгнуть и по идентичной причине. Из-за обращения. Несмотря на то, что на это прозвище я уже года два реагирую, как на свое имя, по телу непроизвольно прошла дрожь, что не укрылось от глаз отельера и… кто этот парень здесь вообще такой? — Тао — носильщик, — вновь улыбнулся Лэй. Я опять сказал это вслух? — И это тоже, — устало подметил… Тао, верно? — верно. Так блять! — За маты я здесь даю по губам. — Вы сейчас серьезно? — я уже чуть было не разложился на столе начальника от происходящего. Эти ребята меня с ума свести решили уже на собеседовании или как? — Да, он мне раз с ноги по лицу заехал, — ответил стоящий позади Тао. Я скептически изогнул бровь, посмотрев на ангельски улыбающегося Лэя и в этот же момент меня повторно перебросило с одной температуры в другую. Блять. — Напомните мне, на какую вакансию вы подавали документы? — П-портье. Запнуться на произношении такого простого слова. Браво. — Встаете рано? — Ну, если надо… — Кушаете много? — Три дня вот не ем… — Говорить умеете? — В садике вроде уч… Что? Мое без преувеличения охуевшее выражение лица опять треснулось о лучезарную улыбку Лэя, раскинувшегося на кресле. — Вы приняты. — Когда приступить к работе? — впрочем, эти ребята отвечают мне на то, что я говорю у себя в голове, так что вряд ли стоит удивляться, если Тао сейчас проедется мне по голове только потому, что я об этом подумал. — Ай! Серьезно, блять?! — Маты… — устало сделал замечание Лэй и охуевший взгляд с невозмутимого Тао переместился на него. — С настоящего момента. — Э? — взгляд с охуевшего превратился в недоуменный. — Поссал мимо биде, шагом марш за униформой и работать! — рявкнул на ухо Тао и мигом испарился, пока я думал, до чего же интересная рифма. Такая… Таоподходящая. — Поднимайтесь на второй этаж, вас там встретят, проведут куда надо и дадут униформу. Ее желательно не пачкать. Ни потом, ни едой, ни напитками, ни спермой. Хорошего рабочего дня. Хоть мозг и застопорился на отрывке «ни спермой», я послушно поднялся, слабо кивнул и поспешил свалить из этого кабинета к чертям, подавляя в себе желание вместе с кабинетом покинуть это дьявольское заведение. Но сложнее всего было подавить в себе мысли о Лэе, чья ангельская улыбка не уходила с головы, побуждая непонятную смесь раздражения, злости и симпатии. Этот человек определенно имел второе дно, второе имя и второе такое заведение где-то на краю Амстердама, это точно. Потому что такой жуткий тип не способен довольствоваться одной лишь захудалой гостиницей, постояльцами которой могут быть лишь вшивые облезлые коты после борьбы за территорию. Не иначе. Я же, поднимаясь на второй этаж, горестно вздохнул, ассоциируя себя с этими же облезлыми котами. Правда, вши сгнили уже в двенадцать и территорию метить смелости не хватило бы по определению, но вот то, что никакой породы у меня не было и пристанища тоже — это абсолютно точно первое и самое главное сходство с дворовыми животными. Последние полгода я провел, скитаясь по круглосуточным барам, пабам, туалетам. Каждый день новые апартаменты, новые крики, ругани и новый пинок под зад. Особенно тяжело пришлось зимой. Работы не было, обогревателей на остановках тоже не додумались соорудить. Приходилось идти в набитые алкашами бары и разливать невменяемым извращенцам спиртное. Зарплатой можно было считать только те деньги, которые благословит удача вытащить из бухого в дрова клиента, а если при этом в глаз не получишь и по столам не растаскают, считай — премия. Мне премия, правда, не доставалась ни разу. Поэтому, наработав себе несколько несчастных тысяч вон и серьезные проблемы с почками, я поспешил умотаться в паб по соседству, где работала точно такая же система. Там платили стабильно, да вот только в гробу я видел такую зарплату, получив которую, тебя вытаскивают на улицу завсегдатаи, которым ты отказался налить выпивки «на крестик», и празднуют твои деньги так, что ни одному офисному планктону с двойной премией не снилось. В пабе я выдержал две с половиной недели и к почкам добавились легкие. Мне их или отбили, или смяли, как бумагу из блокнота, потому что нормально дышать я не могу до сих пор. Спустя два месяца. После этого паба я до какого-то момента скитался по таким вот заведениям, в которых и спал, и ел, и гостей принимал. Спать на складе разрешали не везде, а потому иногда приходилось отмораживаться на остановках или около самого бара. Если за ночь не обдерут, как последнюю фермерскую курицу, считай, в рубашке родился, планеты в ряд выстроились и фортуна чуть задницу прикрыла. Но это все божье благословенье ровно до следующей такой ночи, когда любая мимо пробегающая мышь доводит до нервного тика и бессонницы. А работать двенадцать часов. По выходным — сутки. Персонала нет, отдувайся сам. Не досыпай, не доедай, падай в обмороки и мучайся от спазмов при каждом резком движении, но если ты хочешь денег — тебя ничто из этого не остановит. Меня останавливало, поэтому я вечно и вылетал. За эти несчастные полгода насобирал такой букет болячек, ссадин и красочных воспоминаний о каждой второй подворотне, что с некоторыми бродячим собаками здоровался уже по имени. А когда заходился кашлем с кровью — они меня узнавали и подбежали обнюхать, не помер ли случайно, потому что вид у меня так и не восстановился. До сих пор хожу, как наполовину из того света вынутый. Иногда меня принимали в магазин, но это было крайне редко. От меня дурно пахло, причем со всех мест, с которых в принципе может пахнуть. Волосы у меня жирными веревками свисали на грязное, прыщавое и в принципе некрасивое лицо, симпатичностью которого я вообще никогда не славился. Популярностью я пользовался только лишь у вышеупомянутых собак и то только потому, что они ждали, когда я захлебнусь собственной кровью и скопычусь, чтобы было, чем поужинать. Я бы и сам ими поужинал, а потом плакал бы каждый раз, услышав шутку про корейцев и собак. Эти суки не знали, что такое голод, холод, ненависть и невозможность защитить хоть какую-то долю себя. Поэтому и ссутся со смеху от подобных шуток, не зная, что это такое, когда каждая облезлая кошка так и манит содрать оставшуюся шерсть и сожрать, не подогревая. А я знал, что это такое. И до сих пор не забываю. И никогда не смогу забыть. Правда, сейчас волосы у меня помытые с шампунем и бальзамом, абсолютно белые, желтеющие в корнях, лицо умытое, чистое, без намека на прыщ или высыпание. Одежда глаженная, а кости из-под кожи уже не лезут так явно. Но я все равно пошел работать в какое-то богом забытое место, где все странные, умеющие читать мысли и пугающе улыбаться. Но, видимо, именно в таких заведениях мне и место. Вздохнув, я вышел из лифта, поражаясь тому, как же долго он ехал. Может быть, это меня так основательно затянуло, неважно. Сейчас главное встряхнуть головой, вернуться к ничего не понимающему состоянию и просто плыть по течению. Непонятно откуда взявшееся чувство, что меня отсюда не выгонят, грело и успокаивало, а оттого и разрешало пустить все на самотек. Шагая по коридору, я вертел головой туда-сюда, ожидая, когда же на меня выпрыгнет очередной мальчуган-не-носильщик и затолкает в какую-то захалупную комнату с целой горой дошитых-недошитых форм. Но навстречу мне вышел довольно-таки спокойный мужчина, хотя лицо у него было едва старше лица Тао. Правда, вместо угловатого юношеского тела с тонкими ногами, фигура идущего на меня парня была вполне себе жилистая, сформировавшаяся. Правда, кожа оказалась до жутки бледная, даже с каким-то фиолетовым оттенком, а глаз невозможно было разглядеть за отросшей челкой и толстыми линзами небольших очков. Откуда-то в голове взялись достаточно конкретные цифры, стоило мне пристально всмотреться в мужчину. И цифры эти были трехзначные. Сто шестьдесят девять. — Здравствуйте, — хрипловато, с проломившимся басом, хоть и не байкерским, поздоровался со мной мужчина. — Меня зовут Хань, — он протянул ухоженную руку с аккуратными ногтями ко мне, ожидая рукопожатия. Кивнув, я поспешил протянуть свою руку тоже. — Ким Чунмён, приятно познакомиться. Хоть на этот раз не запнулся на примитивщине. Авось, говорить нормально научишься. — Пройдемте со мной. Хань, в отличие от Лэя, улыбался довольно сдержанно, а оттого и более искренне, как мне показалось. Не было в его улыбке чего-то настолько же отталкивающего своей фальшью, как у Лэя, однако у отельера глаза были весьма говорящими, хоть и черными, непроглядными, а у Ханя они словно с какой-то заслонкой, не разрешающей разглядеть, что дальше. Не то, чтобы я прям эталон искренности и открытости, но это отчуждение меня, все же, немного напрягло. Иногда я даже улавливал нотки напряжения, витающие между нами. Повторно сглотнул, оценил работу мастера по древесине под своими ногами. Поднял взгляд, чуть не врезался в остановившегося Ханя. Подметил, что потолок ровный. Остался доволен собой, но выводы навязчивые мысли не исчерпали. — Мы пришли. Еще один кандидат на роль самого красноречивого работника гостиницы? Ну нет, с Тао ему даже состязаться не стоит. Носильщик тот еще уникум. Ожидания насчет комнаты Ханя оправдались. Плохо освещенное помещение, горы тканей, несколько машинок и сверкающие на подоконнике иголки. На секунду комнатка показалась мне даже какой-то устрашающей, но как только мужчина включил свет — давящая аура пропала. Обычная мастерская, обычный Хань. Но кишки все равно были не на месте. Мне пришлось несколько раз вдохнуть-выдохнуть, попеременно сглатывая, чтобы прийти в себя от непонятного давящего чувства. Или предвкушения. Или что это вообще такое. — Душно у вас, — подметил я и вдруг зашелся кашлем. Боже, только не сейчас… Горло начало больно драть, я не смог не поморщиться. Пришлось осесть на колени, чтобы было удобнее откашливаться, но приступ только набрал обороты. Я старался не смотреть на, наверняка, искаженное в гримасе отвращения и брезгливости лицо Ханя, когда почувствовал, что измазал кровью нос и с ладоней начало капать на одежду. Более-менее чистой рукой пытаюсь нащупать платок, но его в кармане не оказывается и если бы я мог, я бы взвыл от досады. Вместо этого пришлось сильнее поморщиться и скукожиться от боли. — Проблемка нарисовалась, — равнодушно констатировал Хань, что заставило меня таки поднять на него взгляд и не встретить ровным счетом никакой реакции. С одной стороны, это и к лучшему. А с другой — если я умру тут, захлебываясь своей кровью, вряд ли он потрудится скинуться мне на гроб. Мне казалось, что легкие разорвутся и кровь просто брызнет из меня, как вода с кранов, встроенных в фонтан. Как дешевая краска в старых хоррорных кино. Приступы со мной не сегодня начались, но привыкнуть к этой боли, крови везде и собственной беспомощности я все еще не смог, а потому чувствовал все куда острее и каждый раз по-новому. Каждый раз по-новому хотелось в конце концов умереть. Разными способами. Я оперся руками о стену, отворачиваясь к ней и распахивая от усилившегося приступа глаза. Слишком больно, слишком часто, я не успеваю дышать, не успеваю хоть о чем-то подумать, могу лишь сгибаться-разгибаться в попытках найти кусочек воздуха, но он все упархивает, а крови на моих ладонях становится все больше. Боже, хватит, я не выдержу, удушусь и упаду с налившимися кровью глазами. На секунду показалось, что я услышал еще чей-то голос, но мне было совсем не до этого. Я уже не пытался закрыть рот ладонями, отчаянно надеясь выхаркать то, что словно закупорило мои легкие и по миллиметру двигалось к горлу, не желая выходить. На глаза накатились слезы, но так было даже лучше — не приходилось видеть все эти отвратительные капли, вылетающие из ротовой полости, хотя насмотреться я на эту красоту давно успел. Сколько я кашлял, столько раз у меня в голове отпечатывались алые некрасивые разводы. — Посмотри на меня, — звучит вдруг слишком отчетливо, откуда-то сбоку и я поворачиваюсь. Вижу Лэя, вижу его внимательный взгляд, направленный прямо на меня, и пытаюсь подавить рвущийся кашель, но внезапно Лэй надавливает своим пальцем мне на лоб и я теряю точку осознания этого мира. Меня ведет, я чувствую, ощущаю, слышу, может, даже вижу, но совсем не осознаю. Словно меня накачали наркотой и хорошенько споили, переломили десять костей, а потом бросили неведомо где, но в заведомо небезопасном месте. Только там у меня появляется настойчивый, бескомпромиссный страх, впивающийся куда угодно и мешающий сделать хоть что-то во спасение. Я приоткрыл глаза и сбросил с себя эту пародию на сонный паралич. Пока рассматривал кривой потолок с облупившейся темно-серой краской — успел заметить, что горло больше не дерет, да и дышать, как минимум, вдвое легче. Поэтому отказать себе в удовольствии несколько раз глубоко вдохнуть я не посмел. Однако воздух тут же застопорился в глотке, стоило лицу Лэя загородить обзор на потолок. Если бы состояние позволяло — я бы уже матюгнулся, взвизгнул, раскидал бы воздух руками и с кувырком полетел бы с кровати, но все, на что я был способен — это благородные оленьи глаза, размером в совсем нечеловеческие диаметры. Лэй находился слишком близко и смотрел излишне изучающе, из-за чего мне пришлось немного вдавить голову в подушку, чтобы не дышать с ним горячим воздухом, который натянулся между нами. — Умер? — послышался равнодушный голос Тао откуда-то сбоку. Я порывался повернуть голову к этому заботливому мальчугану, но смешок Лэя, который, видимо, такой акт не безразличия расценил с идентичной мне степенью иронии, вновь привлек к своему хозяину внимание. В который раз мне хотелось рассмотреть хоть что-то в глазах отельера, но кроме непроглядной черноты, в которой невозможно было даже зрачок взглядом отколупать, мне разглядеть ничего не удалось. Поэтому, все-таки вздохнув львиную долю воздуха, когда Лэй отстранился, я прикрыл глаза, собирая себя по кусочкам. Я совершенно точно, во всех подробностях, помнил приступ, помнил безразличный взгляд Ханя, и Лэя, который появился совершенно из ниоткуда. Но это повернулось к лучшему, потому что — кто знает, в каком из миров был бы я сейчас, не подоспей на помощь мой новый босс. — Хань, можешь входить, — произнес Лэй. Я услышал лишь, как двери аккуратно приоткрылись, но открывать глаз не спешил. Не особо хотелось прикладывать усилия для человека, который не потрудился даже волнения в голосе добавить, когда перед ним умирал его коллега. Умом я Ханя понимал, как и понимал, что он не обязан со мной панькаться, а может, его даже вырвало от того, что он увидел, потому что я вряд ли себя контролировал в эпицентре приступа. Я не видел себя со стороны, но когда у человека краснеют глаза, широко открывается рот в попытке отодрать кусочек воздуха, но получается только беспомощно драть глотку, когда этот самый воздух в нужное место не попадает, то тут даже самый пуленепробиваемый за сердце хватится. А с другой стороны я вновь столкнулся с человеческим равнодушием и это вновь ранило меня. Как наивно и по-детски — скажете вы. Я лишь могу согласиться с вашей правотой, но от мизерной надежды на хоть какую-то помощь меня это не избавляет. Несмотря на все то пережитое мной дерьмо — в таких ситуациях, когда на себя полагаться просто нет никакого смысла, я все еще со страхом надеюсь, что меня кто-то да спасет. Потому что сам себя я заведомо не способен уберечь. Это сучье чувство, когда понимаешь, что от тебя даже ты сам не зависишь. Что в какой-то момент ты станешь беспомощной псиной, которую спасти от мучительной смерти могут только небезразличные люди. Я прожил с этим полгода, поэтому даже перестал надеяться взять что-то в свои руки. Все то время, что я отхаркивался кровью, приманивая собак, я жил от одного удачного поворота событий к другому. Самому же на что-то повлиять казалось просто дикостью, идиотизмом в высшей степени с примесью детской наивности. И ничто из этого не придавало мне шарма, как мужчине. Поэтому и связывались со мной только извращенные старики с сальными улыбочками и сморщенными, как перегнившее авокадо, лицами. Но даже этим поворотом я воспользовался. И мне ничуть не стыдно до сих пор. — Как он? — с удушливым голосом, словно тратить для него последний воздух было сложностью, спросил Хань. Я аккуратно повернул к нему голову и увидел его сморщенное лицо, спрятанное в вороте кобальтового пиджака, которого на нем до этого не было. Складывалось впечатление, что один только вздох рядом со мной сделает с ним что-то неотвратимое, будь то рвотный рефлекс или что-то из этого разряда. Неужели здесь все настолько пропахло кровью? Проверить я не мог, потому что этот запах преследовал меня двадцать четыре на семь. Со временем я больше морщился и задыхался, когда удавалось вдохнуть кусочек свежего воздуха. Дышать собственной кровью стало нормой, поэтому собственное удивление я списал на свою же ненормальность. — Все нормально, — погодя, ответил Лэй, до этого внимательно изучавший Ханя взглядом. Боковым зрением я заметил, что начальник легонько кивнул и Хань опустил ворот, аккуратно его пригладив. Морщился уже я. От излишней педантичности, которую я умом понять не мог, да и не видел смысла. В моей жизни педантичности, как и благородству, гордости, не было места. А к тем, которые такое место себе находили, я относился с подозрением. Вряд ли, если сказать им, что бывали такие деньки, когда хотелось съесть блохастую собаку живьем, лишь бы унять ту ноющую слабость и боль в желудке, они согласно или понимающе кивнут. От таких можно ждать только красноречивой гримасы отвращения и обблеванный стол. В лучшем случае. — А он работать-то с этой заразой сможет? — поинтересовался Тао, стоящий где-то в дверях. Мне хотелось от души фыркнуть, разозлиться и доступно рассказать этому молокососу, сколько я наработал себе на жизнь «с этой заразой» и сколько раз наливал пиво, пытаясь подавить рвущийся наружу кашель. Терпел боль, терпел вкус собственной крови на языке, но с трудом проглатывал, судорожно размышляя, как бы урвать хоть пару бумажных, хоть на огрызок чьего-то хлеба. Так что стоять в холле и с улыбкой слать всех клиентов в их номера это для меня, как практически не работать. — Смогу, — хрипло выдавил я, понимая, что на аргументы меня не хватит, поэтому позволял им нестройным роем, как жужжащим пчелам, крутиться у меня в голове. Мне хотелось многое этому носильщику высказать, инстинкт самосохранения отбило добрых полгода назад, но банально не было ни на что сил. Оставалось лишь лежать, как безвольное чучело, в теплой постели и кивать или мотать головой на любые вопросы. — Хочу видеть, — хмыкнул Тао. Я крепко сжал челюсти и прикрыл глаза. Чувствовал, как зверел внутри от такого отношения к себе. Хотелось высказать этому мальчишке по первое число, показать на пальцах, как это, питаться зимой серым снегом и сосульками, жить в выброшенных коробках, в которых почти всегда стоит стойкий запах чего-то испорченного, который потом передается и тебе, причем подкожно, голодать неделями, перебиваясь какими-то дешевыми и сырыми от протекших стен чипсами, которые удается украсть или съесть после голодных клиентов, трястись от проникающего под хилые тряпки мороза и ветра, которые пробирались через проемы в стене, в потолке и разбитые окна. Хотелось залезть к нему в голову со своими воспоминаниями, заставить его прочувствовать все это и только тогда позволить открыть этот поганый рот с идиотскими и неуместными высказываниями. — Тао, — почему-то резко произнес Лэй, что заставило меня открыть глаза и чуть провернуть голову в сторону носильщика. Он стоял с плотно сжатыми кулаками и смотрел на меня полным ненависти взглядом. Все его мышцы на теле были так напряжены, словно он готов наброситься на меня сию же минуту. И на какой-то момент я испугался. Но это продлилось лишь мгновенье. У меня не было сил ни на страх, ни на удивление. Я просто вновь прикрыл глаза и одними губами попросил всех уйти. Мне не хотелось никого видеть. Хотелось просто поспать, отдохнуть, крепко укутаться в теплое одеяло и почувствовать себя защищенным. Почувствовать себя таким, которым я никогда в жизни себя не чувствовал. Я слышал как все ушли и постарался повернуться набок, к стенке, спиной к дверям. Чувствовал, что мои извечные слезы вот-вот польются с глаз и возобновят ожоги, которые я замазал тональным кремом. Он стечет или я сам его в итоге вытру ладонями — неважно. Так или иначе, через какое-то время, успокоившись, я вновь буду похож на того Чунмёна, который скитался по холодным, грязным, вонючим и мерзким переулкам. На того Чунмёна, которому даже отплевываться было невмоготу после очередной выволочки: лишь слезы, как естественная реакция, а не просьба о жалости, и попеременный с всхлипами скулеж от боли в ребрах и почках. На того Чунмёна, которому страшно до сих смотреть на себя в зеркало и не видеть ничего, кроме бледного тощего тела с до сих пор не сошедшими синяками. На того Чунмёна, который, в итоге, начал продавать свое тело жирным извращенцам за копейки и терпеть любые их прихоти, даже тяжелые побои и жесткие связывания. А пока что я хотел стать хоть на несколько минут маленьким Мённи, который, укутавшись в свой любимый плед с кроликами, тихонечко, чтобы не разбудить родителей, плакал из-за отказа понравившейся девочки. Плакал из-за не полученной на четырнадцатое февраля валентинки. Плакал из-за всяких глупостей. Все это время мне так сильно хотелось стать маленьким глупым Мёном. А в итоге я просыпался и видел в зеркале того, которым всегда зарекался стать.