Дрифт

Только Бог знает сколько нам осталось. Только Бог знает, как я сейчас.

Выходить из сложного положения без посторонней помощи я всегда умела, но не сейчас. Не сейчас, потому что всё, что я знала, всё, во что я верила оказалось ложью. Наглой ложью. И эту ложь придумала я сама. Я сама обманула себя. Каждый второй говорит о том, что нужно постараться не врать хотя бы самому себе, а по итогу именно человек обманывает сам себя. Строит в своей голове тысячи ожиданий, которые в последствии оказываются лишь пустыми словами, брошенными на ветер. Обещает сделать что-то прямо сегодня и не делает. Говорит, что у него всё хорошо, но и это отнюдь не так. Желает слышать только правду, а сам обманывает каждый Божий день. Странный парадокс… Мне нельзя видеться ни с Артуром, ни с Кириллом, потому что, если Минаев узнает о том, где я нахожусь, он бросит мне этот чёртов вызов. И тогда деваться будет некуда. Придётся ехать, а шанс, что я выживу в заезде, равен очень кругленькому нулю. Причём по нескольким причинам. Минаев не умеет соревноваться честно — это раз. Мои идиотские панические атаки — это два. Смерти я не боюсь, но я не могу оставить отца и сестру одних. Я нужна им не меньше, чем они мне. Первый месяц зимы, на который когда-то (особенно в беззаботном детстве) была сложена куча обещаний и надежд, не оправдывает себя. Декабрь становится месяцем мучений, сплошной тошнотворной обыденности и кучи занятий в университете, в котором все преподаватели, кажется, сходят с ума. Доселе хотя бы Алина вытягивала меня из этой рутинной чреды всяких обязанностей, но даже моя подруга была не меньше меня разочарована в наигранно-прекрасном зимнем месяце. Алина замыкается в себе. Подруга, всегда такая яркая, жизнерадостная и весёлая, ходит по универу, словно тень. Её золотые локоны теперь всё чаще собраны в небрежный пучок. Одежда, из дорогостоящей, элегантной превращается в безразмерные шмотки серых оттенков. С макияжем я вижу её ещё реже. Особенно остро она переживает мой рассказ о гонках, Артуре и того, что теперь ни ей, ни мне нельзя общаться с Золотарёвым. Конечно, она не выдаёт наружу никаких эмоций, словно она ничего и не чувствует. Но после нашего разговора подруга отсутствует на занятиях целую неделю, жалуясь на то, что моя болезнь благополучно перешла к ней. Ситуацию с Кириллом я рассказываю ей «вскользь», без всяких подробностей и очень радуюсь, когда подруга никак не комментирует произошедшее. Хотя, думает она абсолютно так же, как и Саша. Сашка улетает в середине месяца на свои долгожданные «летне-зимние каникулы с цыпочкой из „Старбакса“ в прекрасном Лос-Анжелесе — городе любви». Там друг собирается и Новый Год встречать. Хотя, такие типы, как он наверно по-другому «семейные» праздники и не отмечают. Однажды разговор с подругой наконец заходит о более важных вещах, нежели о том, сколько часов нужно будет готовиться к зачёту по «Праву». — Куда собираешься на Новый год? — спрашиваю я, пытаясь впихнуть в себя салат из огурцов и помидоров. Говорить о том, что кусок в горло не лезет с тех пор, как я поговорила с Артуром, думаю не стоит. Да и в последнее время я всё чаще замечаю, что моя одежда стала буквально висеть на мне мешком. А острые скулы стали ещё острее. Звонков от Артура я так и не получала, как и обещанных сообщений. Алина поднимает на меня карие глаза, которые почему-то кажутся мне подёрнутыми какой-то серой пеленой. Будто яркий свет скрыли полосой тумана. Подруга откручивает крышечку бутылки с водой — всё чем она питается уже который день — и делает маленький глоток. Сухие, искусанные в кровь губы она старается прятать под слоем помады. — Мама… — на этом слове она будто спотыкается, сглатывает неведомый мне ком в горле и с трудом продолжает. — … зовёт поехать с ней в Лондон. Стараюсь выдавить улыбку. И у меня даже очень неплохо получается. — О, круто! Так ты поедешь? Как раз развеешься, придёшь в себя, — говорю я, хотя даже сама с трудом верю своим словам. В словах подруги есть что-то недосказанное, что-то плохое и печальное. Алинка грустно улыбается. — Нет, я не поеду, потому что у мамочки возникли неотложные планы. Эту поездку она обещала мне ещё в ноябре, как раз перед той вечеринкой у Макса, — говорит Алина и, я чувствую, как подруга глотает слёзы. Воспоминания о той вечеринке мы обе с удовольствием бы стёрли из своей памяти. — А отец? Наверно, я раз пятьсот пожалею о том, что задала Алине этот вопрос. Подруга словно съёживается на стуле, становится какой-то забитой, маленькой. Она и так ненавидела, когда речь заходила о её отце, а я ещё и о нём напомнила в самый неподходящий момент. — Отец уже давно на Канарах развлекается, Новый Год празднует. С очередной любовницей, — стараясь скрыть отвращение в голосе, отвечает Алина, сжав бутылку с водой до такой степени, что у неё белеют костяшки. — Оставил пачку с десятью тысячами баксов, чтобы я хорошо встретила чёртов Новый год. Но папа, как всегда, просчитался. А маме, как обычно, на меня плевать. Ведь новая работа, которую ей предложили в Европе, гораздо важнее, чем я. Хотя-я, думаю, что дело тут вовсе не в работе, а в том итальянишке, который названивал ей последние полтора месяца. Голос подруги едва не срывается на крик. Ногтями она продырявливает пластиковую бутылку, из которой начинает сочиться вода. Аппетит у меня пропадает окончательно и, я отставляю тарелку с салатом в сторону. — А твой брат? Никита? — спрашиваю я, сжав ладони в замок под столом. До сих пор ношу на ладонях бинты, дабы скрыть те ужасные шрамы, оставшиеся ещё со времён, когда меня сбил Кирилл. Все смотрят на меня с удивлением, а я отшучиваюсь, мол мне нравится, как смотрятся повязки у меня на руках. — Братик по назначению воспользовался папиными деньгами. Он уже наверно по Токио колесит, — спокойно отзывается Алина, будто рассказывает о чём-то совсем обыденном. Да уж, её брат — это полная противоположность самой Алинки. Единственное, что в них одинаковое — это внешность. Никита старше Алины на два года, а выглядят они, как близнецы. Оба — обладатели ангельской внешности, золотых волос и волшебных, похожих на шоколад карих глаз. — Слушай, тогда давай встретим Новый Год вместе. У меня в Королёве. Всё равно папа и сестрёнка хотят с тобой познакомиться, — улыбаюсь я и кладу локти на стол, приближаясь к бледному лицу подруги. Алинка устало улыбается. — Спасибо, Ритка. Но я собираюсь поехать к бабушке в штаты. Она единственный член семьи, который меня по-настоящему понимает, — вздыхает Алинка. Я лишь кладу свою руку на её ледяную ладонь и сжимаю так крепко, как могу. Про бабушку она мне мало рассказывает, но я точно помню, что эта старушка просто ненавидит огромное состояние своего сына — отца Алины и до обожания любит своих внуков. Я которую неделю стараюсь поддерживать подругу и не подавать виду, что сама расстроена. Ведь я, как никто другой понимаю, что сейчас чувствует Алина. В этом году нам придётся оставить многое, но Артур был дорог нам обеим. Хотя, мои мысли всё чаще и чаще перекручивают в голове поцелуй с Кириллом. Этот момент мне даже во снах порой снится, после чего я бросаю попытки заснуть и просиживаю всю ночь за книгами или интернетом. — В Новом 2018 году всё будет по-другому, — тихо говорю я, опуская голову. Что-то должно измениться, ведь это естественный поток вещей. Прямо, как в той избитой фразе «Даже после самой тёмной ночи наступает рассвет». — На год взрослее. Проблем ещё больше, — отворачивается Алина. Вижу, как опускаются её длинные ресницы, а по бледной щеке подруги ползёт маленькая и единственная слезинка. Расставаться с подругой, оставлять её одну даже на две недели я боюсь до дрожи, но, зная Алинку, я уверена, что она уж точно справиться с любыми невзгодами. Она гораздо сильнее, чем кажется. Родные улицы Королёва встречают меня приятной новогодней атмосферой, которой я не чувствовала в Москве, хотя и столица была вся украшена прекрасными, по истине волшебными огнями. Но здесь, в родном городе всё пропитано воспоминаниями. Только здесь я ощущаю ноющую тоску по детству, по маме, по нашим прогулкам с Артуром, даже по гонкам. Дворец Культуры, в котором я когда-то выступала вместе с ребятами из музыкальной школы, украшен гирляндами и ничем не уступает московскому ГУМу. Во всех окнах до боли знакомых многоэтажек горит свет, а на самих окнах нарисованы смешные рисунки, посвящённые Новому году. Улочки посыпаны белым снегом и, сложно найти место, где бы сейчас не лежало это пушистое ледяное покрывало, блистающее в свете уличных фонарей. Электричку до Королёва задерживают и, поэтому я возвращаюсь в родной город только вечером тридцатого декабря. Больше всего я боюсь, что где-то здесь могу встретить Серёгу Минаева, но он скорее всего сейчас чилит на очередной звёздной тусовке в столице. Дома меня встречают папа с сестрой, которая уже нацепила на себя праздничную шапку Деда Мороза и огромную её пижаму, которую когда-то в детстве носила я. — Ну вот и наша студентка! — кричит папа, который, кажется, стал на пару десятков лет старше. Обнимаясь с ним, я наконец чувствую то тепло, которым грезила на протяжении последнего месяца в шумной Москве. Все проблемы в один миг становятся пылью. Я чувствую лишь спокойствие, умиротворение и любовь. Мой отец никогда не отличался особенной худобой, но сейчас он кажется мне совсем тощим. Футболка висит на нём мешком. Кожа на руках из подтянутой стала совсем дряблой. А ведь он обещал мне после смерти мамы держаться, хотя бы ради Машки — моей сестрёнки. Роскошная иссиня-чёрная шевелюра отца, от которого, кстати, достался мне и мой цвет волос, теперь подстрижена под короткий ёжик, а в некоторых местах на голове папы красуется и лысина, и седина. Лицо отца покрылось морщинами, все шрамы, которые он когда-либо получил выделяются на фоне его бледной кожи. А ведь когда-то каждый второй говорил о том, что папа выглядит не на свои пятьдесят, а на все тридцать пять. Некоторые даже окрестили его моим братом. Но сейчас я вижу, что мой здоровый, всегда жизнерадостный, полный сил папочка уже не такой молодой, как раньше. А в его голубых глазах виднеется такая глубокая печаль, от которой моё сердце начинает разрываться на куски. Наша квартира после смерти мамы уже не была такой, как раньше. Я уговорила папу сделать ремонт в старой четырёхкомнатной квартирке. Теперь всё оборудовано по новой тенденции и чем-то напоминает мне мою квартиру в Москве. Моя старая комната не изменилась с тех пор, как я была подростком. Белые стены увешаны кучей плакатов различных хип-хоп и рок-исполнителей. Стол завален старыми книгами и тетрадками. Кровать, над которой до сих пор висит наша с Артуром «семейная» фотография на фоне дорогой тачки, застелена пледом, который мне когда-то связала моя бабушка. Всё в этой комнате напоминает мне о прошлом. На одной из полок стоит маленькая статуэтка в форме гоночной машины, которую мне на пятнадцатый День Рождения подарил Артур. Я так и не решилась выкинуть её. Но и брать её с собой в Москву я не хочу. Это — часть моего прошлого. Так пусть она и остаётся здесь, в моей старой комнате, где мы до глубокой ночи пересматривали «Форсаж», где мы устраивали шуточные бои палками, где мы пытались собрать купленный на блошином рынке автомобиль на радио-управлении и, где мы с Артуром мечтали о том, как будем вместе жить в Москве, гонять на дорогих тачках и сами найдём друг другу любовь всей своей жизни. Как и я, Артур никогда в жизни не влюблялся. У него даже девушек не было. Всё, что мы с ним делали, это иногда целовались с какими-то неизвестными нам людьми на вписках после третьей стопки выпитого алкоголя. Но Артур в силу возраста занимался и более взрослыми делами. Проще говоря, трахался со всеми подряд. Бросаю на кровать маленький чёрный чемоданчик, в котором я привезла лишь несколько вещей, ноутбук и подарки для Машки и отца на Новый Год. Не успеваю я переодеться в любимую пижаму с пандой, как на меня буквально налетает Машка. — Эй, Ритка, смотри, что я для тебя сделала. Хотела отдать завтра, когда начнут бить часы, но не смогла удержаться, — улыбается сестрёнка и начинает прыгать на моей кровати. Удивляюсь тому, как её голова до сих пор не стукнулась о потолок. — Машка, да не часы, а куранты. В Новогоднюю ночь бьют куранты, — с учёным видом говорю я, наблюдая за чересчур развеселившейся сестрой. Машка шумно плюхается задницей на мою кровать и смотрит на меня, поджав пухленькие губы. — Всё равно эта часть Нового Года запоминается мне только тем, как какой-то дяденька говорит до-олгую речь, а потом папа выпивает из бокала шепучку, а вот пото-ом мы наконец идём гулять и взрывать петарды, — весело кричит Машка, подняв вверх бледные тоненькие ручки, в одной из которых зажата маленькая розовая коробочка, перевязанная красной ленточкой. Когда сестрёнка останавливает на ней свой взгляд, в её голубо-зелёных глазах появляется беспокойное выражение. Она бьёт себя рукой по лбу. — Вот я балда. Я же тебе подарок принесла. Я начинаю громко смеяться, на что получаю скептический взгляд от своей восьмилетней сестрёнки, которая умна не по годам и даст фору в шахматах любому заядлому игроку. Она протягивает мне коробочку и начинает с нетерпением ждать моей реакции, поджав под себя колени. Я аккуратно развязываю атласную ленточку с нежно-розовой коробочки. Снимая крышку, я едва не роняю ленточку на пол, за что бы я уж точно получила подзатыльник от своей строгой младшей сестры. В коробочке лежит маленький брелок с хрустальным дельфином на конце. Вместо глаз у дельфина вставлены маленькие драгоценные камешки. Слёзы набегают так быстро, что я не успеваю их остановить. А в левой стороне груди начинает что-то покалывать. — Мама подарила мне такой же, когда мне исполнялось четырнадцать, — говорю я, чувствуя резкую колющую боль в груди. Слеза скатывается у меня по щеке, когда я вспоминаю с каким благоговением я рассматривала мамин подарок. — А я разбила его через месяц. Где ты нашла такой же? — Недавно в магазин тёти Оли завезли брелочки разной формы. А я помню, как ты плакала, когда разбила его. Ну, я и решила тебя порадовать. Не тратила папины деньги, которые он давал мне на конфеты, и накопила на этого дельфина. Рита, ты плачешь. Ты не рада? Я могу сходить, поменять этот брелок. Там были ещё красивые с сердечками, но я думала этот понравиться тебе больше, — грустно говорит сестрёнка, понурив голову. Я начинаю отрицательно мотать головой, садясь перед Машкой на колени. — Ты что? Нет, я ни капли не расстроена. Я от счастья плачу. Так бывает. Когда люди очень и очень счастливы, они начинают плакать, — улыбаюсь я, бережно откладывая коробочку в сторону, и беру в руки белые ладошки своей сестры. — А я думала, что люди плачут только от грусти. Ну, как вы с папой, когда маму увозили те дяденьки в белых халатах, — говорит Маша, сверля меня взглядом голубых глаз. Маша всегда была похожа на маму гораздо сильнее, чем я. От неё она переняла и свои шёлковые каштановые локоны, которые я так любила в детстве заплетать в длинные косы. Даже оттенок её голубых глаз отливал маминым изумрудом. У мамы всегда были ярко-зелёные глаза, о которых я мечтала всю жизнь. Смотря на Машку, я всегда вспоминаю маму. Особенно они были похожи, когда обоим было по пять лет. На фотографиях мамы я всегда видела Машку и наоборот. Я отчётливо помню, что сестрёнка не плакала на похоронах мамы, лишь задавала вопросы о том, куда отправилась мамочка и когда она за нами приедет. — Нет, Маш, — медленно говорю я, смотря куда-то мимо сестры. Ощущаю внутри странную пустоту. — От счастья люди тоже могут плакать. — Ну тогда давай плакать от счастья будем вместе, — улыбается Машка и смешно надувает лицо, пытаясь вызвать слёзы. Я начинаю смеяться, а Машка недовольно хмурится. — Ты чего смеёшься? Плачь давай! — Так, ну всё, хватит плакать. Лучше пойдём и испечём торт к завтрашнему празднику. Помнишь, какой мама делала нам всегда? — спрашиваю я. Маша начинает широко улыбаться и кивать маленькой головкой. Я щёлкаю её по носу и беру на руки. Новый Год в семейном кругу — это нечто особенное, что невозможно повторить. Только такой праздник возвращает тебя обратно в детство. Только так можно стать тем, кем ты никогда больше не сможешь стать — ребёнком, который верит в чудеса. И только тут, в месте где ты вырос, ты с трепетом и с замиранием сердца ждёшь, когда стрелка часов приблизиться к двенадцати и, наконец, старый год уступит место Новому году под бой курантов. А особенно я любила нацеплять на себя белый вязанный свитер и ходить в нём по дому, раздавая каждому члену семьи подарки и конфеты После часовой прогулки по ночному городу, которую мы сопровождали игрой в снежки и взрывом петард, папе приходится тащить Машку, спящую на руках домой. С трудом переодев сестрёнку и укрыв её тёплым одеяльцем, я подхожу к папе, который наблюдает за мной всё это время грустными глазами. Он стоит, прислонившись к дверному косяку напротив кровати Маши и скрестив руки на груди. Встаю рядом с отцом, не сводя с него пристального взгляда. — Па-ап, с самого моего прибытия сюда я чувствую, что с тобой что-то не так. Что произошло? — спрашиваю шёпотом, рассматривая узор на папиной праздничной рубашке. Отец глубоко вздыхает, не сводя грустных глаз с мирно спящей Машки. — Машка жалуется на головные боли, — грустно сообщает он. Мир вокруг меня словно начинает замедлять ход. Стараюсь не подавать виду, что чем-то встревожена. А в глубине души что-то с лицом страха вылезает наружу. — Может, просто в школу ходить не хочет? — предполагаю я, вспоминая, как сестрёнка упиралась в прошлом году, когда я отводила её в первый класс. Тогда мне пришлось изрядно попотеть, чтобы затащить её на занятия. — Может. — Папа пожимает плечами. — Я записал её на обследование. В конце января будет известно точно, что с ней. Кладу ладонь на папино плечо. Похоже, что постепенно подходит моя очередь быть опорой в этой семье. Тяжела доля старшей сестры, но поддерживать Машку и отца для меня не долг, а личное желание. Я не хочу, чтобы они были несчастливы. Я ведь даже в университет поступила только потому, что этого хотел папа. — Пап, я уверена, что всё будет хорошо. В крайнем случае звони мне. Я в любой момент приеду, ты знаешь, — уверенно говорю я. Папа улыбается, переводя на меня взгляд. — Нет, дочка, ты должна учиться. А мы с Машкой неплохо справляемся вдвоём. Я вот даже косички ей заплетать научился, — гордо говорит папа. Начинаю тихо смеяться. — Рита, — зовёт меня Машка, отчего я дёргаюсь. — Проснулась, — вздыхает папа. — Ты иди, я уложу её. — Нет уж. Лучше ты иди и выспись хорошенько. А я и так давно её не видела, — улыбаюсь я, смотря на глубокие мешки у отца под глазами. Наверно он совсем мало спит и, не думаю, что причина кроется только в куче работы. Папа чмокает меня в щёку, смотрит на Машу и уходит в свою комнату. Я тихо прикрываю дверь комнаты и присаживаюсь на мягкую кровать сестрёнки. Её комната — это действительно мир принцессы, оформленный в фиолетовых и розовых тонах. Включаю ночник в форме лилии, который начинает слабо освещать комнату. Машка трёт глаза, смотря на меня. — Ну давай, засыпай. Уже поздно, — говорю я, поправляя одеяльце у шеи сестры. — Рита, а ты помнишь маму? — тихо спрашивает Машка. Вижу, как блестят её глаза. Машка вообще очень редко плачет. Даже в детстве, когда она разбивала коленки, сестра не плакала, а молча терпела. Чувствую, как глаза начинают гореть, а внутри словно всё переворачивается. Когда маленький ребёнок задаёт вопросы о маме, которая никогда не вернётся — это невозможно вынести. — Да. А ты? — спрашиваю я, стараясь выдавить из себя улыбку. — Я тоже помню, — грустно отвечает Машка. — Помню, как она не любила, когда ты притаскивала в дом пиццу. Она говорила, что её фигура и так пострадала из-за родов. Начинаю смеяться. А ведь мама и правда всегда была поклонницей здорового образа жизни. И этот самый здоровый образ жизни не смог уберечь её от рака. Не смог спасти её. — Спой мне. Спой мне ту колыбельную, которую нам пела мама, — просит меня сестрёнка. Я удивлённо смотрю на неё. — Ты что помнишь, что пела мама? — спрашиваю я. Когда мама умерла, Машке было четыре года, а мне было четырнадцать лет. Я помню, что, когда Маша была совсем маленькой, мама всегда пела ей колыбельную, а я всегда молча слушала, как она поёт. — Конечно помню. Правда очень плохо, — грустно отвечает Маша. — Спой мне, пожа-алуйста. Улыбаюсь, глотая слёзы и громко всхлипывая. Я тоже плохо помню слова той колыбельной. Мама всегда пела её гораздо лучше. — Ну, хорошо. Я постараюсь спеть так, как пела мама, — говорю я, поправляя одеяло. Кладу руку на животик Машки, наклоняю голову поближе к сестре. Чувствую, как тихо дышит Машка. Машка ждёт песенку с таким трепетом, не сводя с меня полузакрытых глаз. Начинаю тихо петь: — Платком огромным кто-то небо на ночь укрывает, И грустно сверху смотрит вниз, от взглядов скрывшись за луной. И все уснут, и даже жизнь на время засыпает, Но только сон, в который раз меня уносит за тобой. Перед глазами пролетают картинки из далёкого детства. Пролетает моя красивая мамочка, которая перед смертью уговаривала врачей, чтобы они оставили её дома. Помню, как она специально носила платок на голове, чтобы Машка не увидела, как маму обрили на лысо. Но я уже тогда знала, что ждёт мою маму. Уже тогда я знала, что её красивые каштановые волосы я больше никогда не увижу. Перед смертью она в последний раз пела эту колыбельную Машке, а я стояла, притаившись за дверью и рыдая, заткнув рот рукой. До сих пор помню, как врачи перевязывали ей шею и запястья чёрной лентой на утро. И в голове до сих пор крутится картина маленькой четырёхлетней Маши, которая дёргала меня за рукав, спрашивая, куда увозят нашу мамочку. — Взлечу я неба выше, и в тишине ночной За луной тебя увижу, — тихо пою я, чувствуя, как по щекам бегут вереницы солёных слёз. Маша уже давно тихо сопит, сжимая в руках мой подарок — плюшевого зайку с маленькой надписью «I Love You» на ушке. — Спи, моя маленькая, — шепчу я, целуя тёплый лоб сестры. Так тоже всегда делала мама и мне, и Машке. Целовала в лоб и говорила: «Спи, моя маленькая»…