Вечное лето

— Рукия-сан, пожалуйста, на минутку… Старшая служанка поклонилась девушке в черном кимоно, расшитом белоснежными журавлями. Поклонилась, однако, не слишком низко, как бы не давая забыть, что еще недавно Рукия была одной из них и ночевала в общей комнате. — Мияко нездоровится… Не могли бы Вы подать мужчинам саке вместо нее? В благородных домах даже жены делают это для мужей и их гостей. — Конечно, я помогу, не переживайте, Танака-сан. Я хорошо помню, как это делается, — ответила Рукия. Благородной дамой она себя не чувствовала и по привычке все еще порывалась покорно опустить взгляд, разговаривая с бывшей начальницей. — Подайте, пожалуйста, наследнику вот этот кувшинчик, отмеченный лентой — там особый сорт, специально для торжественных случаев. — Можете на меня положиться, — ободряюще улыбнулась Рукия, радуясь про себя, что не придется находиться в зале среди всех этих важных господ, а привычное занятие поможет не думать в тысячный раз о несбыточном. Нии-сама, возможно, рассердится — но ведь нет никаких правил, препятствующих младшей сестре обслужить старшего брата и его гостей в особенный день… Гостей было немного, на этот раз только члены семьи с обеих сторон. Ренджи знал лишь своих и мимолетно отметил, что Шидзуки среди них не было, — видать, в опале надолго, да оно и к лучшему. Родственники невесты, кроме нее самой, для него были просто сборищем незнакомцев, и он не особенно вглядывался в лица. Сильно болела голова и во рту было гадко, а еще не оставляло отчетливое ощущение неясной тревоги, точно где-то в глубине сознания тенькал и тенькал навязчивый колокольчик. Бьякуя в темно-синем кимоно и полосатых хакама, с собранными в пучок и затянутыми в футляр волосами казался холодным и строгим, не верилось даже, что с этим надменным дворянином можно разговаривать, а уж то, что творили они наедине, воспринималось и вовсе как чудовищное кощунство. «Скоро ты будешь часто видеть его таким» — мелькнуло в голове, и Ренджи прогнал прочь эту мысль, на душе и без того было скверно. Между тем церемония шла своим чередом, стороны обменялись традиционными свитками со списками родственников и прочими подарками. Вежливые улыбки, сдержанные речи, пожелания счастья, которого в этом браке заведомо быть не могло — вся душа Абараи возмущалась и кипела, а лицо хранило несокрушимое спокойствие, и лишь страх навлечь позор на семью позволял ему держаться. На пальчик нареченной скользнуло кольцо — и Бьякуя, точно обжегшись, сразу отнял руку, нашел Ренджи глазами и тут же отвел взгляд. Так надо — ради семьи, традиций, черт знает, чего еще — только не для него самого. И Ренджи понял, опустил ресницы в едва заметном согласном жесте, — и от сердца сразу же отлегло. Кучики Гинрей подал знак, и в комнату вошли девушки, разнося гостям охлажденное по летнему времени саке. Колокольчик тревоги внутри у Ренджи зазвучал громче, — горлышко поданного Бьякуе токкури было украшено тонкою красною лентой! Однако тревога превратилась в ревущий набат, когда он присмотрелся к девушке, что принесла кувшин. В этом грациозном создании с танцующими журавлями на кимоно он с трудом узнал Рукию, — и понял, что ее и Бьякую красной шелковой лентой через минуту свяжет сама смерть. Ночной разговор, подслушанный в пьяном угаре, припомнился в это миг дословно. Первая мысль была подскочить, выбить из рук у Бьякуи злополучный кувшин, списать все на неловкость — но слишком, слишком далеко находилось его место от виновника торжества. Не успеть. Ренджи инстинктивно оглянулся — стража торжественно стояла на часах у дверей, гости улыбались и разговаривали, Бьякуя беспечно вертел токкури в руке… «Никто не поможет» — пришло внезапное понимание. «Никто даже не знает!..» Никто, кроме… — Бьякуя-доно, — Ренджи с трудом узнавал свой голос, — Бьякуя-доно, Вы не угостите меня тремя чашками саке? Вопрос был неуместен, ход церемонии грубо нарушен, но в глазах у наследника не было гнева — лишь бесконечное удивление. — Тремя чашками саке, — продолжал Ренджи — в честь Вашей помолвки, за здоровье будущей супруги и за процветание семьи! Бьякуя улыбнулся уголками губ, лицо потеплело и смягчилось. — Что же, Абараи-сан, почему бы и нет! Ренджи наблюдал, как движутся, наливая напиток, его изящные руки и думал о том, что токкури вмещает в себя как раз три чоко, не больше. Три чоко неминуемой смерти. И он сейчас вынуждает Бьякую собственноручно преподнести ему эту смерть. Но больше некому, некому… …Улыбаясь, смотреть, как саке льется в маленькую — слишком маленькую — чашку. Бьякуя встает одним четким, сильным движением, подходит, церемонно держа ее на раскрытой ладони, передает, едва коснувшись прохладными пальцами руки. Первая. Жидкость оседает на языке горечью — чуждой, неестественной. Вот оно, все-таки не ошибся… До последнего ведь не верил в реальность происходящего — да, это происходит иногда, но где-то не здесь и уж конечно не с ним. Что ж, а вот тут — осечка. Слегка перехватывает дыхание. Стоять, Абарай. Стоять. Дышать, пока можешь. Смотреть на него, ловя в замкнутых тонких чертах отблеск тепла… Вторая. В глазах темнеет, а внутри нарастает тонкая, острая боль. Ренджи моргает растерянно и не осознает, каким беззащитным становится в эту минуту его лицо и как тревожно вглядывается в него Бьякуя, подавая третью чашку. Последнюю. «Умру за тебя», — проносится в голове. Больно, как же это больно, господи… Вот и умираешь, хренов пророк — вместо. И слава ками, что не ОН. — Саке закончилось, — улыбается Рукия, — эта неузнаваемая, красивая Рукия. — Я принесу еще. «Все. Ему ничего не осталось» — сквозь неумолимо нарастающую боль — облегчение и радость. Все не зря! — Прошу меня извинить, но мне нужно идти. Поклон немного неловок, — боль поднялась огненным валом, и у Ренджи еще хватает сил выпрямиться и пройти несколько шагов до выхода — твердых и четких шагов. Сёдзи съезжаются за спиной, как врата Сенкаймон, и Ренджи остается один. Коридор такой длинный — как раньше этого можно было не замечать? До комнаты слишком далеко, не дойти. А надо бы — негоже собравшимся знать, что в доме Кучики могут отравить. По подбородку течет, и на груди, затянутой в светлую парадную ткань, расползаются мелкие алые пятна. - Ренджи?.. Что с тобой?! Рукия. Такие испуганные глаза — видать, дело совсем дрянь. - Ренджи!.. Кто-нибудь, помогите!.. Нии-сама, скорее… Потолок навис над головой, давит на грудь, перекрывает воздух. — Тихо. Не кричи… я скажу… скажу им, что это не ты… я знаю. Теперь к гостям… иди, нельзя, чтобы кто-то видел… Быстро! Рукия, белая, как простыня, кивнула и исчезла — он слышал, как сквозь вату, звук ее легких шагов — и чуть погодя шаги другие, которые он и не надеялся в этой жизни уже услышать. Лицо Бьякуи прекрасно, как в сказке, его ладони такие теплые, что даже боль, кажется, прекращает свой непреклонный марш. Только бы рассеялся туман в глазах, чтобы видеть, видеть его до конца! — Рукия… не причем… Я все услышал вчера, Бья…куя… я напился, забыл… Не дай ее обвинить! Оставь меня в комнате… пока не уедут… не будет позора. Ренджи казалось, что он кричит, но на самом деле чуть слышный шепот вылетал из окровавленного рта. Сгущался туман, нарастал шум, боль, вернувшись, скручивала и рвала изнутри. Хотелось говорить какие-то очень хорошие и нужные слова... «Я любил тебя» — и целовать знакомые до последней мозоли узкие ладони. «Любил, неуязвимый в своей любви, как в броне, всемогущий, почти бессмертный. Почти.» Но слова не шли с языка, не в силах покинуть перехваченное спазмом горло, и только рукой получилось дотянуться, вцепиться последней хваткой в шелковый рукав и почувствовать, как пальцы Бьякуи жестко переплетаются с его. «Ну, теперь — все». Ренджи выдохнул. Длинная, страшная дрожь пробежала по его телу — и затихла. А следующий вдох так и не пришел. Бьякуя захлебнулся задавленным криком — и впился отчаянным поцелуем в запачканные кровью, теплые еще губы. … Волосы — черные и блестящие, как шелк, с серебряными нитями седины — падают на пол. Щелкают, щелкают ножницы. Блестит сталь узкого лезвия, блестит, обнажаясь, влажная кожа… — Я закончила, Оги. Можешь все убрать. Это твоя последняя работа, ты свободен. — А что будете делать вы, госпожа Шидзука? — Я? — улыбка выглядит жутковато на ее лице, лишенном косметики и шелковой рамки волос. — Я буду молиться, Оги. Месть — отличная вещь, однако она разрушает душу. Я не хотела, чтобы этот чужой мальчик… Только Бьякуя и эта мерзкая выскочка — но не он! — Вы хотели причинить им боль, госпожа, — бесстрастно проговорил старый слуга, сметая в кучку волосы на полу. — Они страдают. Оба. Вы исполнили то, что обещали. — Ты прав, старик. Ты как всегда прав. — Повозка ждет у ворот, госпожа. — Я вижу, Оги. Но где же возница? — Я его отпустил, заплатив из собственных денег. Я поеду в монастырь с вами, госпожа Шидзука. Я поеду с вами.