Tomorrow Belongs to Us

Адам С улицы доносились приглушенные звуки громкоговорителя, глухо надрывались клаксоны редких автомобилей, под окнами драли глотки занудливые коты, а за стенами единственного бара в округе раздавались отголоски какой-то незатейливой легкомысленной мелодии. Среди всей этой звуковой какофонии вечернего Берлина, в крохотной гримёрке этого самого бара Адам готовился к своему полуночному представлению. Он аккуратно нанёс макияж, тщательно замазав тёмные круги под глазами толстым слоем тонального крема. Старый сточенный огрызок карандаша завалился куда-то в сумке, и пришлось хорошенько порыться в её недрах, прежде чем выудить пропажу из складок прохудившейся подкладки, а потом, склонившись к самому зеркалу, идеально ровно подвести веки. Ему нравилось. Угольно-чёрные, выразительные ресницы. Эффектные красные губы. Рука всё сильнее и сильнее очерчивала скулы, выделяя их тоном потемнее, пока Адам сам не перестал себя узнавать. Однако, разве не этого он и добивался? Адам тяжело вздохнул, оценивающе рассматривая своё отражение. Он безумно устал. Он работал почти каждую ночь от заката до рассвета и спал всего по два часа в день. Но это было действительно важно. Важно для него самого. Адам уже давно потерял счёт своим выступлениям, но прекрасно помнил конкретный день, конкретный час, когда вошёл в это здание, отлично помнил причину, ради чего пожертвовал в сущности всем, что имел. Об этом невозможно было забыть. Адаму исполнилось всего 18, когда он расстался с родительским домом в неприметном маленьком городке где-то на задворках Германии, совершенно далёком от мира искусства и творческих людей. Перекинув через плечо дорожную кожаную сумку со всем своим небогатым скарбом и не более, чем двухнедельной зарплатой в кармане, он одним махом запрыгнул в поезд до Берлина и занял место у окна. Со слезами на глазах он помахал маме рукой в последний раз. Отец отказался прийти на станцию, не преминув напоследок напомнить своевольному старшему сыну, кто в семье глава. Но ничто не могло побороть желание Адама петь; он хотел быть звездой, хотел стоять на сцене знаменитых кабаре, хотел видеть своё имя на афишах крупных городов, так что без тени сомнений он распрощался с серым прошлым со смелой надеждой на яркое будущее. Стоило только силуэтам большого города показаться на горизонте, как с каждой минутой, с каждым ударом железных колёс глаза Адама всё больше округлялись и блестели от восторга. Привыкший к невысоким провинциальным домикам, он ошеломлённо рассматривал рисунки городских пейзажей вокруг. Он представлял, как услышит завораживающие звуки музыки кабаре, зазывающие посетителей в небольшие залы, наполненные горьковатым дымом сигар и сладким запахом духов, где мужчины и женщины, облачённые в шикарные наряды, кои он никогда не видел воочию, но знал, что они обязательно будут невероятными, пели и танцевали перед сотнями зрителей. Адам намеривался непременно стать одним из них, одним из тех, чья жизнь протекала на сцене. Он просто был создан для этого, и у него имелся свой план. Рука сама нащупала в кармане сложенный вдвое шершавый листок бумаги с нужными адресами, пальцы бережно сжали его, и Адам стал прокручивать в голове каждый предстоящий шаг снова и снова, словно это помогло бы скорее свершиться его мечте. Но не всё давалось так просто, как хотелось бы, и первое время нужда заставляла работать официантом в самом обыкновенном кафе, чтобы оплачивать ренту за миниатюрную комнатку в этом же здании этажом выше. Он делил квартиру с другими артистами, также пытавшимися пробиться в этом мире, как и он, и каждый из них так много трудился сверхурочно, что Адам вряд ли бы узнал своих соседей в лицо, встреть он их случайно на улице. И вот, в конце концов, в один прекрасный день, - точнее, ночь, - его звёздный час настал - в местном кабаре, где каждому за скромные деньги предоставлялись равные шансы на успех и возможность показать себя. С трудом, правда, но он сумел наскрести необходимую сумму, несколько дней прожив практически впроголодь. Возможно, это был не лучший вариант, но, пожалуй, единственный возможный, и когда он приехал к клубу в назначенный час, истощение одолевало, он чувствовал себя не просто слабым, а совершенно обессиленным. Но стоило тёплому свету рампы коснуться кожи, в нём вдруг проснулась невесть откуда взявшаяся энергия, закипела и забурлила кровь, и он выступил просто отменно. Овации долго не смолкали, и сцену он покидал под крики «бис!» и «браво!» с благодарной улыбкой на лице. Таковой была его первая работа: пара-тройка в неделю поздних представлений в обшарпанном и весьма сомнительном увеселительном заведении. Клуб заполнялся под завязку в любой вечер, когда бы он ни выступал, и каждый раз довольная публика провожала своего любимца стоячими овациями. Очень скоро имя Адама Ламберта замелькало на уличных афишах, появилась возможность выбирать и сцену, и место, и дату. Он и оглянуться не успел, как вдруг взлетел на вершину, возглавив список лучших артистов кабаре, переманивая народ за собой из клуба в клуб, из одного бара в другой, где бы ни предлагали дать концерт. Оказалось так волнительно впервые увидеть свою собственную фамилию на неоновой вывеске над входной дверью. Он ликовал. Он громко рассмеялся прямо на улице, совершенно не обращая внимания на оборачивающихся прохожих. Если бы только мама могла видеть это своим глазами. Он бросился внутрь к гримёрке с намереньем написать ей письмо и вложить в конверт самую красивую открытку с видами Берлина. Он сделал это, он стал истинной звездой, королём берлинских кабаре! Как же в итоге он очутился практически за чертой города в этой занюханной дыре, которую не всякий язык повернётся назвать кабаре, где постоянными посетителями были лишь военные низших рангов да те, кто готов был выкинуть последние деньги, чтобы поглазеть на любое тело в ажурных чулках? Ответ был прост: он прятался здесь, при этом стараясь оставаться на виду и не кануть в лету как артист. Адам был убеждён, что приход Гитлера к власти ничего кардинально не изменит, и ему самому ничто не угрожало. Да, он был евреем, но только наполовину, по матери, и об этом в Берлине никто не знал. К тому же он унаследовал совсем «нееврейскую» фамилию отца. Но когда вскоре стали бесследно исчезать знакомые и друзья друзей, даже те, кто не имел еврейских корней, но открыто якшался с «закоренелыми жидами», он внезапно осознал, что на деле он и сам подходил под нацистские списки, и даже по двум причинам: как-никак, он был евреем, да ещё и геем. Прежде всего, он перестал искать любовников на одну ночь, устроив себе несколько месяцев принудительного целибата. Он целомудренно существовал в своём непретенциозном жилище в полном одиночестве, лишь заботясь о том, чтобы как можно чаще попадаться на глаза в окружении представительниц женского пола, активно заигрывающим с дамами и флиртующим с юными девицами ночи напролёт. Но люди по-прежнему, как сквозь землю, проваливались, покинув свой дом утром и просто не вернувшись вечером, а с течением времени это стало происходить всё чаще, и Адам занервничал. Расклеивая на ближайших улицах в качестве рекламы афиши и плакаты со своим именем, не сам ли он напрашивался на неприятности? И чья возьмёт? Он понимал, что следовало бы уехать отсюда в другой город, может, в другую страну, но куда он там мог пойти? Вернуться домой нельзя было, там его никто не ждал. Чёрт подери, да он даже не был уверен, живёт ли его семья по старому адресу. Сердце тисками сдавило от таких мрачных мыслей, но он, как обычно, не позволил себе задумываться об этом. Отец и брат были сообразительными, и даже очень, порой. Они уж точно придумали бы, как выбраться и обезопасить себя. Они без сомнений должны были… Несмотря ни на что, Адам так и продолжал делать то единственное, что умел: он снова и снова на «ура» отыгрывал свои шоу, лишь с той разницей, что теперь они проходили в мелких незаметных клубах на самых отдалённых городских окраинах, подобных тем, где он когда-то начинал. Он переехал в другую квартиру, где отсутствие шумных соседей было непреложным благом, где он был один, ибо, чем меньше людей находилось рядом, тем больше шансов выжить у него оставалось. Припрятанная в углу под кроватью кофейная жестяная банка, как и раньше, хранила все его скудные сбережения. Каждый раз после выступлений он пополнял её парой пфеннигов, а бывало, если зрители попадались особенно щедрые, то и парой марок, надеясь однажды скопить достаточно, чтобы убраться из страны подальше, хотя в глубинах подсознания и копошился страх, что отведённое время истечёт прежде, чем это случится. А вскоре для собственной же безопасности пришлось расстаться и со своим именем. Его коробило от нежелания и возмущения, но отбросив все душевные терзания, он провёл не один десяток часов в библиотеке, от корки до корки исследуя умные издания в поисках того псевдонима, который по-настоящему подошёл бы ему. Адам хотел найти такое имя, которое бы звучало мужественно, которое бы придавало ему сил и помогало оставаться смелым. Эверард. Случайно тыкнув в него пальцем в некой громадной энциклопедии, на нём он и остановился. Имя не было сложным и легко запоминалось. Он так и эдак повертел его на языке, перекатывая звуки со стороны в сторону. Захлопнув книгу, он по слогам произнёс вслух – Э-ве-ра-рд - ещё раз, и в третий раз, привыкая к новому сочетанию букв, к раскатистому «р» вместо певучего «а». Немного дерзкое и экспрессивное, оно означало «храбрый», и от его звучания действительно веяло стойкостью и решимостью. Тем же вечером удачно подвернулся очередной клуб и, договариваясь о выступлении, Адам сообщил только свой новый псевдоним, опуская любую другую информацию и игнорируя настырные расспросы о себе. Вместо ответов - он запел. И этот шаг оказался верным. Жадность до денег всё ещё верховодила мыслями многих людей, и хозяин клуба оказался одним из них. Он тут же просчитал, что публика проявит огромный интерес к таинственному певцу с таким чарующим голосом и толпами повалит в его второсортное заведение, и безропотно согласился. Ну что ж, как минимум, Эверарду не грозила голодная смерть. Преувеличением было бы сказать, что Адам спокойно уснул этой ночью или почувствовал себя в безопасности, но, по крайней мере, он сделал всё, чтобы выжить, и сейчас спал, пусть и под тонким одеялом, натянутым по самый подбородок, но в своей собственной кровати. *** Первый вечер Эверарда навсегда отложился в памяти, и даже спустя годы и дюжины клубов, воспоминания не померкли и остались яркими и чёткими. Адам только недавно отпраздновал свой 25-й день рожденья, в одиночестве и без фанфар, лишь побаловав себя свежим хлебом в честь семи лет сценической жизни и двухлетия удачной игры в прятки с «безжалостной машиной» Вермахта. Сегодня, зашнуровав высокие кожаные сапоги и большим глотком воды смочив горло, он весьма охотно надел свою самую неотразимую сценическую улыбку и уверенно вышел из гримёрки. Удовольствие от выступлений никогда не убавлялось, огни рампы никогда не прекращали согревать и тело и душу и, как и годы назад, дарили силы и желание жить. - А сейчас, дамы и господа, meine damen und herren, позвольте представить – Эверард! Адам словно ворвался на сцену, важно вышагивая к центру, где находилась микрофонная стойка, и распростёр руки в приветственном жесте, обращаясь к публике. Маленькая квартира в убогие четыре стены с едой в жестяных банках и чёрствым хлебом – это место, где он спал, но вот это – маленькая закоптелая сцена – это был его настоящий дом.