***
В лагере парень провёл не долго. Сначала к розовому треугольнику добавился значок IL, означающий уже бежавшего, и работа в шахте сменилась на работу в казарме. Потом добавился красный треугольник — полит преступник. Ещё день, и его запихивают в машину и везут куда-то ещё, вместе с двумя какими-то усохшими от голода людьми с такими же знаками. Лагерь сменяется подвалом с решетками в камере, которая была дня них общей. Та пролетает ещё неделя, а к утру в коридоре слышен стук подметок сапог и речь на немецком. Два голоса незнакомых, один — очень даже. В коридоре темно, свет только от окошек, крохотных, в каждой «камере», которые отделены от всего остального пространства только решеткой. -… wahrscheinlich wegen Kreuzau.|Вероятно, из числа Крейсау. — Ich höre.|Я слушаю. Двое выходят на свет и останавливаются у решётки, продолжая разговор. Один высокий и худой, держит руки в карманах брюк, по форме напоминает второго — его парень уже знает. Он теперь хромает, а левый глаз закрыт бинтовым квадратным компрессом, который держится на пластыре. — hier: Scout, sniper und Telegraphen.|Тут разведчик, снайпер и телеграфист. Сидя в камере, находясь в углу, подальше ото всех, Люмьер внимательно прислушивается к шорохам, прикрыв глаза. Кто-то остановился у дверей, а значит сейчас кто-то зайдёт и заберёт одного из них. А может сразу всех, неизвестно. Но знакомый голос заставляет встрепенуться. Это четкое произношение, перелив тона и почти физическое ощущение эмоций на лице через тональность. Так может разговаривать только тот немец, с которым парню пришлось повидаться при весьма странных, но запоминающихся обстоятельствах. Задвинувшись в самый угол, стараясь не показываться, ну или так, чтобы его не было видно при входе, устремляет взгляд на дверь, хотя и видит плохо из-за близорукости. Ожидание всегда хуже, чем-то, что следует за ним, поэтому внутри все скручивает от волнения. Волнение не только из-за предстоящей встречи, но и из-за того, какими могут быть пытки ради информации. Они подходят к решётке, продолжая разговаривать, полковник стоит боком, заложив руки за спину и чуть подгибая левое колено, видимо, недавно что-то произошло. Взгляд, осуществляемый теперь одним глазом, быстро бежит по заключенным, задерживаясь на несколько секунд дольше, когда встречается с обликом паренька в углу, потом быстро скользит по робе, видя знаки на ней и убеждаясь. Чтобы генерал этого не заметил, немец также пристально осматривает остальных. — Ich sehe ein Scout.|Я вижу разведчика. — Dieser — sniper.|Этот — снайпер. Серокожий кивает в сторону француза, безошибочно определяя, кто есть кто. — Ab dem dritten werde ich die Scheiße schlagen.|Из третьего я выбью всё дерьмо. — Ich bin überrascht. Wie definieren Sie das? |Я удивлён. Как вы определили? — Ich habe schon eine von ihnen in Treblinka gesehen. Und snipers neigen Probleme mit dem Zeige- und Mittelfinger haben. Schwiele.|Одного я уже видел в Треблинке. А у снайперов обычно проблемы с указательным и средним пальцем. Мозоли. Парень хмурится, щурится взгляд, потому что слышит фразы, примерно переводя их про себя, чтобы хоть что-то понимать, а потом фыркает, да так, что слышится эхо. Он даже не боится, что сейчас с ним что-то сделают, а после взгляд падает на повязку. Сказать, что Люмьера это не коснулось — соврать. Он начал хмурится сильнее, пытаясь разглядеть чуть больше издалека, но было трудно. Дурацкое зрение. Взгляд скользнул вниз, по форме, поясу, вниз к ногам и остановился на пострадавшей, чуть наклоняя голову набок. Кажется, немца задело, поэтому теперь он немного хромал. Что ж, Люмьер мог спокойно сказать, что сам напросился, но не скажет, просто промолчит. — Да прямо сейчас начинай, — из угла слышится русский с акцентом, а после, из темноты выходит француз, вставая на середину комнаты, взглядом сверлят полковника. — Herrlich, herr Tastik. Sie können beginnen.|-Хорошо, Тастик. Вы можете начинать. — Отзывается худой высокий генерал, вскидывая брови и уставившись на паренька и хмурясь, но промалчивает, когда ему отвечают утвердительно, вскидывая руку и выкрикивая приветствие, делает то же самое и уходит. В коридоре остаётся один полковник, который даже не смотрит в сторону решившегося подать голос французика, только ухмыляется телеграфисту и идёт в пыточную, оттуда осведомляясь, чтобы его привели к нему. В клетке остаются двое, слушать крики, глухие звуки ударов и ругань на немецком. Люмьер провожает парня взглядом и уходит обратно в свой угол. Ему жаль беднягу, который уже сейчас начинает кричать. В ответ — много неразборчивой немецкой речи, от которой по спине идут мурашки. Он решает прикрыть уши руками, чтобы ничего не слышать, потому что немецкая речь может выдать совершенно неожиданный эффект, который сейчас вообще не нужен. Благо, в углу плохо слышно, а уши уже закрыты. Глаза сильно зажмурены, да так, что круги появляются и становится больно. Плохая идея. Парень снова открывает глаза, невидящим взглядом ведёт по стене и вздыхает. Скоро и за ним придут. Телеграфиста пытали всего полчаса. Потом двое солдат несли по коридору то, что от него осталось — кровавая каша, не иначе, зато он выдал полковнику всё, без остатка, — ещё бы. И пять минут с ним в пыточной — хуже ада. Они шли, волоча тело по полу за руки и был слышен их диалог. — Und mit diesen beiden, was? Er sagte, eine Führung? |А что с этими двумя? Он сказал, кого вести? — Nein. Er sagte, dass der Mann erschossen werden soll, und Schwuchtel ging in die Küche.|Нет. Сказал, что мужика надо застрелить, а педика отправят на кухню. Они уходят, в коридоре какое-то время тихо, потом снова слышен стук подметок по каменному полу, полковник возвращается, становясь напротив решётки. На него тут же устремляется взгляд темных глаз, которого из угла не видно, зато он легко ощутим, потому что пронзителен и буквально прожигает в кителе дыру. «На кухню. На кухню, » — в мыслях крутятся только эти два слова, словно они сейчас даруют ему жизнь. Фактически, так и есть. Люмьер продолжает сидеть в углу, подтянув колени к груди, не моргает, смотрит долго, а после отворачивается, примерно представляя, что будет на кухне. Конечно, если он просто будет мыть посуду — это ещё неплохо, но вот если это будет что-то похожее на официанта. Парень пытался так работать до войны. Каждый день до него домогались, за что получали перцовым баллончиком в лицо. Но здесь он беззащитен, а значит не сможет ничего сделать. Да и помирать не хочется. Парень очень вовремя отворачивается, именно в этот момент пулю в лоб получает его сокамерник, корчась в агонии и луже собственной крови на полу. Полковник равнодушно смотрит на свой «Люгер» с ручкой из слоновой кости, усмехается и возвращает в кобуру. Коридор пуст, лишних глаз нет, и дверь клетки со скрипом отворяется, под аккомпанемент звенящих ключей. Немец ухмыляется на одну сторону, что призвано демонстрировать презрение, но в его случае — просто привычка, делает шаг от двери и ждёт. Громко фыркая, показывая презрение в ответ, Люмьер, не смотря на мертвое тело, идет на выход. Он даже не смотрит на полковника, предпочитая смотреть только перед собой. Стоя в коридоре, не дожидаясь, когда немец закроет дверь, парень идёт в сторону выхода, почти у самой двери в конце коридора оборачиваясь. Сейчас он знает, что не стоит злить мужчину, делать что-то, что его спровоцирует, потому что он может легко пустить пулю в лоб. Просто стоит у выхода и послушно ждёт, поправляя рукава робы, чтобы не было видно следов от наручников, которыми его постоянно сдерживали Прошло около месяца с момента побега паренька из Треблинки. За это время полковник побывал на фронте, ведя свой полк на восток, где каким-то чудом выжил, сейчас твердо стоя на ногах, хотя люди с такими ранами обычно лежат еще недели две, а если ходят, то с костылями. Когда он был в госпитале, то вдруг задумался о тех словах, что так сильно саднили по его самолюбию. «Я знал, что так и будет. Ты не отличаешься от других ни на грамм». Что он имел в виду? На что рассчитывал, что это повлекло такое разочарование? Или это было сказано просто так, чтобы заставить Ингваза думать? Вряд ли. Сейчас это снова всплыло в голове, завлекая мысли о том, что, будь на месте шпиона француженка, он бы немедля доказал, что её слова- ложь. Но тут. Нет, это уже слишком. Риск потерять чин, к которому он так долго шёл. Но вопреки самому себе, полковник решает сохранить жизнь французу, которого следовало, по инструкции, пристрелить на месте. Походка такая же твёрдая, несмотря на хромоту. Равняясь с парнем, немец смотрит на него одним жёлтым глазом и щурит его, беря его за робу на спине, сжав ткань в кулаке и ведёт куда-то перед собой. — Und wo ist Ihr «Danke»? |И где твоё спасибо? — Спасибо за то, что не пристрелил, а ведёшь работать на кухню, чтобы слушать кучу насмешек и отбиваться от приставаний других заключённых? Спасибо, — шепотом произносит Люмьер, специально высоко задирая нос, чтобы показать, что он все равно ещё чего-то стоит и может отпираться. — А я смотрю, тебя покоцало не хило. Сказал бы, что хотел твоей смерти, но это не так. Он фыркает от своих же слов и идёт вперёд, сжимая руки в кулаки. Спасибо захотел. — Надеюсь, я тебя не увижу, когда буду работать. — Ложь. Наглая ложь, которая прикрыта высоко поднятой головой, строгим тоном и презрительным взглядом перед собой. Он врёт сам себе и пытается обмануть других, хотя это всегда получалось плохо. Парень надеется, что этот обман не будет раскрыт, потому что это унизительнее работать на кухне. Намного. Весь монолог кажется предсказуемым, но в то же время невероятно странным, когда до прокрутившего слова француза в голове ещё раз мужчины дошло, что именно ему сказали. Почему-то «спасибо» в конце предложения не звучит саркастично? А потом вообще звучит привычная фраза, но с приставкой отрицания. Что? Хотел твоей смерти, но это не так. Потом ещё одна фраза. Неужели глупый наивный шпион решил, что может обмануть полковника, который знает толк в пытках и определяет ложь, как заправский физиогномист? Ингваз молчит об этом, даже не отпуская громкую усмешку вслед за бравадой парня. Ведь он такой идиот, этот картавый неудачник, сделал какие-то странные выводы из слов про кухню. Они идут по узким улочкам завоёванного польского городка, пока не упираются в четырехэтажное здание, входя с заднего хода. Оберстгруппенфюрер слегка притормаживает на ступеньках, зацепив одну из них носком сапога, но не подал виду ничем, кроме тихого скрипа зубов. Дверь с шумом распахивается, они оказываются на большой кухне, где всюду шум и пар из кастрюль, а меж столами снуют кухарки, первым впихивают Люмьера, громко фыркая: — Sich erfreuen.|Наслаждайся. Патрули по всему городу, потому тому месту не нужна охрана. Здесь был бордель, ресторан, кабак и комнаты для свиданий с проститутками, всё для прибывших в город солдат, которым придётся провести здесь не год и не два, охраняя столицу, по улицам их бродит порядка двух полков. В доме напротив обитало вышестоящее руководство. Люмьер хватается за край стола, чтобы не упасть, оборачивается на мужчину и скалится, одними губами шепча какие-то проклятия и обещания, что точно когда-нибудь будет месть. Пусть только он попадется ему на глаза, француз ему глаза выцарапает, да откусит что-нибудь. На кухне душно, много пара и девушек, которые снуют между столами. Кажется, ему здесь нет места, потому что каждая уже чем-то занимается, поэтому парень с удовольствием бы сейчас сбежал, да ему в руки суют чистую одежду. Люмьер скрипит зубами и уходит в уборную, чтобы переодеться, возвращается в более приличном виде, правда, лицо немного осунулось из-за плохого питания и условий. Ему вручают большую доску, нож и целую кастрюлю чистых овощей, многозначительно указывая сначала на овощи, потом на доску, а после и на большую кастрюлю, в которой кипит вода. Парень улыбается, показывая, что понимает, и начинает работать, радуясь, что до войны научился готовить, ибо сейчас вообще не будет каких-либо проблем. Вряд ли его слышат, уходя вон с территории здания, возвращаясь в свою комнату на втором этаже дома напротив, который раньше был элитной гостиницей. Ступеньки даются тяжело, и тогда, когда полковник притормаживает, чтобы заглянуть на балкончик в коридоре и просмолить трубку с сослуживцем, по брюкам в районе бедра уже разливается бордовое пятно, которое он не заметил, потому, когда уходит маршал, Ингваз ковыляет в комнату, меняя в спешке повязку и приводя в порядок форму.***
Пару дней пролетают незаметно. Тут хорошо кормят, есть где спать и даже горячая вода, работа не сложная, на кухню никто никогда не заглядывает. Одна из полячек худо-бедно болтала что-то на русском, потому ещё было с кем поговорить. Это всё длилось недолго, потому что одним утром парнишку увели в гостиницу, заявив, что женщин там не жалуют, а он отлично подошёл бы на роль того, кто носит кофе, пиво, и иногда готовит еду. И тут француз снова переодевается, меняя форму повара на лакея, поправляет галстук-бабочку и держит в руках поднос, сидя в уголке небольшой каморки, которую ему выделили вместо комнаты, откуда он быстро выбегает, хватает все необходимое и идёт на нужный этаж, отдавая. Вот и сейчас кто-то позвонил на ресепшн, попросил две бутылки пива. Люмьер, уже подружившийся с администратором, берет две бутылки, столько же больших кружек и идёт на второй этаж, стучась в темную дверь. Ему открывает старый мужчина, немец, с остервенением забирает бутылки и кружки и захлопывает дверь. Что ж, это не так удивительно, поэтому парень сбегает вниз, присаживается на стульчик и продолжает разговор с Кристианом, который тоже знает русский. Не так хорошо, но этого хватает, чтобы им понимать друг друга. В общем, тут спокойно. Есть с кем говорить, главное о прошлом не распространяться, офицерский состав в основном ходит в бордель, ибо там можно и поесть, и выпить пива, и посмотреть на девушек, так что основными объектами поручений для местных становится генерал, который изредка просит крепкий кофе к себе в комнату, пару наёмников, которые не в состоянии куда-либо ходить из-за ранений и вредный злобный маршал, злоупотребляющий пивом. Генерал был неимоверно удивлен видеть здесь паренька, даже пытался его расспросить, но выбрал для этого польский, потому на него просто воззрились с непониманием и убежали. Полковник, видимо, тоже где-то здесь, но он никогда ничего не просит и не появляется на люди без надобности на то, в отличие от остальных не позволяя себе такие вольности, как не носить форму или, например, расстегивать верхние пуговицы кителя и ослаблять ремень, как это делают остальные. На Варшаву опустилась ночь, и доме стало тихо. Под эту тишину слышны чьи-то неровные шаги на лестнице. В это время, продрав глаза, ругая того самого немца, который решил в это время выпить пива, парень бежит, нет, летит по лестнице, чтобы поскорее вернуться к себе, но не замечает мужчину перед собой и врезается в него, выронив поднос, разбив бутылку пива. — Entschuldigung, |Извините, — он знает много всяких нужных слов на немецком, поэтому отвечает, даже не смотрит на немца и наклоняется, чтобы собрать осколки от бутылки. Придется обратно бежать вниз, брать ещё одну бутылку. От одной мысли об этом Люмьер тихо вздыхает и встаёт на колени, чтобы было удобнее доставать особенно маленькие осколки. Удар был не сильный, но достаточный, чтобы заставить того, кто встретился пареньку на пути, пошатнуться, но успеть вцепиться в перила, нахмуриться, пожелать хорошенько переебать тому, кто не смотрит перед собой, но вместо этого только посмотреть вниз, жёлтыми глазами. От середины лба до края рта через левый глаз теперь тянется внушительный уродливый шрам, ещё не заживший, имеющий бордовый оттенок и следы шва по краям. — Macht nichts. Sie sollten vorsichtig sein.|Ничего страшного. Тебе стоит быть аккуратнее. Реакция была сведена к нулю. Обходя парня, стараясь скрыть то, как надо было снова взяться за перила, хромой нацист уходит вниз. Собрав все осколки, до Люмьера только доходит, кого он услышал. Вернее, чей голос сейчас прозвучал почти над самым ухом, из-за чего по спине мурашки прошлись. Подняв удивленный взгляд, он, держа поднос ровно, решает не обращать внимания, хотя очень хочется, и идёт вниз, обгоняя мужчину, на ходу поправляя бабочку. Также быстро он берет новую бутылку и бежит наверх. Снова недовольный немецкий тон, захлопнувшаясь дверь перед самым носом и лёгкие шаги вниз. — Мог бы и спасибо сказать, — фыркает парень, кладя поднос на стойку в холле, а сам идёт к дверям, чтобы прогуляться. В такое время охрана спит, тогда и можно погулять, чем всегда пользуется парень. Он даже не берет куртки, просто так выходит на улицу, вдыхает полной грудью, потягивается и вытаскивает сигарету, которую ему специально принесли. Контрабандой, так сказать. А в кармане брюк лежит коробок спичек, которым тут же пользуется Люмьер, затягиваясь. В такое время полковник обычно выходит на крыльцо, отходя чуть вбок по веранде и усаживаясь на один из стульев, чтобы закурить трубку и слушать шум из дома напротив. Там иногда неплохо поёт одна девушка, жалко, что на польском, да и пианист хороший. Хоть что-то, в отсутствие радио и хорошего табака — под него невозможно думать, нельзя было верить контрабандистам, особенно в Польше. Поляки такие выебки, Шик их ненавидит. Он слышит шаги на входе, раскуривая трубку с шипением в ней табака, косо смотрит в сторону ступеней, видя силуэт паренька. Ради скуки можно было бы заговорить, но что-то его останавливает. Он продолжает делать вид, что здесь совершенно один. — Хоть бы поздоровался, — парень поворачивается и смотрит на полковника, надеясь, что тот понял, что это его фраза, только немного изменённая. — Хотя, можешь ничего не говорить, я же всего лишь глупый французишка, который может только хорошо сосать. Люмьер усмехается, делает глубокую затяжку, выпускает вверх дымные кольца и откидывает окурок в сторону. — Опять задело? Эх ты, удачливый, — он качает головой, усмехается совсем без злобы, пихает руки в карманы брюк и уходит, чтобы вернуться с бутылкой пива, направиться в сторону дома напротив, где совсем недавно работал, и поболтать с девушками, может даже пофлиртовать. Когда немцы засыпают, охраны нет, жизнь продолжается. Люди все равно общаются, дружат, где-то даже пара была, а вот Люмьер. Он просто ходит ко всем, разговаривает, пьет с ними и возвращается обратно, отказываясь от приглашений в постель. Все слова утопают в стене игнорирования, немец только вытягивает вперед ногу, откидывается на спинку стула, кладет фуражку на столик рядом и размеренно курит трубку, уставившись в горящие мерцающим светом окна публичного дома. Попытки не анализировать реплики рассыпаются звоном битого стекла, потому что натасканный на это полковник слышит в голосе француза небольшое сожаление, дальше шагая по вариантам, как по шахматной доске, в своей голове ища причину всего этого и находя, отчего гадко крутит в груди. Хорошо, что он ушёл. Лучше бы Ингваз оставил гадёныша умирать в лагере, где над ним бы ставили эксперименты, пытаясь «лечить» гомосексуализм. Спускали бы кровь, не кормили неделями, заставляли спать с заключенными женщинами, а потом выбросили бы в яму, как отход производства, и сейчас совесть не колола бы никого в голову, но он не смог. Проникся. Слабак. Выбрал «человеческий» путь, предав взгляды своего фюрера. Нацист автоматически хмурится, сжимая губы до белизны. Люмьер возвращается почти через десять минут, придерживает рукой скулу, из-за чего на пальцах остаётся кровь, а в другой руке держит галстук-бабочку, что-то шипя. Можно различить слова «идиот», «лучше бы не приходил», «полковник человечнее». Он не смотрит на вышеупомянутого мужчину, идёт к себе и смывает кровь с лица и руки, обрабатывая рану перекисью. Больше ничего нет, поэтому приходится приложить первую попавшуюся тряпочку и снова пойти на улицу, чтобы присесть на ступеньку и прикрыть глаза. Как бы он не пытался привыкнуть к спокойной жизни, у него ничего не получается. Мысли только об одном, о чем думать не стоит. Люмьер переводит взгляд на мужчину, усмехается и вздыхает, резко отворачиваясь. Что-то тут не так, нужно что-то с этим делать, но он не знает что. Просто не знает. К нему нет никакого уважения, потому что у него нетрадиционная ориентация, об этом все знают, так как видели робу, в которой он приехал, поэтому остаётся только работать лакеем, принося напитки в комнаты. Снова тихая усмешка. Он вытягивает ноги, кидает тряпочку в сторону мусорки и ложится на ступеньки, решая отдохнуть хоть так. Идиотское старое воспитание. Идиотские моральные устои и принципы. Дебильная совесть, чёрт её дери, она как сварливая жена, которая тобой недовольна, тюкает и тюкает в сознание, доводя мыслительный процесс до апогея. Черепно-мозговые, к тому же, давно сделали оберстгруппенфюрера слишком импульсивным, в купе с невероятным терпением и военной выдержкой это взрывоопасная смесь. Нет, нельзя пойти разбираться прямо сейчас, да и вообще нельзя в это лезть, он сам выбрал такую жизнь, разве немец тут причём? Но нет, грёбаное чувство вселенской справедливости, которое говорит настырно о том, что надо влезть и в это дело, доводит его до ручки, не позволяя игнорировать всего окружающего дальше. Вздох окончательно уничтожает решительность, топчет её сапогом. Пытать заключенных гораздо проще. Тогда можно прикрыться тем, что великий Гитлер преследует цели, сделающие мир прекрасным после войны, и тем, что Ингваз служит ему. Тут этого сделать нельзя. — Das fand ein Abenteuer? |Что, нарвался на приключения? — Да так, просто спор завязался, — парень оборачивается на голос и мягко улыбается. — Ничего страшного. Сейчас, когда он не ожидал начала разговора, нет ни напускной важности, ни презрения, ни даже желания подколоть. Только тиха, забитая в дальний угол войной радость. И желание общаться. — Это полегче, чем было у вас, — внезапный переход на «вы» пугает даже Люмьера, который пытается скрыть удивление, садясь ровно. — Не болит? Он кивает головой, указывая на шрам на лице, наклоняет голову набок и сжимает губы в тонкую линию. — Обрабатывали? Не стоит оставлять такую рану. Мало ли что может случится, — парень приподнимает руку, будто хочется дотянуться до полковника, но вовремя ее отдергивает, потому что ему нельзя. Да никому нельзя, это же личное пространство. И снова анализ. Быстрый, детальный анализ слов, их подбора, расстановки в предложениях, голоса и интонации, который приводит к ошибке. Самой большой ошибке, несмотря на то, как крепко стиснут кулак той руки, которую парень с своего ракурса не видит — полковник улыбается, той улыбкой, которую не обзовешь ухмылкой, как все те, что видел раньше француз. Столько вопросов сразу. Забота. Желание говорить с ним, отсутствие попыток огрызнуться, диагноз, данный ранее, подтвержден, но полковник не собирается этим пользоваться. Он не подлец, как можно подумать. Хорошо, что улыбка на лице царит меньше пары секунд, лицо снова становится суровым, напряженно играя мышцами под скулами. Назад пути уже нет, главное не запустить это всё далеко. Становится жутко — от того, что ему хочется этого. А ещё Ингваз решил, что завтра выяснит, кто стукнул шпиону в борделе и сломает ему обе руки. — Ja. Gestern entfernt Stiche.|Да. Вчера сняли швы. Люмьер предпочитает дальше сидеть, наблюдать снизу-вверх и сочувственно улыбаться. Все это происходит без задней мысли, просто так, от души, потому что. ну кто может так спокойно общаться с полковником? Ещё идёт война, пленные, даже работая на кухне, покрывают всех немцев такими «лестными» словами, что уши в трубочку заворачиваются, а остальные. им все равно. Наверное, слышать такое странно от пленника, который второй раз сюда попадает, видит это лицо, но так оно и есть. — Может кофе? — Парень отводит взгляд, потому что ему сложно долго смотреть на немца. Это даже не связано со шрамом, нет. Это что-то другое. Он еле сдерживает румянец, снова ерзает, пытается сесть ещё ровнее, чтобы выглядеть презентабельнее, и складывает руки на колене одной ноги, бегая взглядом по дороге. Будто волнуется, боится сказать что-то не то, сказать что-то двусмысленное, сам того не понимая. Черт, это слишком сложно. — Почему вы не спите так поздно? — Желание продолжать разговор, слушать этот приятный голос и немецкую речь, настолько велики, что Люмьер готов говорить всякий бред, лишь бы мужчина отвечал. Тот голос, который живёт в голове у полковника, резко просыпается, начиная поносить француза, на чём свет стоял. «Уйди. Съебись в ужасе, скройся, исчезни, тварь. Давай его пристрелим? Посмотри, как он стелется перед тобой, наверное, снова хочет трахаться. Или уличить тебя в этом прилюдно. А ты знаешь, что с тобой будет? Знаешь? Что?.. Как „иди нахуй“?» Наверное, паренёк общался с кухаркой из России, которая тоже не имеет той злобы, как все остальные, работающие тут за рейхсмарки. Так и было, ведь, когда у неё с Люмьером состоялся очередной разговор, она отозвалась о полковнике как о «человеке добрейшей души, который помогал ей точить ножи в отсутствие того, кого она могла бы попросить об этом». Снова анализ. Попытки приосаниться, такая странная поза. Иногда так ведут себя влюбленные девушки, которые не знают, что ещё сказать, но им очень хочется обратить на себя внимание мужчины. — Vielen Dank. Aber ich trinke keinen Kaffee, aber würde Schnappschüsse nichts dagegen.|Большое спасибо. Но я не пью кофе, но не отказался бы от шнапса. Голос неосознанно приобретает бархатистые нотки, становясь мягче. Это обыкновенный разговор, отчего всё это ещё страннее. — Ich schlafe ein wenig, es kann viel halten.|Я мало сплю, это позволяет мне многое успевать. От этого голоса снова идут мурашки, зрачки незначительно расширяются, и парень поспешно встаёт, отряхивая форму от пыли. — У нас где-то был шнапс, пойдёмте, — он улыбается и машет рукой, зазывая с собой, на ходу вспоминая, куда администратор прячет шнапс, чтобы гости лишний раз не напивались. Странное чувство, будто сейчас идёт какая-то игра. Словно Люмьер — мышь или ещё как-то маленький зверёк перед хищником. Пытается его задобрить, подойти ближе и коснуться, да только боится, потому что лапки ещё дороги. Забежав за стойку, роясь в каких-то ящиках, он достает бутылку шнапса и пружинящей походкой идёт к полковнику, протягивая алкоголь. — Я могу ещё и стакан принести, ночи вы подождёте у себя. Они далеко лежат, гости редко просят приносить им ещё и их, — француз убирает руки за спину, возвращается к стойке и что-то пишет на бумажке. Скорее всего записку администратору, чтобы он сильно не ругался по поводу пропажи бутылки шнапса. Конечно, действует запрет, гостям нельзя приносить такой крепкий алкоголь, а если сильно просят, нужно отмахиваться, мол, нет ничего, но сейчас крайний случай. Парень уходит внутрь первым, позволяя Ингвазу спокойно упереться рукой в стол, подняться, подтягивая за штанину ногу, которая под ней закована в подобие поддержки из железных прутов по бокам и алюминиевых полос металла, затянутых болтами. Чуть скрипнув зубами, он водружает на голову фуражку и идёт вслед за французом, уже на пороге снова тихо матерясь в голове, одергивая свою улыбку. Пока парень роется за стойкой, он доходит до неё и упирается локтем, чтобы было проще стоять. Нестись к стульям полковник не собирается, потому что считает, что в состоянии стоять, вторая-то нога цела. Приняв бутылку, он благодарно кивает, вытягивает пластмассовую пробку зубами, кладёт на лакированную поверхность стойки. — Danke shon.|Большое спасибо. Фраза о стакане проигнорирована, да и идти полковник никуда не хочет, чтобы не показывать, как ему дается подъем по лестнице. Кроме того, в такое время в холле никто не появится, а эта странная игра (ему тоже так кажется) увлекает его, вопреки всему. Они оба знают, что нельзя, а что можно, но всё равно тянутся к запрету. Отвлеченно осматривая стойку, мужчина отпивает из горла, делая сразу один большой глоток, морщась. Что ж, раз стаканы не нужны, значит можно нигде не рыться, правда, Люмьер все равно ещё раз скрывается где-то в своей каморке, чтобы забрать недопитую чашку чая. Ему нельзя пить на работе, а сейчас он как раз на посту, потому что исполняет свои обязанности. — Не за что, — он пожимает плечами, слишком лучезарно, для военнопленного, улыбается и делает глоток чая. Тем для разговора нет, или ему так кажется, потому что сейчас ощущение, будто стоит молчать. Да, так действительно будет лучше, потому что можно сказать что-то лишнее. Ночью всегда хочется откровенничать. Особенно этому парню. Особенно с тем, к кому, это слишком странно для таких обстоятельств, начинает привязываться. Он примерно понимает, каким будет финал игры, хотя есть и вторая версия, не самая радужная, понимает, что так нельзя поступать, что здесь слишком опасно для такого, но ему уже нечего терять. Правда, полковнику есть что. Поэтому он в праве прекратить эту игру, уйти прямо сейчас, чтобы Люмьер не тешил себя надеждами. Нет, ему это нужно не для собственной выгоды, не для того, чтобы всем об этом растрепать, просто. сентиментальный по натуре, слишком доверчивый и открытый, он не может один. Ему нужен кто-то, кто будет рядом, будет показывать, что ещё пока все хорошо. Ну или относительно неплохо. Может, этот немец и не такой хороший вариант, но парень уже не слушает разум. А зачем? Если есть желание показать, что он не такой, каким видится, что он не подлый, то лучше воспользоваться шансом. Пусть игра прервется на самом начале, пусть они будут редко видится, потому что он станет противен полковнику. Ладно, заслужил. Взгляд блуждает где-то в районе пояса, рассматривая китель. Да, как бы странно не звучало, но француз всегда любил разглядывать именно немецкие кители. У него был какой-то интерес к ним, а также к немецкой речи, но консервативные родители, детство под строгим контролем и запрет на изучение других языков не дали ему налюбоваться раньше. Теперь он занимается этим сейчас, надеясь, что не так долго пялится, как это ощущается. Пока француз молчит, внутренний голос снова начинает стенать. «Эй. Совсем ебанулся? Да ты только посмотри, куда он смотрит! Не видишь что ли? Ну это же элементарно! Я всегда думал, что у тебя есть башка, а тебе её, видимо отбило той „колотушкой“? Всё? Да какого хера ты меня посылаешь? Ты ещё ему предложи депортацию во Францию. Ага. Идеально. Сам будешь гнить в лагере, пока не сдохнешь от чего-то там. А я с тобой вместе. Сласти мордасти!» Мужчина позволяет себе, уже осознанно, ещё одну слабость — улыбнуться в ответ. У него жёлтые зубы, не такие, как бывает от курения, а просто жёлтые. Всё ещё остается открытым вопросом, что этот немец такое, потому что на обыкновенного человека он не похож, а этого словно никто вокруг не замечает, так странно. Также, как странно читать эмоции, изменения тона и взгляд французского шпиона. Хотя, как шпион он уже больше не воспринимает, да и как враг тоже. Однажды Ингваз был влюблён в девушку с фермы, приютившую его и его полк на своей опустевшей ферме, где-то под границей Чехословакии. Она умерла от брюшного тифа, сгорев за неделю. Так вот, она — смотрела на него также. Это наводит на странные мысли, хотя полковник старается не проводить параллелей. Этот паренек какой-то особенный. Он чувствует влечение и желание защищать его. Странно. Мужчина не глуп, не слушает внутренний голос, догадывается, что там рассматривает парень. На сердце — четыре медали, чуть выше — полоса значков. Под воротником мальтийский крест, на плечах сверкают петлицы, ворот украшен нашивками с дубовыми листьями. Желтоглазый уважает форму — никогда не снимает медалей, держа их в чистоте, не позволяет себе распускать ремень, плотно сжимающий талию, ослаблять воротник. — Gefällt? |Нравится? — Звучит так, будто он удивлен. — Да, очень, — слова вылетают раньше, чем парень успевает хоть что-то сообразить. Этого он и боялся. Сказать что-то, что может его сдать, хотя он сдал себя с потрохами давно. Наверное, ещё в их первую встречу, когда так громко фыркал, бросая последнюю фразу. — Мне всегда нравилась ваша форма. Можно? Он подходит ближе и приподнимает руку, оставляя ее в воздухе совсем рядом с медалями, ожидая разрешения. Кажется, это следующий шаг в этой игре. Следующий, потому что теперь он осмеливается прорваться в личное пространство, но только с разрешения, а это показывает уважение. Люмьер медленно, будто его сейчас будут убивать, поднимает взгляд, встречается с жёлтыми глазами краснеет, потому что позволяет себе попытку исполнить одно из желаний, когда этого делать не стоит, потому что это только усугубляет его положение. Немец ведь не глуп, наверняка все сразу заметил, а теперь. теперь парню страшно, что его обманут. Да, он слишком доверчивый, даже через чур, что очень плохо, но живёт как-то с этим, претерпевая множество неудач. Возможно, это тоже будет неудача, но, наверное, самая приятная. — Наверное, сложно в ней ходить все время, — француз невесомо касается ткани кителя, ведёт чуть вниз, рядом с пуговицами, возвращается наверх, касаясь подушечками креста, и убирает руку, будто бы исчерпал лимит, а за его превышение лишится руки. В ответ только короткий кивок. Мужчина ставит бутылку на стойку, — из приличия, ибо считает, что не очень культурно хлебать шнапс из горла, когда кто-то говорит с тобой, стоя достаточно близко, чтобы почувствовать запах алкоголя. Всё заходит слишком далеко, настолько далеко, что остановиться уже будет сложно. Хотя он всегда может сослаться на трубку и выйти с ней на улицу, чтобы позволить себе глоток свежего воздуха и решить, ввязываться во всё это или трусливо поджать хвост, побоявшись за чин. А пока полковник ловит себя на мысли, что у парня красивые руки. Длинные пальцы, отливающая блеском на свету кожа, аккуратные, вытянутые ногти. Это тоже странно, ибо противоречит его мнению о том, что у мужчины должны быть крепкие мозолистые руки, чтобы не страшно было взяться за любую работу. — Ich trage es mit Stolz. Ist Stolz kann nicht einfach sein? |Я ношу её с гордостью. Разве гордость может быть не удобной? — И то верно. Каждый знак отличия, вставку под пуговицу, нашивку, петлицу и медаль Ингваз заслужил — своим потом, кровью, верными решениями, умом и храбростью. Он достаточно молод, чтобы быть полковником. Обычно до такого звания можно дослужиться в районе пятидесяти-пяти-шестидесяти, а ему тридцать восемь. Он старается быть спокойным, но в тот момент. когда взгляды встречаются, в голову ударяет что-то, что сметает все рациональные мысли. Раньше с ним такое уже было. Немец знает, что это такое. Даже отвратительная непрекращающаяся боль, расползающаяся по костям, вдруг утихает, — он не замечает, как стал стоять на обоих ногах ровно. Ощущение ткани под подушечками пальцев все ещё не проходит, будто француз так и не убрал руку, хотя она давно придерживает кружку с одного бока. Есть в этой ситуации что-то странное, что он никогда не встречал, потому что не доводилось. Влюбленность? Скорее, ответный интерес, если он ничего не путает, так как с чувствами всегда было трудно. Парень больше не поднимает взгляд, наверное боится или волнует, смотрит куда-то в пол и думает о своём. Почти о своём. Нужно делать следующий шаг, после которого будет ясно, стоит ли игра свеч. Если после него полковник останется, значит они продолжит, а если нет. ну что ж поделаешь, насильно мил не будешь. — Может присядем? Стоять не так удобно, — Люмьер не может решиться, не может. Отказы трудно пережить, поэтому он и не действует. И так всегда. Да и торопиться не стоит, иначе можно спугнуть немца. Хотя, скорее всего, будет наоборот. Чай заканчивается, поэтому парень даже не знает, куда девать руки и взгляд, то и дело скользя взглядом по медалям, петлицам и знакомому лицу. — А что с вашей ногой? — Воспоминания о той «клетке», из которой он один выбрался живым, внезапно появились перед глазами, заставляя улыбку стать немного сдержаннее. Тогда мужчина хромал, а сейчас, кажется, все в порядке. Во всяком случае, Люмьер не видел, чтобы тот хромал так явно. Может, было что не такое и серьезное? Взгляд пристально изучает облик парня снова и снова, ища ответы, которые так нужны сейчас мужчине. Нет, у него они есть, конкретные и правдивые, но он не может в это поверить. Серьезно? Француз уже смотрит в пол, вцепившись в кружку уже едва тёплого чая, полковник видит волнение и неожиданно испытывает жгучее желание обнять его, вжать в стойку и поцеловать, чтобы доказать. Доказать, что он отличается от них всех, и далеко не на грамм. Да, эта фраза засела в голове так тесно, что уже ясно, что уже тогда, когда Ингваз отпустил его бежать — всё было решено на случай их случайной встречи. Порыв задавлен усилием воли и болью, немец нарочно наступает на больную ногу и переминается с носка на пятку, упиваясь спасительной костной болью, которая бьёт импульсом от пятки до самого бедра. Ногу собирали по кусочкам костных осколков, он мог бы и лишиться её. Вцепляясь в бутылку, немец отхлёбывает из нее и усмехается, надевая маску, но себе обещает — если порыв повторится, то он сделает то, что требует душа. — Dass die Beine nicht halten? |Что, ножки не держат? — Посмеивается тихо он, берет бутылку и идёт на выход, на свой стул, где сидел до этого, упиваясь свежим ночным воздухом и трубкой. Хромота возвращается. — Unsinn.|Пустяки. «Что блядь? Какие пустяки? У тебя девять спиц в ноге, срань, чё ты порешь?» Орёт внутренний голос, застыдив за ложь нациста, который и сам задался вопросом, зачем он врёт. Люмьер выходит следом, стоит на ступеньках, перекатывается с пятки на носок, а после присаживается на эти же ступеньки и смотрит в небо, радуясь тому, что сейчас хорошая погода и видно звёзды. — За тебя волнуюсь, хромой ты мой, — он усмехается своей же фразе, надеется, что за такое не попадет и обнимает колени руками, потому что ночью прохладнее, чем днём. Может, ему и не стоило идти следом? Может, это был намек, что лучше держаться подальше? Накручивает. Парень снова себя накручивает, как обычно и бывает, а потом удивляется, почему постоянно покусанные губы — привычка кусать из-за нервов. А потом он решает просто не думать. Да даже если это всего на одну ночь, как было в прошлый раз, пусть это всего лишь разговор, он получил от этого удовольствие, чему способствовало множество причин, начиная от самой персоны, благозвучного немецкого и красивого баритона, заканчивая приятной атмосферой, компанией и игрой, которая, как ему кажется, закончена. А пока француз смотрит на звёзды и находит знакомые созвездия. Ему впаривали астрономию ещё в детстве, а он ее очень сильно ненавидел, хотя теперь благодарен — девушки бы легко и просто цеплялись за такую романтичную приманку и все, приятный вечер обеспечен. Только Люмьер равнодушен к девушкам. А на парней звезды не действуют. Взгляд опускается на дорожку, проходит по окнам дома напротив, не замечая ничего, а потом парень закрывает глаза, расслабляясь. День, конечно, трудный, но только в эмоциональном плане, чего почти никогда не было. Нет, можно, конечно, считать приятные м не очень моменты войны, но он не любит их вспоминать. Наверное, пора возвращаться в свою каморку и больше не надоедать присутствием. Что-то подталкивает к тому, чтобы положить на столик фуражку и не осесть на стул, дойти до ступенек, упереться рукой в хлипкую ограду и опуститься на ступени рядом с парнем. В конце концов, кто он такой, чтобы бегать от чего-то? В любом случае, в лагерь они тоже попадут на пару, если это кто-то увидит. — Bereits bei Ihnen? |Уже твой? — Спокойно спрашивает полковник, проверяя, осталось ли достаточно табака в трубке, после чего извлекает спички и прикуривает, пока что заставляя себя делать вид, что всё не выходит за рамки привычной реальности. В борделе будет шумно до утра, никого не волнует, что утром нужно заступать на пост, и так каждый день. Мысли проносятся в голове быстро, потому что немец ищет причину своего спонтанного вранья. Врать — он не любит, хоть и умеет. И не делает этого без надобности, а до причины ещё глубоко и долго копать, как вдруг. Вот оно. Видимо, это само по себе вырвалось, ради того, чтобы его не жалели. И. Чтобы не волновались. Что, чёрт возьми? — Прости, спонтанно как-то получилось, я даже подумать не успел. — Опять румянец. Будто парень провинился в чем-то, разбил мамину вазу или съел все конфеты. — Если не хочешь, я так не буду говорить. В нос ударяет запах табака, но теперь от него не становится противно, наоборот, он навевает разные мысли, в который раз пробуждает воспоминания. Неожиданно близкое расположение немца относительно себя Люмьер сначала пытается не замечать, но когда плечу тепло, игнорировать это сложно. — Зачем ты оставил меня? — Странный вопрос, рушащий в атмосферу, но давно терзающий француза, который искал удобного случая, чтобы спросить. Не нашел, решил сейчас. Его сейчас устроит любой ответ, абсолютно любой, потому что он пьян ощущением близости. Даже такой. И румянец совсем не убирается, как бы он не пытался успокаивать себя. А таким образом палит. Бессовестно, осознанно, но палит. — Ведь можно же было и меня прострелить. Вот и все. Атмосфера разбита в дребезги, словно тончайшее стекло от неаккуратного прикосновения. Для Люмьера всегда было трудно поддерживать такие разговоры, не меняя темы на что-то противное или непонятно. Шум из борделя его одергивает. Он даже завидует девушкам, которые там работают, потому что они спокойно к этому относятся. Им плевать, кто, когда, как. У них безразличие к клиентам, потому что для них это работа. А вот француз не может начать это игнорировать. Делая глубокую затяжку, мужчина выпускает вверх одно широкое, густое кольцо, остальной дым, серый и плотный, выпуская через нос, а потом смотрит на парня. У него совсем другой взгляд, в отличие от того, что француз видел тогда, в Треблинке. И он цепляется за пылающие румянцем щёки, отчего в груди так сильно тянет, что кажется, легкие теперь в животе, сердце — в горле, а всё остальное превращено в кашу. Кажется, будто что-то толкает полковника в спину, заставляя сейчас придвинуться и положить руку на ступеньку выше, за спиной у парня, коснувшись его плеча выступом своего. Последняя вспышка здравого смысла просто игнорируется, всё, крышу сорвало, но он всё ещё пытается поддерживать диалог, а жёлтые глаза изучают чужое лицо, так, что Люмьеру должно показаться, что это ощущение- тактильное. — Ich glaube, ich bin in dich verliebt.|Я думаю, что я влюблен в тебя. Парень поворачивает голову на полковника, замирает, ощущая прикосновения к плечу и сразу же взгляд, который больше похож на что-то более материальное, нежели просто взгляд. Внутри все замирает, сердце останавливается на миг, даже дыхание следует примеру, решая, что, кажется, он слишком много дышит, пора прекращать. Влюблен. Сначала Люмьер сомневается в правильности того, что услышал. Потом немного хмурится, вспоминая, так ли переводится это слово. А потом полностью заливается краской, отводя взгляд. Ему никогда не признавались в любви. Нет, не так. Ему никогда не признавались в любви мужчины, да ещё и полковники. Да ещё и немцы. Странное, но такое приятное для парня сочетание. — Влюблён? Разве. разве тебя не привлекали девушки? Да и сейчас за такое можно легко лишиться должности, — голос начинает частично срываться из-за волнения. — Первая встреча. Это было похоже на какую-то вспышку. Тогда я ещё не совсем понял, что же случилось. Тоже. Тоже влюбился. Признаваться было тяжело, особенно когда ещё есть страх, что это глупая шутка. Но француз это сделал. В который раз открылся кому-то в надежде, что его не засмеют. И что их никто не заметит, иначе прощай свобода. Чтобы не чувствовать боли, приходится подогнуть одну ногу, упираясь на нее, другую вытянуть, почти положив наземь. Прежняя осторожность и расчётливость тлеет, и пепел уносит ветром. Слишком безответственно для полковника, сидеть на ступенях бывшей гостиницы в завоёванной столице, напротив окон места, где порядка двухсот человек его полка, и любой, кто взглянет в окно — это увидит. Но никто не взглянет. Они заняты, выпивкой и девушками. Ингваз усмехается. — Wie ich, für diese Aufnahme.|Таких как я за это расстреливают. На самом деле, и француза ждёт та же самая участь, ибо попади он в Треблинку во второй раз с этим розовым треугольником — немедленно заклеймили как негодный для экспериментов материал и поставили «к стене». С представителями армии СС поступали так же — чтобы стереть все сведения о них и не позорить Рейх, где гомосексуализм считается болезнью. Это уже не волнует мужчину. Вообще ничего не волнует, потому что он уже обнимает худенького француза за талию, словно девушку, вылавливая ладонь и сжимая её своей рукой в перчатке. Он нарочно оставил секунду для того, чтобы увидеть его смущение, которое зацепило его ещё тогда, в лагере. Потом следует поцелуй. Уверенный, чувственный, долгий. Наверное, это все сон больного мозга, который, на фоне множества потрясений, видом крови и покореженных тел решил воссоздать что-то приятное, но нет. Прикосновения вполне реальны, приятное покалывание под чужой рукой тоже. И поцелуй. Сначала парень действует осторожно, потому что все ещё смущается, даже волнуется, что их увидят, потому что расстрел — не самая приятная вещь. Но потом он немного расслабляется. Позволяет себе сидеть не так идеально прямо, да и позволяет себе несильно сжать чужую руку, чувствуя прикосновения и какой-то странный жар даже сквозь перчатку. Потом заканчивается кислород, и Люмьер мягко отстраняется, сразу же опуская голову на плечо мужчины, жмурясь и до сих пор не веря в происходящее. Как такое может быть? — Таких как ты? Это сравнение больше для меня бы подошло, — в голосе проскальзывает волнение, невысказанная просьба быть осторожнее, ведь никому не хочется расстрела. Как же не хочется казаться тем, кто торопит события, но и здесь, на улице, оставаться не хочется. Слишком высока вероятность быть замеченными, да и поза какая-то неудобная у полковника. — Может пойдем отсюда? Слишком много ненужных глаз, — шепчет француз, садясь ровно. На щеках ещё пляшет огонь, правда, с этим уже легче справиться, нежели несколько минут назад. Поцелуй с французским стеснительным пареньком получается гораздо более приятным, чем со многими девушками, он, хоть и стесняется, пытается ответить, выкладывается, когда многие красавицы обычно сидят и просто наслаждаются моментом: нафига утруждаться, они и так, типа, прекрасны. Этот момент ещё надолго отпечатается в воспоминаниях немца. Если его убьют, то он будет рад видеть этот фрагмент тогда, когда перед глазами пролетит вся жизнь. Теперь всё становится легче. Ему — утаить румянец, а может, это потому, что теперь это незачем делать, полковнику — скрежетать зубами, когда он будет вставать, ведь всё равно придётся опираться на больную ногу. Вообще, в его комнате стоят костыли, покрываясь пылью. Мужчина просто не может заставить себя взять их в руки и показаться на людях с ними вместе, признать то, что он болен. Да ни за что на свете. Внутренний голос молчит. Сердце колотится. Вставая с тихим скрипом зубов и болезненным выдохом, Ингваз привычно ухмыляется на одну сторону, протягивает руку парню. — Nun, lasst uns gehen.|Ну, пойдем. Он уже даже знает, куда поведет экс-шпиона — в его каморку, где никого нет, тихо, спокойно, и, самое главное, не придётся подниматься при нём по лестнице. Фуражка осталась забытой на столике на веранде, об этом мужчина вспоминает у дверей, хватаясь за голову и ругаясь. — Что случилось? — Люмьер идёт следом, делает вид, что не замечает даже намеков на хромоту, потому что понимает, как сильно не хочет этого показывать немец. — Фуражка, точно. Подожди, я сейчас. Одного взгляда на мужчину хватило, чтобы понять, чего не хватает. До завершения образа полковника не хватало именно фуражки, за которой парень быстро сбегал, немного поскользнувшись на последней ступеньке. Обратно он идёт спокойнее, периодически смотря под ноги, чтобы не споткнуться, что он делает часто, и возвращает фуражку владельцу, мягко улыбаясь. Такую улыбку почти никто и не видел, потому что она слишком искренняя для всяких там. А вот сейчас именно тот момент, когда можно ее показать. Внутри здания также пусто, как и когда они уходили. На стойке стоит открытая бутылка шнапса. Рядом — пустая чашка. — Секунду, я должен все убрать. — Да, он должен, потому что это его работа, которой лишиться не хочется. Особенно в такое время. В один момент стойка становится пустой, чашка возвращается в шкафчик абсолютно чистая, а бутылка. Бутылка будет в качестве такого подарка. Люмьер отдаст ее немцу, потому что сам алкоголь не пьет, во всяком случае не такой, открытую бутылку обратно возвращать на прежнее место нельзя, а так и приятное можно сделать. Парень появляется рядом, отряхает руки от воображаемой пыли и улыбается. — Все, теперь я точно свободен, — он не знает, куда его поведут, потому что доверяется и не хочет как-то путать чужие планы. — Danke.|Спасибо. — Оказывается, нацист в повседневности весьма вежлив, особенно тогда, когда говорит не с подлыми шпионами, которые бросаются в него тяжеленными камнями и приковывают к кровати. Об этом он пока предпочитает не упоминать, вдруг парню неприятно, да и румянец на его щеках должен быть не от стыда, а от приятных слов. Полковник водружает фуражку на голову, отвечая на искреннюю улыбку своей, такой же, неумелой отчасти. Слишком часто приходится скалиться и ухмыляться, чтобы лицо так быстро научилось не маскировать эмоции. Хиленький паренёк пару раз спотыкается на ступенях, и нацист и об этом думает, улыбаясь сам себе, пока ждет, когда он приберёт со стойки, а потом направляется в сторону поворота коридора в подсобные помещения, безошибочно находя комнату парня среди дверей. Он хромает заметно сильнее, но походка всё равно твёрдая, не осторожная, по полу стучат подметки сверкающих сапог. Входя внутрь первым, немец снимает с полки керосиновую лампу, чиркает огнивом, извлеченным из кармана, наполняя комнату светом, осматриваясь по сторонам. места мало, скромно, но всё же, уютно. Достаточно, чтобы провести здесь ночь. Немного неожиданно, что его ведут сюда, потому что эта комнатка совсем не пригодна для гостей. В ней бывает слишком тесно, да и по размерам она совсем не такая, как комнаты на верхних этажах. Слева от входа стоит горка старых матрасов, которые служат постелью, рядом, у «изголовья», тумбочка. На противоположной стене пару полок, а в дальнем углу шкаф с теми вещами, которые не поместились в других помещениях и те, которыми пользуется Люмьер. Страшненько, темно и иногда очень сыро. Ему стыдно, что приходится приводить полковника в такое место, но это было, видимо, обдуманным. Француз сажает гостя на застеленные матрасы, достает ещё одну свечу, чтобы было светлее, поджигает ее при помощи спичек и садится рядом, явно не понимая, что же делать дальше. Или что говорить. В своей жизни ещё не такие условия приходилось видеть, поэтому мужчина спокойно кладёт в сторону фуражку, снимает китель, складывая его и отправляя его лежать на тумбочку, то же самое делает с сапогами, ложась к сырой стене и беря за руку парня, кладёт рядом с собой. Прямо так, в одежде. Ничего лучше не придумаешь. Он знает, что бедняге приходится вставать чуть свет, было бы нечестно продержать его где-то на веранде до самого утра, а так хочется быть рядом. Неописуемое словами чувство. Он опять зажмётся и покраснеет, потому француза без спросу кладут на бок и прижимают к себе, подставляя ему своё плечо. Первые пару минут Люмьер ничего не понимает, а когда его кладут рядом, так вообще пребывает в каком-то шоковом состоянии, являя собой прообраз бревна. Правда, потом он очнулся. Лег немного удобнее, все ещё краснея из-за того, что может позволить только такие условия, и кладет голову на плечо, некоторое время держа ее на весу, а после, когда сил нет, ложится нормально, улыбаясь немного зажато. Странно, когда совсем недавно, ну, может месяца полтора назад, вы были врагами, а теперь. теперь признались во взаимной влюбленности. Странно, но чем черт не шутит. Француз лежит и старается не шевелиться, даже дышать старается тише, все ещё немного волнуясь. Немец улыбается, вытягивая шею и дуя на свечу, потушив её пламя, которое с лихвой заменяет свет его глаз, устремленных на парня, который даже боится положить на него голову, куда уж там ещё. — Beruhigen Sie sich.|Успокойся. За этим следует тихий выдох, умиротворенный и полный, а потом его целуют в лоб, и это явно призвано к тому, чтобы помочь пареньку перестать волноваться. Его обнимают, пару раз проходясь по спине ладонью, подтягивают за руку ближе, возлагая её на свой бок, где под белой рубашкой чувствуется слой бинта, а на ней пятна проступившей сукровицы. Полковник снова выдыхает и опускает голову, закрывая глаза. Пару минут парень ещё лежит в напряжении, волнуется, но никаких поводов для этого нет, поэтому он шумно выдыхает, успокаиваясь, ложится немного удобнее, но так, чтобы сильно не давить на бинт, под которым, возможно, какая-то глубокая рана, и прикрывает глаза. За последние полгода это первый раз, когда он чувствует себя так умиротворенно и спокойно, что все возможные проблемы и угрозы уходят на второй план, оставляя француза в покое, позволяя ему заснуть. Это происходит быстро, потому что он очень устал мотаться по лестницам, разнося различные напитки, да и эмоций много за день получил, нужно отдохнуть.