Лу

      Любить его столь сильно, что все его сумасбродные идеи кажутся гениальными.       Любить его столь крепко, что за счастье почитать поддержку всех его безумств и без колебаний брать всю вину на себя.       Любить его столь обреченно и безнадежно, зная, что ты ему не так уж и нужен.       Любить его, понимая, что для истинной свободы творчества нужно убить своих любимых. И он на это способен. Он. Не ты.       Ловить каждый отблеск света в золотистых волосах. В памяти запечатлеть искрящийся насмешливый взгляд голубых глаз. Каждую улыбку мечтать почувствовать кожей, звонкий смех поймать губами. До дрожи желать прикосновений. Столь мучительных и необходимых одновременно…       Говорить его словами. Повторять его фразы раз за разом. Так, что это заметно друзьям. Смущаться, но продолжать использовать его речевые обороты. Потому что своих больше не осталось. Всё — он. Его мысли. Его слова. Его почерк.       Курить, чтобы ощущать запах, исходивший от его рубашки. Помнить легкий пепел из сигареты в его тонких пальцах. Курить ту же марку, что и он. Курить одну сигарету на двоих. Это ведь почти поцелуй, верно?       Видеть бордовое пятнышко на его шее. Видеть чужие руки, сжимающие его плечи. Знать, что этим самым рукам дозволено гораздо больше, чем можешь мечтать ты. Безмолвно провожать их взглядом, закусывая губу, чтобы не взвыть от собственного бессилия… пересекаться глазами с Дэвидом. И читать в них превосходство, язвительную усмешку. «Так значит, вы встретились в очереди в столовой, а теперь он — все, что ты видишь?» А ты не только ничего не видишь. Ты ничего не слышишь, не ощущаешь, не думаешь ни о чем, кроме него.       Нуждаться в нем, как в воздухе. Хвататься за протянутую ладонь, как утопающий за соломинку…нет, как наркоман за дозу психотропных веществ. Ведь он дурманит разум похлеще героина или первитина.       Писать лишь потому, что он того хочет. И писать так, как желает он. Чтобы понравилось ему и только ему. Пытаться написать что-то прекрасное, чтобы светловолосое чудо, уткнувшееся носом в твои колени, было довольно. Чтобы отважиться хоть раз коснуться шелковых прядей его волос, чтобы оказаться на мгновение в плену желанных губ.       Ревновать. Тихо и саморазрушающе. К вьющимся рядом студенточкам, к Каммереру, к этому чертову Джеку с его пресловутым миллионом слов и отсутствием знаков препинания. Понять, наконец, что ты не в стране чудес. И что им не за что тебя любить. Ему не за что.       Обжиматься с библиотекаршей между шкафов. На глазах у него. И, если бы не было этих голубых очей, ты, может, продержался чуть дольше. Ощущать жаркое кольцо влажного торопливого рта девчонки и ловить его взгляд… стыдливо представляя, что не едва знакомая студентка, а обладатель этих льдистых глаз стоит перед тобой на коленях.       В сотый раз касаться собственных губ. Неуклюже, неверяще проводить кончиками пальцев, вспоминая ощущение его — теплых и мягких уст. Тот единственный поцелуй. До одури пьянящий, являющийся апогеем всех тактильных ощущений…украденный в парке, робкий… «Лу?» — невольно вырывается откуда-то из горла. Из грудной клетки. Из самого сердца. «Лу…» — мягко ложащееся на язык. «Лу!» — звонким эхом бьющееся о стены, раскалывающее что-то внутри. До ноющей боли. Так, что слезы наворачиваются.       Жаждать любви. Жаждать ответного чувства в его глазах. Жаждать стать одним целым с ним. С Люсьеном. Таким умным. Таким красивым. Таким совершенным. Жаждать открыть всего себя, преподнести на блюде и тело, и душу… Но быть отвергнутым. Брошенным. Не нужным.       И отдаться первому встречному только потому, что тот чем-то похож на Люсьена. Чем-то. Но это совсем не он. И тебя воротит. Воротит от себя, от того, что твои бедра до синяков сжимают чужие руки. Что ты целуешь мужчину, чье имя уже забыл. Что это не Лу. Не смотреть, отвернуться спиной, выключить свет. Только бы не видеть. Не видеть и обманывать себя мыслями о нем. Но тот, другой, сам зажигает лампу, разворачивает тебя, чтобы иначе…чтобы глаза в глаза. Чтобы твоя неопытность и испуг схлестнулись с его решимостью и похотью. И сильные широкие ладони надежно удерживают в неудобном положении. А в глазах у тебя плывет. Плывет от резкой боли, от накатывающих волн мазохистского удовольствия, от жара двух тел, от низких стонов (твоих или другого?). В глазах плывет. И уже не разобрать резких черт лица того, кто со звериной жадностью вколачивает твое тело в нещадно скрипящую кровать. Видны лишь светлые волосы, слившиеся в одно солнечное пятно, да приоткрывшиеся губы. И ты льнешь к ним в поцелуе. Смазанном, мокром и таком же горячем, как воздух, что кажется кипящей лавой. Этот воздух с трудом наполняет легкие с каждым хрипящим полувздохом. Целовать эти тонкие губы. Получать в ответ голодные укусы и язык, скользящий по шее. Забыться. Кончить с еле уловимым «Лу…» на покрасневших губах.