Технически мы были друг другу никем, но одновременно — всем на свете.
Раздирающий звон. Кажется, он везде. Мутное стекло мешает смотреть на всё вокруг, как навязчивое бельмо. Звон резко стихает. Боль по нарастающей обхватывает тело липкими касаниями: дрожь бежит от кончиков пальцев ног выше, к горлу, сдавливая связки удушливым комом. Выдох застревает где-то между рёбер, что-то со спины прижимает к земле, не давая пошевелиться. Страх. Пульсирующий, как вена на лбу. Острый, как самый усердно заточенный штык. Он вонзается в кожу тысячью, нет, миллионом иголок, превращая множество мелких и незначительных пыток в одну — огромную и нестерпимую. На смену боли приходит оцепенение и бессилие. Уже не чувствуются ни вес на спине, ни дискомфорт от задетых нервов в теле, даже звон сменился на оглушительную тишину. Кажется, это гораздо страшнее. Лиза не помнит, как дотащила еле плетущегося, почти без сознания Кашина до лагеря. Дальше — как в тумане. Кашина забирают сразу, её саму куда-то то ли ведут, то ли несут, а потом — тьма. Пустота, сосущая из тебя силы. Словно в вакууме, в котором пытаешься докричаться или что-то разглядеть, а всё без толку. Придя в сознание, Лиза видит натянутую на потолок белую ткань. Звуки вокруг приглушённые, словно в мире убавили громкость. В глазах плывут и взрываются бледно-жёлтые кольца. В голове пусто. Ни одна мысль не проникает в сознание в течение двух минут. Однако всему своё время, вокруг начинают замечать, что Лиза пришла в себя, и ей приходится включать мозг. — Ну что, как успехи? — спрашивает едва узнаваемая медсестра. Лиза жмурится и пытается узнать в безымянной девушке Полину. — Лучше, чем «очень хуёво», — замечает лежащая на койке и поворачивает голову вбок. С закрытыми глазами, очень спокойно и тихо спит Кашин, на фоне белоснежного постельного белья выглядящий ещё белее и рыжее. — Ну, хоть пытаешься шутить, — улыбается медсестра и что-то записывает в блокнот. — Тебе явно повезло больше, чем лейтенанту. Сердце пропускает удар, тяжестью отдавая в пустой желудок. — Он совсем плох? — с едва уловимой дрожью спрашивает Лиза. — Не огурчик, конечно, но жив будет. Только сейчас она заметила, какой красивый у Кашина профиль. Не самый фактурный нос и не самые правильные черты лица, но профиль почему-то сильно привлекает внимание. Даже издалека можно разглядеть крупную россыпь веснушек, оттеняющих серовато-белый тон кожи. Из-за чуть напряжённых бровей кажется, что Кашин злится, просто о-о-очень медленно моргает. — Он приходил в себя? — Ненадолго. Он сильно кричал, нам пришлось дать ему снотворное. Скоро должен очнуться. «В лазарет мы с тобой, Кашин, вхожи, как к себе домой», — усмехается про себя Лиза и медленно садится на край кровати напротив лейтенанта. Тот начинает просыпаться. — Что ж ты так орал? — шёпотом вопрошает сержант, и тут её словно ударяет в солнечное сплетение, лишая дара речи. Вспышка фантомной боли ослепляет и заставляет скорчиться, до хруста пальцев сжав простыню. Ресницы дрожат, брови слегка подпрыгивают в нервном танце, губы трясутся как в лихорадочном припадке. Под кожу снова входит миллион иголок, сдавливая нервы и усиливая напряжение. Вдох. Не помогает. «Это был взрыв. Была кровь… Ты закрыл меня собой, вдавил в землю, защитил. Какой ценой?» Лиза боится открыть глаза и разжать побелевшие губы. Всё тело начинает трясти, мелкими взрывами отдаваясь в груди. В ушах слышно, как бежит кровь по венам, как бьётся сердце, стиснутое спазмом. — Лиза. Тихо, почти беззвучно звучит её имя в грохочущей пустоте. Она знает, это он. Прикосновение к плечу. Лёгкое, почти невесомое. От него разливается тепло, ломающее иголки с едва слышимым звуком, похожим на треск огня в самую тихую ночь. У него тоже всё болит, ему тоже плохо, но он нашёл в себе силы дотянуться до неё, назвать по имени. Лиза понимает, что Кашину это даётся с большим трудом. Наверняка через скрежет зубов и нестерпимое адское жжение, засевшее на спине и в груди, в области, где у него должно быть сердце. — Не переживай, всё закончилось. — Кашин медленно опускает руку вниз, скользя по плечу. — Посмотри на меня. И Лиза верит. Перед ней на коленях сидит побитый лейтенант Кашин. На левой скуле красуется ссадина, разбитая губа искажена в попытке придать вид ободряющей улыбки, перебинтованное ухо привлекает к себе взгляд. Лицо приобретает оттенок, похожий на человеческий, улыбка больше не кажется натянутой. — Я в порядке. Ты сам как? — Бывало и хуже. — Он обнажает зубы, смягчив взгляд, опускает руку. — Спасибо тебе. — Насколько мне известно, это я должна благодарить тебя, а не наоборот. Может, всё могло быть по-другому. Начни они снова перепалку, вспомнив о недавнем конфликте на пустом месте, к ним бы не пришло трезвое осознание того, что они не самые ужасные люди в этом несправедливом мире.***
Климов давно наблюдает за одними из интереснейших в своём взводе «кадрами». Чего только стоит почти родная ему Лиза Неред, которая всё никак не примет свою тягу к раньше чёрствому лейтенанту Кашину. Однозначно, они сильно изменились с момента их первой встречи. Что уже греха таить, они ещё изменятся, это Климов знает наверняка. Занимательна парочка Соболева и Чистяковой. Практически любую свободную минуту проводят вместе, точно шашни крутят, но как-то… искренне. Нет в них фальши или желания просто провести с кем-то время. Может, именно так выглядит самая настоящая и чистая любовь? Не ему судить, не ему. Однако, настораживают Тушенцов с Онешко. Вот про кого Климов точно бы не подумал, что между ними что-то да проскользнёт. А, нет. Ошибся. Чутьё подвело. Хоть и по уставу в армии нет места однополым взаимоотношениям (вообще в России это вне закона, на минуточку), как и «неоднополым» тоже, капитан относится к ребятам с пониманием и уважением. Старая закалка имеет слишком много предрассудков, ему не хочется быть частью такой армии. Превыше всего — человечность. Вот он снова наблюдает, как последняя парочка пытается совладать со своими обидами или даже страхами. Проходя мимо, Климов слышит, как Юлик пытается остановить своего «надзёра»: — Хватит от меня бегать, давай поговорим. В этот же момент Климов видит их: встревоженный сержант пытается поймать за локоть злого, как чёрта, младшего лейтенанта, который с ловкостью ускользает и шипит от боли, держась за колено. «Надо будет Руслану дать увольнительную и отправить в госпиталь на добротный осмотр. Совсем уж плохо выглядит». — Во-первых, я ни от кого не бегаю. — Голос у Тушенцова низкий, хриплый, надорванный. Тяжелый взгляд из-под свинцовых век смиряет дерзость сержанта в считанные секунды. Шрам от ожога на щеке и шее, багрово-молочный, тянется под плотный воротник, двигается, как живой. — Во-вторых, у нас нет общих тем для разговора, сержант. Отправляйтесь к старшему лейтенанту Соболеву, он Вас искал. В последний раз Юлик пытается остановить решительного Руслана, хватаясь за руку, как за спасительную ветку. — Постой. — Отцепись, — дёргается Тушенцов и слегка отталкивает паренька, впавшего в оцепенение. Тушенцов отдает честь, проходя мимо Климова (который делает самый незаинтересованный вид), и, слегка прихрамывая, скрывается в своей землянке. Юлик уходит в противоположную сторону, так и не заметив капитана. «Видно, сильно расстроен. Надо будет отправить их сегодня на дежурство после Лизы и Кашина. Вдруг что образуется». Давно ли Климов занимается такой добродетельностью? Отнюдь. Его душа жаждет помощи, он сам нуждается в ней. Самый лучший способ привлечь что-то в свою жизнь — попытаться отдать это другим.***
Кашин всё-таки вырывается из лазарета и выполняет свой долг перед взводом — идёт на дежурство. Чтобы не быть белой вороной, Лиза устремляется за ним. Им не успевают и слова против сказать, как эти двое уже вовсю топают в сторону поста, на котором дежурные проводят по восемь часов своего «свободного» времени. В пути у них завязывается дискуссия по поводу войны. Лиза лишь вскользь упоминает, что война — не самое лучшее решение конфликтов и противоестественное, по сути, для человечества. — Война противоестественна? Ложь, пиздёж, провокация. — Кашин откашливается, убирая сигарету, которую он хотел прикурить, назад (совсем забыл, что они идут дежурить и им нельзя привлекать к себе постороннее внимание) и понизил тон. — Все эти ебунские конфликты всегда были, есть и будут, потому что люди долбоёбы и не способны жить в блядском состоянии «мира». Лиза мгновенно вспыхивает. — Люди долбоёбы до тех пор, пока их хорошенько жизнь не выебет. После в голову приходят мысли поинтереснее войны. Кашин останавливается, разворачивается на сто восемьдесят градусов, преграждая сержанту путь, и ещё тише и более грозно спрашивает: — Не понял, это что, намёк? Она молчит. — Что не так? — с раздражением выдыхает Кашин, останавливая Лизу, желающую уйти вперёд. Кашин видит, что она психует. Сто процентов, что-то её не устраивает. Только давно ли тебя это волнует? — Ничего! — врёт Лиза, останавливается на секунду, переводя дыхание, и начинает: — Всего лишь делаешь вид, будто ты «живой труп». Как ни посмотришь, стоишь с каменным или недовольным ебалом. Всем больно здесь, без исключений! Война — не только смерть... Посмотри на Соболева! Этого дебила могут грохнуть в любую атаку, в любом задании, но он крутит шашни с медсестрой и даже не думает о том, как всё хуёво. Мы в жопе, но это — наша жизнь. Жизнь, сука, а не существование. И мне нисколько не жаль, что я всё это сказала. Странно, что это всё должна объяснять тебе я! Запыхавшись от выданной на коротком дыхании речи, Лиза замолкает резко, будто её кто-то перебил. Кашин же застывает, поражённый таким откровением и мыслью о том, что Неред (вот эта самая девчушка) переживает за него. Бессмыслица какая-то. — Неред, успокойся. Кашин быстро пытается сообразить, что ещё сказать, чтобы уж совсем тупо не вышло, но Лиза оказывается быстрее: — Окей, но блин! Я чувствую себя бесполезной, словно говорящая голова, на которую всем плевать. Я не могу успокоиться, меня это раздражает. — Она старается говорить это с максимально спокойной интонацией, даже нарочито безразличной. — Я понял. Спасибо тебе, Лиза. Это всё, что смог выдавить из себя лейтенант, но этого достаточно, чтобы по-настоящему успокоить сержанта Неред.***
Руслан и Юлик идут на пост, чтобы сменить заканчивающих дежурить Лизу и Кашина. Младший лейтенант вырывается вперёд, чтобы только не напороться на ещё одну попытку «разговора» с сержантом. «Всё это было огромной ошибкой. Просто поверил в то, что всё может быть хорошо. У меня, ёбаного неудачника, не может быть хоть что-то хорошо. Не-воз-мож-но. По определению». Под ногами еле слышно хрустят мелкие веточки, ветерок колышет верхушки лиственниц и пихт, раскинувшихся над головами. Вот пробегает мимо едва заметный на бежево-коричневых опавших листьях горностай, при быстром беге которого можно заметить беленькую шёрстку на груди. «К тому же, этот Юлик не такой уж и хороший, как я думал», — проговаривает про себя Руслан, убирая с лица паутину, в которую только что влетел по неосторожности. Утешай себя этим, Руслан, утешай. Толку никакого — всё равно вернёшься к началу, будешь ненавидеть себя за «дефект» (так называл отец его ориентацию), за неумение «правильно» любить, за тысячу и одну неловкую сцену, за миллиард наиглупейших мыслей. За всё. За самого себя, за того, кем он является. — Руслан, — раздается позади голос, заставляющий все мысли прерваться на апогее ненависти и злости к самому себе. Чуть хрипловатый, но сильный голос, обволакивающий тело каждый раз, с каждым новым словом. — Прошу тебя только остановиться и выслушать меня. «Всё равно хуже не будет», — думает младший лейтенант, останавливается, но не поворачивается. Тушенцов готов поклясться, что чувствует каждый шаг, каждое движение, слышит сбитое дыхание за спиной, бьющее по коже больнее, чем огонь, оставивший на нём множество ожогов и рубцов. — Слушаю, — глухо произносит Руслан, закрыв глаза и опустив голову. Так он чётче себе представляет своего собеседника. Он не хочет его видеть в реальности, зато, закрыв глаза, хочет видеть только его. — Я понимаю, это всё сложно, довольно уебански запутанно. Не хочу ранить твои чувства, всё прекрасно понимаю. Ты пойми, я переживаю за тебя. Ты почти не ешь, много куришь, берёшь на себя слишком много, жертвуешь без конца всем на свете, но это не нужно! Побереги себя! Разве ты не хочешь чувствовать себя хоть чуточку лучше? Неловкую паузу заполняет шелест листвы под ногами. Юлик делает ещё полшага вперёд, оказавшись вплотную с Русланом. — Ты думаешь, я не пытался? Увы, это не так работает. Только в историях о хорошеньких мальчиках и девочках наступает счастливый конец. Все всегда находят «своё». Я же не найду его никогда. — Иногда мне кажется то же самое, — Юлик почему-то переходит на шёпот. — Только я устал бороться с судьбой. — Не поверишь, я тоже. Медленное, словно неуверенное, прикосновение торса Юлика к спине Руслана… руки сержанта скользят по плечам младшего лейтенанта, охватывая всё тело в объятие. Руслан не сдерживается и касается рук Юлика, сцепленных на груди, в которой с шумным грохотом колотится ещё живое, необожжённое сердце. — Не устану повторять: «Я за тебя переживаю». — После секундной паузы Юлик добавляет: — Я за тебя боюсь. Ведь мы же друзья… Последнее предложение звучит больше с вопросительным оттенком. Руслан улыбается и прижимается щекой к руке Юлика. — Можешь называть это как хочешь. Они смеются тихо, чтобы только не спугнуть момент душевного хрупкого равновесия обоих искалеченных, побитых жизнью душ.***
Перерыв. Пока все обедают, Полина, быстро похлебав из тарелки жиденький суп и разлив половину, мчится резвой походкой к дежурившему на воротах Соболеву, чтобы провести лишнюю минутку с любимым. Старший лейтенант резко хватает за талию медсестру, прячет за воротами от посторонних и нежно целует свою девушку. Каждый раз у молодых людей сердце в пятки улетает от всей этой секретности и чувственности, парившей в каждом сантиметре их воздуха. — Полин, я тут подумал… — вдруг ни с того, ни с сего начинает Соболев. — Давай, как выдастся один денек, возьмём вместе увольнительную? Проведём время вместе, спокойно, с расстановкой, погуляем, будто ничего не происходит, поженимся… Полина, нервно издав смешок, непонимающе упирается взглядом в мечтательно поднятое в небо лицо Коли. Тот уже парит в облаках, но его быстро возвращают на землю. — Прости? Я не расслышала, повтори, пожалуйста. Ты предлагаешь мне выйти за тебя? — Ну, да. — Обыденным тоном говорит Соболев. — А что такого? Вот так просто. Для Николая это не показатель. Брак — это не штамп в паспорте, это жизнь, сложная и стройная система с человеком, которого любишь, как никого никогда не любил. Для Полины такой стремительный шаг кажется просто безумным, он это понимает. Только ничего не может поделать, есть на это несколько причин. —Ты всё обдумал? — Это дело нехитрое, поверь. Важнее, что будет потом. Конечно, Соболев всё продумал. Он не был бы собой, не сделав этого заранее. — А ты знаешь, что будет потом? — Нет. Никто не знает. От этого и лучше, будем стараться изо всех сил. Они выходят назад, к людям, продолжая тихо разговаривать, чтобы не привлекать к себе лишнее внимание. — Думаешь, мы подходим друг другу? — Полина упирается в столб, означающий косяк ворот в лагерь, и скрещивает руки на груди. — Конечно. Я же — Николай Соболев. А если серьёзно, — он делает паузу, чтобы Полина перестала смеяться, — мне отец говорил: «Выбирая жену, закрывай глаза и спрашивай, хочешь ли ты остаться с ней до конца и при любых обстоятельствах, щемит ли в груди?» — И что, щемит? — Так ты согласна? — Если у тебя щемит, то и у меня щемит. Глаза в глаза. «Щемит», как «навсегда». Наверное, им и не нужны слова, смысл которых слишком прост и банален. — Как много слова «щемит», — улыбается Соболев, беря девушку за руку и следя, чтобы никто на них не смотрел. — Щ-щ-щ-щ-щемит, — по-детски тянет шипящую Полина, тихо смеясь в кулак. — Дураки мы с тобой, Коля. — Она говорит в сторону (наблюдает за окружающими), но знает, что он её слышит. — Просто глупые идиоты. — Перерыв закончился, — тактично замечает появившийся из ниоткуда Климов, замечающий, как парочка стремительно отпускает руки друг друга. — Полина, бегом в лазарет. Не отвлекайте старшего лейтенанта от работы. — Да, товарищ капитан, так точно. И тут же одергивает руку, которая стремительно взлетает к виску, чтобы по привычке отдать честь. Пряча глаза в пол, смущённая до невозможности, Полина тихо удаляется, так и не взглянув последний раз на Николая. А у Соболева внутри ураган, буря, град, гроза — всё что угодно, только не штиль. Ему хочется рвать и метать, остановить удаляющуюся тонкую фигуру в белоснежном халате с тонким пояском, который он ей подарил, сорвать эту чёрную змею с её талии и придушить Климова. Счастье для Николая — воздух, без которого невозможно даже самое жалкое существование. Всех тех, кто стоит у него на пути, он готов устранить. Неважно, какую цену нужно будет заплатить, дайте только дышать! Дайте жить! — Ты же понимаешь, что я не обязан с вами тут сюсюкаться? Лю́бите — люби́те, но вовремя и к месту. Соболев недоумевает, но подавляет своё желание нагрубить начальству в лице хорошего друга. — Разве это возможно? Выбирать, когда и где? — Было бы желание. Ещё одно такое замечание и медсестра Чистякова отправится домой. «Я бы многое отдал, чтобы она вернулась домой», — с горечью думает Соболев, но лицо не выражает никаких эмоций. Проводив Климова взглядом, Коля смотрит в сторону лазарета, куда так тянет, словно в воронку засасывает. Страшное это дело — любовь.***
В это время в своей землянке капитан взвода наводит порядок на столе, в бумагах и в голове. Отчёты, прошения, увольнительные, устав, план боевых действий, мелкие бумажки с краткими записями пришедших на ум мыслей — всё лежит по своим местам. Во взводе порядок, дежурные целы, раненые поправляются, на фронтовой тихо. Кашин и Неред на дежурстве, с ними всё хорошо, Чистякова и Соболев собираются взять увольнительные (ясное дело, зачем), Тушенцов и Онешко окончательно и бесповоротно отправлены на смену первой парочке. Тихо и без плохих прогнозов на будущее. Что конкретно в голове? Боль. Стонущая так тихо, что в самой беззвучной комнате её будет сложно услышать. Это фон жизни, как на фоне обычно орёт телевизор или музыка, пока занимаешься своими делами. То же самое тут. Обычно. Тревога. Цепко охватывающая со спины, разрывающая грудь и с хрустом жующая рёбра. Как переживать за всё и ни за что одновременно? Наглядный пример, полюбуйтесь! Одиночество. Среди такого количества народа, вполне себе нормальное и адекватное явление. Как бы ты ни старался, его не устранить. Это стиль жизни — друг всем и никому одновременно. Каким бы ты мудрым и полезным не был, если это не любящие тебя как-то особенно люди, то считай, ты пропал. Страх. Едкий, слизкий, жутко пропахший спиртом и медикаментами. Он под кожей, его не выковырять. Застрял. Что было до войны? Слабые образы всплывают в голове. Жена, взрослый сын, лучший друг и его семья. Что из этого осталось? Только Лиза, она одна напоминает о том, что было время, когда войны не было. Что всё это было правдой, не сном, а реальностью. Сын и друг погибли, жена предала, семья друга распалась, осталась одна Лиза. Лиза. Лиза.