Место действия — шахты близ лагеря Треблинка
Люмьер совсем недавно попал сюда, поэтому еще не так уверенно машет киркой, постоянно оглядываясь. На нем серая роба военнопленного, нашивки, обозначающие национальность, статус политически ненадёжного заключенного, розовый треугольник, а также номер. — Шнелль! — Эхом слышится издалека. Патруль ведёт по месту работ прибывшее начальство, явно недовольное тем, что тут происходит. Производительность в этом месяце, по сравнению с прошлым, упало почти вдвое, а причину этого надзиратели объяснить не могут. Чтобы не привлекать к себе внимание и не получить лишний раз по хребту, парень пытается работать быстрее, но так как ни разу даже и не пробовал такого, то случайно промахивается киркой, и она отлетает к середине своеобразного коридора, по которому сюда и идёт начальство. Приходится аккуратно идти за киркой, стараясь остаться незамеченным. А голоса, что-то обсуждающие на немецком, прерываются, когда прибывший по вопросу неурядиц с работой шахт полковник замирает в проходе и смотрит на криворукого арестанта, хмурится, медленно переводит взгляд и рычит: Франце? Ему кивают, и становится странно, что француз делает среди рабочих из Польши. — Sie ist ein Spion.|Это шпион. — Уверенно заявляет басовитый голос. Парень, так как шел немного пригнувшись, то сейчас смотрел на присутствующих снизу-вверх немного напуганным взглядом, пытаясь дотянуться рукой до кирки и быстро свалить обратно на место работы. Несмотря на переговоры, нацисты уходят дальше по коридору. Пока тут начальство, соблюдается режим, и заключенных освобождают от работ в десять вечера, даже выдают паёк, как положено, не поколачивают.***
Вечер наступает быстро, из казарм слышны песни, трель губных гармошек и стук кружек о кружку, наверняка нашли вино в поселении рядом. В здании, где разместилось начальство, тихо и горит свет.***
Получив паек, парень привычно, как показалось, садится на свою койку и пытается понять, как бы ему сбежать или хотя бы узнать об этом, да только его никто не поймет, поэтому он лишь тихо сидит в стороне и осматривается, замечая почти под самым потолком, на стене, окошко, в которое он бы спокойно пролез, а в уме начинает складываться план побега. В лагере становится тихо к двум ночи, только в небольшой хижине, которую оборудовали под неплохое убежище и оттуда хорошо берет связь новоприбывший полковник стучит ножкой телеграфа, отбивая Морзе. Когда все уже должны спать, француз лезет наверх, кое-как цепляясь за неровности и выступы в стене, и, пока ещё не успел свалиться, разбивает стекло, выпадая из окна прямо на улицу, приземлившись в какой-то куст. Возможно, он кого-то разбудил таким звоном, но шума от проснувшихся пока нет. Он этим и пользуется. Приходит в себя не сразу, но в то же время ищет пути отхода, высматривая в темноте дорогу. Фонари горят только на площадке меж зданий, где стоят автомобили. Сторожа спят. Заканчивая с передачей доклада вышестоящим, полковник выходит на веранду, забивает трубку и усаживаясь в кресло, закидывает ноги на ограждение террасы, в блаженном спокойствии покуривая. Когда точно просматривает путь побега, шпион начинает двигаться в сторону фонарей, стараясь идти рядом со светом, но не заходить в него, мало ли кто не спит, хотя пару раз попадает в островок света, когда перебегает от одного дома к другому. Патрульный замечает мелькнувшую фигуру на свету, всматривается с вышки, но не замечает больше ничего, потому не поднимает тревогу. Мало ли — показалось. Вылетая с осматриваемой территории за очередное укрытие, парень оказывается как раз перед верандой домика, где праздно разглагольствует начальство, в ус не дуя, погруженный в табачный вкус, свои рассуждения и грёзы о повышении. Слыша немецкую речь, Люмьер приседает, чтобы не светиться, а после, маленькими шагами, идёт дальше, случайно спотыкается о камень и, с глухим стуком, падает на землю, делая вид, что его тут нет, если вдруг кто решит посмотреть и проверить. Он всегда был таким удачливым, что ж поделать. Даже сбежать нормально не может. — А? Was ist das? |А? Что Это? — Открывая глаза, Турбо снимает ногу с ограды, осматривается, ничего не видит и фыркая, затягивается с трубки, кладя конечность в начищенном сапоге обратно. — Wahrscheinlich, schien. |Наверное, показалось. Нормальный бы уже со всех ног бежал дальше, но этот француз, не отличающийся умом, решает подшутить. Все равно его никто не заметил. Отползая за угол дома и смотря из-за него, он пытается сказать шепотом, на ломанном немецком, первое, что пришло в голову. — Rauchen ist schädlich.|Курение вредно. В ответ почему-то тишь да гладь, потому что полковник отвечает голосу мысленно — решив, что это очередной диалог сам с собой, что с ним частенько бывает. А Люмьер пытается вспомнить ещё фразы, которые знает на немецком, удивляется собственным мыслям, но решает, что такой поворот событий должен ввести Шика в ступор. — Spiel mit mir, |Поиграй со мной, — он сразу же прячется в куст, прикрывая рот рукой, чтобы не засмеяться, ведь если этот полковник так же недальновиден, как и многие другие, то облапошить его не составит труда. Вот теперь уже Ингваз ведёт серой «бровью», приоткрывая светящийся в темноте веранды жёлтый глаз, и о чем-то серьезно задумывается. Такого голос в голове никогда не говорил, и это кажется ему странным, но в ответ слышна задумчивая низкоголосая усмешка. Больше ничего. Француз радуется такой реакции, обещает себе убежать после следующей фразы и вспоминает правильное произношение, чтобы случайно не сдать себя французским акцентом: Spiel mit mir. Oder hast du Angst? |Поиграй со мной. Или ты боишься? Прислушиваясь, мужчина пока не может определить источник звука, вновь забываясь и закрывая глаза, шумно выдыхает густой трубочный дым. — М-m. Wer spricht mit mir? |Кто говорит со мной? — Ratet mal.|Угадай. Парень честно обещает себе, что это последнее слово, что он послушает ответ и уйдет, потому что пора, а его могут заметить, поэтому сразу же начинает искать пути обхода, стараясь не шуметь, пока идёт к соседнему дому. Серые губы искажает ухмылка. Полковник больше не дает ответов, решая, что снова разум завёл его в тупик и пора прекратить это, углубляясь в более важные мысли, но всё равно, по истечению нескольких секунд глухо бормочет самому себе: Tut mir nicht leid.|Мне тебя не жаль. Данный ответ немного вводит в тупик Люмьера, который краем уха это слышит. Наверное, он перевод не помнит, но сейчас, наплевав на обещание, останавливается и поворачивается в сторону голоса, решая, что можно ещё немного поиграться в разум. — Spiel mit mir, die graue Maus, |Поиграй со мной, серая Мышка, — в произношении, как бы парень не старался, проскакивает французский акцент, но он надеется, что это не так понятно. Ответ странный, такой, что похоже, в игру уже вступили, ведомые любопытством. Странно, что такое могло произойти, но, кажется, акцента не заметили. Да и какая разница, какой акцент у внутреннего голоса? — Ob er es ihr steigen kann? |Сможет ли он открыть эту дверь? — Vielleicht, |Может быть, — решив, что можно потом сбежать, потому что тут недалеко до небольшого лесочка, в котором он и схоронится, парень решает вернуться поближе к дому, заглядывая из-за угла на мужчину, немного щурясь, чтобы разглядеть его в темноте, так как свет фонарей сюда не попадал. Темно-зелёная форма и знаки отличия, петлицы, значки на погонах — всё сразу выдаёт высший чин, но пока что полковник спокоен. Он устал, фуражка спущена на нос, кажется, сейчас он в полудрёме. — Schliess auf diese Tür.|Открой эту дверь. — Und was ich da sehen? Ich bin neugierig über deine Pläne, aber kannst du mir das geben? |А что я там увижу? Мне интересно узнать о твоих планах, но сможешь ли ты мне это дать? — француз, кажется, совсем забыл о своей миссии и о том, что пора все узнать и бежать, потому что ему нравится так разговаривать. Пока нет угрозы, пока есть ещё возможность сбежать, он будет продолжать ворошить свои знания немецкого, чтобы его понимали. Хотя, возможно, когда-нибудь этому полковнику надоест. Тогда придется бежать. — Ich will. Und Wir verstehen euch nicht.|Я хочу. Но МЫ не понимаем вас. Оберстгруппенфюррер кривится, но это в темноте мало заметно. Кажется, он уже сообразил, что с ним говорит кто-то из заключенных, прячась в тени, но его это совершенно не волнует — одним больше, одним меньше, всё равно завтра кто-то из них сгниет или сдохнет от голода, какая разница? А утром, если кого-то не досчитаются, получат по шее все сторожа, которые спят, а не патрулируют окрестности. Кажется, Люмьер теряется в языке, но потом понимает, что его нарочно путают. Фразы смазанные, а теперь Ингваз вообще говорит от лица кого-то ещё. Ну или двоих сразу. — Sie? Ich glaube, Sie verstehen nicht, aber ich Sie einfach. Deshalb möchte ich wissen, was ist Ihr Plan, |Вы? Думаю, вы и не поймете, а вот я вас легко. Поэтому и хочу узнать, каков же ваш план, — тяжело говорить на немецком, когда все мысли на французском, да и сам ты француз, хотя парень справляется. И даже не так плохо, как могло быть. А вообще, сейчас он пытается понять, что ему сказали, так как фразы вообще не вяжутся с вопросами, который задаёт. Видимо, его раскусили. Тогда почему не догоняют и не возвращают обратно? Со стороны полковника, вальяжно разместившего ноги на ограде веранды и кажется, сонного, слышится очередной смешок, и он уже совсем не задумчивый. Он перестал думать о том, что происходит, проваливаясь в сон, но отвечает. Почему-то, стихами. — Ich bleibe einfach liegen Und wieder zähle ich die Fliegen. |Я просто лежу здесь и считаю мух. Парень плохо переводит немецкие фразы на слух, мало опыта, поэтому решается на более кардинальные меры. Найдя неподалеку приличных размеров камень, который получилось поднять, он подходит ближе, поднимается на перилах и кидает его прямиком в голову полковнику, с удовольствием глядя, как тот сползает вниз. Чтобы не привлекать внимание, Люмьер тут же перемахивает через перила, хватает под руки тело без сознания и тащит внутрь, осматриваясь на предмет слежки. Внутри довольно уютно, что ему безумно нравится, но сейчас не до этого. Он затаскивает мужчину на кровать и ищет взглядом веревку, который, к сожалению, почему-то нигде нет, зато есть наручники. Жаль, второй пары нет, иначе бы Люмьер и ноги бы прицепил к кровати. А пока полковник приходит в себя, можно и пойти воды попить. Очень кстати весь стол завален документами с номенклатурой, обозначающей секретный гриф, ибо хозяин убежища даже не думал, что сегодня кто-то окажется здесь с нападением, это же, черт побери, концентрационный лагерь. Турбо очухивается, на удивление, очень быстро. Камень оказался тяжелым, даже через плотную ткань фуражки пронеся ему голову так, что по лбу с макушки тянется кровавый подтек, иссякший в районе переносицы. Зайдя на кухню и только-только налив себе в стакан воды, Люмьер едва не давится, потому что сразу же натыкается взглядом на документы, которые ему как раз и нужны. Но. они все на немецком, поэтому придется как-то их переводить. А вот и будущий переводчик очнулся. Шпион схватил бумаги, отставив перед этим стакан, и пошел к полковнику, расстилая их на полу. — Очнулся? Очень вовремя, потому что сейчас я попрошу тебя кое-что перевести, — он ухмыляется, вставая и внимательно наблюдая за мужчиной. Речь, теперь уже, английская. Очнувшись и ловя первые пару секунд муки от крутящегося, как небо над каруселью, потолком, полковник слышит тихие шаги за стеной и быстро понимает, что произошло, уже перебирая варианты развития событий. Этот шпион не знает, с кем он связался, только вот. Французского и английского он не знает, ибо был отправлен в эту часть не просто так — подготовка упиралась в славянские языки. — Mann Gegen Mann, ja? |Мужчина против мужчины, да? На француза воззрились два горящих, словно фонари, жёлтых глаза, а сочувственное выражение лица говорит о том, что, даже будучи скован, этот человек, (сомнительно, что так), уверен, что он — кот, а Люмьер — мышь. — Неужели ты не знаешь английского? — Люмьер кусает губу, потому что сейчас его план рассыпается, словно кучка песка по ветру. Нужно было искать другой. А можно выбрать другой язык. — А если русский? — Он быстро переходит на русский, ибо, чем не шутит судьба, прожил несколько лет в России, у дальних, даже слишком, родственников. В то же время в голове появляются новые и новые планы, которые парень отметает. — Унд зачьем мищ шпрехен с ты по-русски? Ньет. Полковник презрительно-пристальным взглядом осматривает паренька, которого видел сегодня в шахте и ему сказали, что это — шпион. Паниковать не стоит, этот картавый сгниёт здесь за месяц, и он всё ещё уверен в этом. Губы снова искажает снисходительная ухмылка. Интересно, что он будет делать, с учётом того, что не заставит его говорить на русском, никаким образом? — Я хотел, чтобы ты мне рассказал ваши планы, но, как я вижу, ты не хочешь со мной разговаривать, — Люмьер скрещивает руки на груди, ходит туда-сюда по комнате, решая, чем лучше выпытать нужную информацию. Кнут или пряник. Вот главный вопрос. Боль не прокатит, это война, тут ее много, а вот пряник… Женщин на войне почти нет, а долгое воздержание совсем не идёт на пользу организму. Так что, можно именно так и выпытать. — Думаю, у меня есть то, что тебе понравится, — парень запрыгнул на бедра полковника и упёрся руками по обе стороны от его головы, ухмыляясь. — Но я должен быть уверен, что ты согласен на обмен по-честному. Он наклонился к уху мужчины, начиная шипеть, произнося слова с сильным акцентом. — Я тебе удовольствие, а ты мне свои планы. Очень интересно наблюдать за бродящим туда-сюда высоким тонким пареньком с гаденькой интонацией, которую Ингваз запомнил ещё тогда, когда этот тон предложил ему поиграть на слишком благозвучном для истинного носителя языка немецком. Что ж, теперь игра повернется по-другому. Если он начнет пытать полковника, — то будет обречен на крах, война сделала его стойким, тело испещрено шрамами, разум уже давно воспринимает кровь также спокойно, как пение птичек поутру, но кажется, он решает удивить нациста, — получается. Человек с пепельной кожей и зрачком-точкой с прищуром и несколько недоуменным выражением лица смотрит на то, как шпион багетников оказывается на нём верхом. Акцент всё же цепляет усталые нервы, но не так сильно, чтобы взять и пойти против своих принципов, — спать с бабами, и только. Будь Люмьер шпионкой, немец бы уже давно согласился, только хер бы что сказал бы потом. От него пахнет хорошим дорогим парфюмом, терпким табаком из трубки и виски, явно недавно принятым на грудь. — Nein, Das Schicksal hat mich angelacht, und mir ein Geschenk gemacht. Ich habe Interesse an Mädchen.|Нет, Фортуна улыбнулась мне и принесла подарок. Но меня интересуют девушки. — Он снова ухмыляется в ответ, так, словно на него нельзя найти управы, а все попытки будут тщетны, возможно — так и есть. Эта ухмылка превращается в оскал, напоминающий волчий. — Spiel mit mir? |Поиграешь со мной? Смотря на это все, слыша знакомую фразу, Люмьер ухмыляется в ответ, решая начать действовать, но постепенно. — Поиграть? Хорошо, моя маленькая серая мышка, я с тобой поиграю, а потом ты мне все расскажешь, — он почти невесомо касается шеи губами, приоткрывает рот, щекоча кожу кромкой зубов, ведёт немного вниз и прикусывает ее на изгибе шеи. Слегка, чтобы боль почти не было, но ощущения точно были приятными, как обычно и бывает. Одной рукой парень упирается в постель, другой — снимает фуражку и надевает на себя, приподнимаясь и красуясь перед полковником. Дальше рука двигается по груди, начиная расстегивать пуговицы на форме, в которую мужчина буквально запакован, потому что одежды слишком много. Шею снова начинают терзать, чуть сильнее кусая, спускаясь до ворота рубашки, который сильно мешает. Распаковать тело под собой довольно проблематично, но Люмьера это на пугает. Он подключает вторую руку, еле держа равновесие, распахивает темный китель, следом начинает расстегивать рубашку, спускаясь поцелуями и укусами ниже, особое внимание уделяя ключицам, на которых осталось больше укусов. Перед тем, как спускаться дальше, парень, словно на прощание, проводит кончиком языка по ямочке между ключиц, руками уже откидывая в стороны полы рубашки. — Девушки, — он повторяет это слово, но уже на русском, пожимает плечами и скалится, кладя руки на ремень брюк. — Не уверен, что ты останешься равнодушным после такого. Кто ещё здесь мышь из них двоих? Если считать мышью полковника — то он уже та мышь, которая видала всякое и не боится никаких мышеловок и чует яд ещё на расстоянии от еды. Если считать, что мышь -француз — то эта полёвка только что клюнула на кусочек сыра, маняще зовущий её своим ярко-жёлтым станом на погибель. Это тешит самолюбие нациста, заставляя его тихо низко усмехнуться, когда слышит утверждение на довольно чистом, но картавом русском. Всё расскажешь? Да с чего бы? Но всё же, чего-то он сам не рассчитал — реакция всё равно будет, возможно, даже чуть более заметная, чем-то, что он себе планировал допустить, теряя вид кого-то уверенного на пару секунд, когда дерзкий шпион касается шеи поцелуем и мысленно радуясь тому, что он решился вцепиться в фуражку с пятном крови на сукне, примерив её. Передышка, чтобы прийти в себя. Вряд ли укусы чувствуются так, как чувствовал бы их сам француз. Серое тело покрыто сетью шрамов, где-то просто светлеющих длинными полосами, где-то уродливыми бороздами, а слева под ребрами короткими отрывистыми полосками с точками по бокам — от шва, похоже, когда-то сюда нанесли несколько ударов кортиком. Реакция не заставляет себя ждать, — Ингваз даже коротко радуется тому, что брюки плотные и мешковатые — складка хорошо скрывает то, что творится под ними. Но сам он не может скрыть те два прерывистых выдоха, которые позволил себе, когда язык засранца касается углубления над ключичной костью, оставляя на коже влажную полоску. Но всё равно лицо после этого искажается тем же непробивным ехидством. Что бы Люмьер не делал, — немец будет непоколебим. — Das Eisen lieben, Französisch Schwuchtel? Wird es sich für dich verbiegen? |Любишь гнуть металл, французская потаскуха? Согнется ли он для тебя? — В любом случае, я заставлю тебя сдаться, у меня на это вся ночь, — шепчет Люмьер, расстегивая ремень медленно, так как занят немного другим, все ещё дотягиваясь иногда до ключиц, стягивая брюки вниз, не сдерживая усмешку, когда видит недвусмысленную реакцию на свои действия. — Для тебя, на эту ночь, я буду кем угодно, моя серая мышка, потому что даже с таким ехидным выражением лица ты не можешь отрицать, что тебе нравится то, что я делаю. Он избавляет Шика от обуви, носков и брюк, но не торопится снимать белье. У него есть небольшой план. Не такой совершенный, как мог быть, но он должен сработать, потому что мужчина уже вздыхает, а это говорит о многом. Язык проходится по головке члена, оставляя влажный след на белье. Это первая стадия плана, который растянется не так надолго, но точно заставит полковника сказать ещё что-то, будь то колкий комментарий или что-то по делу. — Я согласен помочь тебе с этим, если ты переведёшь мне те два документа, — Люмьер указывает на две бумаги, которые лежат ближе всего к кровати. — Ну или буду мучить, подводя каждый раз к краю, но не давая кончить. Тебя же ещё никто так не пытал, верно? Чтобы не быть голословным, он ещё раз повторяет то движение, спускает резинку белья, чтобы она оказалась прямиком под головкой, оказывая давление на член, и снова ласкает возбужденную плоть, обводя ее кончиком языка по кругу, ожидая слов со стороны мужчины. Жёлтые глаза мигают светом, будто перегорела лампочка, сразу после прикосновения языка к члену через тонкую ткань белья — ещё один фетиш, которого никто не знает, а за пару минут хитрый бронзовокожий засранец уже попадает во второй. Ровное дыхание полковника вновь прерывается, замирает, затем отдаваясь судорожным громким вдохом так, что легкие наполняются воздухом полностью, заставляя вздыматься грудь. Немец хорошо понимает масштаб проблемы — таких пыток ему ещё никто не устраивал, а значит, будучи честным с самим собой, он не может утверждать, что сохранит важную информацию при себе. По крайней мере, уверенность в том, что будет сделано всё, что в его силах — всё ещё тверда. — Dann wird es sich zerbrechen.|Тогда он сломается. Очередное прикосновение языка и горячее дыхание, обдавшее чувствительную кожу головки члена. И глаза закатываются, а наручники звенят. Порыв длится пару секунд, и потом Ингваз нарочно гиперболизирует его, превращая вздох в смешок, как будто всё это было жестом издевательства, и тяжёлый взгляд упирается в лицо шпиона. — Doch nie in seine Augen sehen.|Только не смотри ему в глаза. Люмьер внимательно слушает, мозг обрабатывает информацию достаточно быстро, ведь ситуация все равно из ряда вон выходящая, но. довольно трудно понять, к чему ведёт мужчина. Он говорит о себе в третьем лице, что довольно странно, но парень согласен продолжать дальше, несмотря на то, что его это немного пугает. — Так ты согласен на мое условие? — Язык скользит от основания члена, скрытого тканью белья, до головки, которая, по инициативе парня, осталась снаружи. — Предлагаю последний раз, иначе. хм. иначе я просто буду тебя мучить, пока ты не начнёшь меня умолять, мышка. Француз следует свои словам и начинает мучить полковника, шершавым языком облизывая головку, щекоча уретру и снова обводя по кругу. Как можно догадаться, для него это не первый раз, поэтому он знает, что нужно делать, чтобы было приятно, но сейчас нужно это делать особенно хорошо. Счастье шпиона в том, что он не поднял глаз, а полковник решает посмотреть, насколько его хватит, потому кладет голову на подушку, берясь пальцами за цепочку от «браслетов», чтобы они не впивались в запястья, и понимая — выбраться, когда ему захочется, не составит труда — что перегородка кровати, что звенья — хлипенькие, пару усилий и он будет свободен. Но это крайний случай. Маленький глупый французик предлагал поиграть? Что ж, игра будет увлекательной, возможно, даже долгой. Из груди, на очередном рваном выдохе, вырывается приглушенный сиплый смех, а лицо цвета золы искажает улыбка. — Sie dumm Franzose. Nein.|Ты глупый француз. Нет. Похоже, нацист был слишком уверен в себе, чтобы принять чьи-то условия. И раз на то пошло, ему нравятся такие «мучения», а умолять он не собирается; ещё чего придумал, грязный шпион лижет его член, как леденец, даже не сняв обёртку, без отвращения и так умело. Это наводит на мысли. Ингваз уже прочуял свои преимущества, он видит, как парень позволяет себе всё больше и больше и заключает, что им это нравится одинаково. — Schwule.|Гей. Наверное, из Люмьера выходит шпион не очень, потому что он даже перевод документов не может выпытать, да и сам наслаждается процессом, но. сейчас уже это не так важно. Зато он перед смертью сможет похвастаться, что заставлял полковника шумно выдыхать, чем вряд ли может похвастаться кто-то другой. Наконец, и ему самому становится неудобно. Он снимает с мужчины белье и, устроившись в максимально удобную позу, теперь проводит языком по все длине члена, с секунду о чем-то думая, а потом полностью беря его в рот, слегка сжимая губами основание. Насколько было заметно, для парня это не такая уж и проблема. Опыт. В некотором смысле плохой, странным образом заработанный, но опыт. Движения то ускоряются, то замедляются. Француз старается и не скрывает этого, поднимая взгляд на полковника, чтобы показать во взгляде вызов. У него получится, должно, он в этом уверен, потому что знает, на что способен. И плевать, что у самого уже крышу срывает, хочется закончить все эти прелюдии и просто хорошо провести ночь. Очередной позыв выдать что-нибудь грязное вместе со шипением от удовольствия становится замаскирован под презрительный смешок. Немец только что назвал его педиком, но, кажется, ему этого мало, колкости рождаются в голове и так и рвутся на язык, стремятся быть сказанными — и это, кстати, часть его задумки. — Schamlose Schlampe, |Грязная сука, — Фыркает Ингваз, решая позволить себе томно выдохнуть на конце последнего слова, подаваясь бёдрами вперед, желая большего, облизывает длинным тёмным языком губы и вновь скалится. — Sie mögen es saugen? Er ist groß. Ich bin sicher, dass mehr von denen, die Sie gesehen haben, ich bin sicher, dass viele es war.|Тебе нравится сосать его? Он большой. Уверен, больше тех, что ты видел раньше, уверен, их было много. Каждый раз, когда тёмные глаза решаются бросить взор вверх, на лицо полковника, надеясь видеть там что-то ещё, помимо оскала, они встречаются с жёлтым светом и пристальным, одновременно жутким, но в то же время завораживающим взором не моргающих глаз. Когда он так смотрит, все слова, что произнесены им, будто становятся вложены в голову шпиона. — Machen Sie mir kommen. Sie werden den Geschmack mögen.|Заставь меня кончить. Тебе понравится вкус. Люмьер отстраняется, облизывается и кусает губу, потому что, черт возьми, ему это нравится. Да, нравится слушать все эти фразы на немецком, видеть этот пронзительный взгляд и продолжать мучить, но уже больше себя, потому что собственное возбуждение не даёт покоя. — Даже и не подумаю, будешь мучиться, пока я не захочу чего-то другого, — фыркает парень, шумно выдыхает, чувствуя, как волна, похожая на мурашки, спускается в пах, и снова берет член в рот, на этот раз действуя совсем медленно, словно хочет прочувствовать каждый миллиметр. Взгляд не опускается ни на секунду, а в глазах читается «Я ещё и не так могу», но Люмьер все равно этого пока не показывает, потому что это должна быть пытка для полковника, а не для него самого, хотя, почему-то, получается совсем наоборот. — Ты прав, он большой, — снова остановка. Фраза похожа на то, будто парень совсем забыл, зачем здесь. — И нет, не угадал, он был один, но много раз. У тебя столько девушек не было. Возвращаясь к своему занятию, он понимает, что только что сказал, и краснеет, опуская взгляд, действуя ещё медленнее, хотя казалось, куда ж ещё? Все эти слова его провоцируют, и, хотя, он старается не обращать на них внимания, но получается плохо. Глаза Шика светятся в полумраке комнатки, которая освещена только лампой на столе, так ярко, словно внутри два фонаря, кажется, взгляд уже шарится в голове у шпиона, залезает в душу, но он не поймёт, что происходит ровно до того момента, пока это не закончится. Он и так уже отступился от своего. Обещал полковнику муки и пытку, а сам дарит ему удовольствие, целуя и обсасывая его уд, как эскимо. Самый сладкий момент в этом всём — остановки. Перерывы на то, чтобы что-то ответить, а потом снова его губы, такие полные и красивые, податливо принимают член, словно это желанная конфетка для ребёнка. Алеющие щеки, опущенный взгляд — всё это заставляют ухмылку растягиваться шире, — не придётся даже применять методики убеждения. Этот француз готов сам делать всё то, что хочет от него нацист. Снова стон, который умело маскируется смехом, — не придраться. — Ich mag deinen «Französisch Kuss». Und Sie nannten es Folter? |Мне по душе такие «французские поцелуи». И это вы называете пытками? — Это ещё не всё, мышка, совсем не конец, — признаться себе, что план провалился, а теперь им руководит желание? Да никогда в жизни. Люмьер в этом не признается, хотя это правда. Но у него есть ещё шанс все исправить, нужно только немного подождать. И его даже не пугает взгляд, который, скорее всего, его уже насквозь видит, это только подливать масла в огонь желания. Француз едва не молится, чтобы дотерпеть до того момента, когда это все действительно превратиться в муки. Все эти комментарии вызывают ещё больший румянец на щеках шпиона, который, наверное, старается так, словно от этого зависит его жизнь. Нет, возможно. Все возможно, да только если у него потом не получится сбежать, то его точно расстреляют или начнут пытать. Что хуже — он не знает, выкидывает эти мысли из головы и ждёт, когда полковник будет уже на грани, чтобы начать действовать несколько по-другому, как и подразумевает его пытка. Снова эта презрительная ухмылка на одну сторону — настало время контр-атаки, но полковник медлит. Он не хочет блицкрига, хочет дать парню глоток уверенности, что его план сработает, не сводя с него неморгающего взгляда, в глубине которого, казалось бы, затаилось настоящее Зло. Нацист с упоением рассматривает яркий румянец на щеках паренька с горбатым носом, который, сам того не замечая, вздрагивает и выгибает спину, приподнимая таз, очевидно, возбужден. Замахнулся на пытку, будучи мякишем по натуре. — Es wird eine Menge von Spermien.|Будет много спермы. Наконец-то Турбо позволяет себе добавить к своим словам хриплый полу-стон полу-выдох, закусывая жёлтыми зубами губу, а затем облизывая её. — Ich hoffe, dass Sie Zeit haben, zu schlucken. |Надеюсь, ты успеешь сглотнуть всю. Парень, слыша все это, щурится, в этот раз ничего не отвечая. Пока что. Он ускоряется, прикрыв глаза, слышит реакцию, и ему кажется, будто сейчас он сможет приступить к следующей стадии плана. Собственно, да. Ингвазу осталось совсем немного. Люмьер резко отстраняется, одной рукой сжимая член у основания. Контраст из удовольствия и неприятных ощущений, а ещё так и не полученный оргазм. Это точно не понравится мужчине. — Думаю, пока я этого не увижу, потому что не дам тебе кончить, — ухмылка на лице даже когда шпион снова начинает облизывать член со всех сторон, берет его в рот и несколько раз резко принимает его на всю длину. А после снова это неприятное давление пальцев на основание. И это тоже пришло с опытом. Парень на себе такое испытал и ему не понравилось, поэтому теперь он решил испробовать это на полковнике, который как раз совсем не против. Правда, все портит возбуждение, которое становится только сильнее от фраз мужчины. Надо будет с этим разобраться, но позже. Когда молчать становится почти невыносимо и тело сковано напряжением, так, что даже сводит пресс, а конец уже так близко, немец только и ждёт подвоха, который тут же получает. Это одновременно и обескураживает, и заводит его, — полковник всегда любил тянуть время с удовольствием и паренёк даже не представляет, какова будет реакция. Вместо раздосадованного стона, который мог бы тут быть, из недр груди раздается утробное рычание. Не громкое, но пробирающее, особенно вкупе с тем, как нацист дёрнулся, закатывая глаза. Ощущение, будто ему понравилось. — Ja, quälen mich.|Да, мучай меня. Снова этот взгляд, такой же пристальный и убийственный, но полковник уже щурится, облизывая губы раз за разом. Снова перерывы, в которые приятнее всего наблюдать за краснеющим шпионом. Люмьер в шоке. Настолько в шоке, что даже останавливается и ослабляет хватку, потому что это должна была быть пытка. Пытка, когда полковник бы умолял дать ему кончить, но тут что-то явно пошло не так. Если это все продолжиться, парень не сможет больше терпеть и сорвётся, но до этого он будет держаться до последнего, потому что надо разобраться, как это вообще произошло. Когда в игре стали играть не по его правилам. — Ещё и мазохист, какая прелесть, — наигранно радуется француз, проводя рукой по члену. Что ж, надо пробовать ещё, хотя даже его румянец на щеках сам говорит, что он в шоке и просто не знает, что делать. Снова прикосновения языком к головке, а после жаркий плен рта. Парень надеется, что ему просто показалось, иначе он сейчас возьмёт и уйдет с документами. Плевать, что они на немецком. Он, конечно, не знаток этого языка, но разобраться сможет, а там, глядишь, и поможет кто-нибудь. Когда уже кажется, что вот он, оргазм, совсем чуть-чуть осталось, Люмьер снова сжимает член у основания, препятствуя этому. Он надеется услышать раздосадованный вздох, какую-нибудь колкость в ответ на такие действия, а не побуждение к ним. В этот раз мало приятно, даже немного больно, потому что спермы всё больше, но ей не дают вырваться, а полковнику испытать оргазм, который теперь будет взрывным, пусть только даст ему излиться, маленький картавый педик. Ни одна Берлинская сука так не сосала, как это делал он — самозабвенно, наслаждаясь процессом, не стесняясь вылизывать ствол, пропуская его так глубоко. Но, вопреки здравому смыслу, Шик не скрипит зубами и не скулит, как хочется шпиону. Он вцепляется в цепочку «браслетов», сильное тело заходится судорогой, выгибается и стонет во всё горло, протяжно и громко, не стесняясь просевшего прокуренного голоса, с рваным вздохом ложась обратно. Звенья едва не лопнули, это можно понять по треску. Ингваз шумно вдыхает носом, устремляя всё тот же взор на паренька, который кажется теперь напуганным — своего он не получит, но может заполучить мужчину на ночь, неутомимого, властного. И полковник знает, что сейчас творится в голове у сконфуженного французика. — Werden Sie es wieder tun? |Сделаешь это ещё раз? — Слишком много хочешь, — почти рычит Люмьер, огрызаясь, начиная паниковать. Не выходить. У него ничего не выходит и тогда приходит ещё одно решение, ещё один вариант, который, если не сработает против полковникам сработает против самого паренька, потому что это слишком. опасно, скорее всего. Можно за такое и получить. Не меняя презрительного взгляда, медленно, словно ничего не происходит, француз снова опускается, берет член в рот, на этот раз нужно совсем мало, чтобы подтолкнуть мужчину к новой попытке излиться, и, немного победно наблюдая за реакцией, сжимает челюсти где-то чуть ниже головки, держа достаточно долго, чтобы остались следы, но не так, чтобы были какие-то повреждения. Он точно за такое получит, потому что это неприятно, но что ж поделать, другого выхода в голову не приходило, а узнать перевод документов надо. Ожидая реакцию полковника, он снова краснеет, обводит языком ствол там, где должны быть следы, будто извиняясь, и надеется, что если произойдет что-то, из-за чего немец вырвется, то его убьют не сразу. — Das verspreche ich dir, Arsch. |Я обещаю тебе, говнюк. Полковник снова выгибается, а цепочка наручников трещит по швам, даже видно, как разгибаются звенья, благо, металл хороший — не лопнет. Он хрипит глубиной нутра, снова чувствуя то удовольствие, которое разливается внутри, предвещая оргазм, затем его начало, погружающее его наконец в то удовольствие, от которого теряют голову, просто от того, что Люмьер промедлил какую-то долю секунды. Бедра автоматически дергаются вверх, даже боль от стиснутой зубами воспалённой плоти воспринимая как негу, навстречу скользящему по коже языку, неосторожно упираясь головкой в стенку горло и выплескиваясь в теплоту его рта, в четыре сковавшие торс судороги изливаясь вдвое большим, чем обычно, количеством спермы. Реакция сейчас пусть и не самая быстрая, но позволяет парню не закашляться, а вовремя все сглатывать, прикрыв глаза. Что ж, не получилось. Ладно, придется возвращаться без перевода для документов, как-нибудь сами расшифруют. — Что ты мне обещаешь, м? — Люмьер облизывает, утирает губы рукавом рубашки заключённого и садится ровно, щурясь. Скорее всего, его сдает нехилое такое возбуждение и румянец, но он все равно пытается выглядеть безучастным, словно его это не волнует. — Маленькая, серая мышка что-то обещает, странно, mon charme, не думаешь? Он косится на документы, вздыхает, потому что понимает, что там дофига работы, и спускает ноги на пол, уже собираясь уходить. Вряд ли получится добиться чего-то, кроме комментариев на свой счёт, а оставаться дольше не позволяет инстинкт самосохранения, который так и твердит, что сейчас что-то, да произойдет. Снова металлический треск, в этот раз громче, потому что перекладина металлической спинки кровати гнется, а вслед за этим разлетаются звенья цепи, сковывающей браслеты, и, раньше, чем парень успевает подумать, его хватают за ворот потёртой пронумерованной робы и швыряют на кровать с такой силой, что парень пролетает над её плоскостью, ударяясь о прилегающую стену. — Das am Morgen vergessen Sie, warum kommen kriechen.|Что к утру забудешь, зачем сюда приполз. Полковник бросает гневный взгляд в сторону формы, которая лежит на полу, и его лицо искажается гневом. Такого отношения к ней никому не позволено, особенно тогда, когда это всё заработано, а руки по локоть в крови. Он позволяет себе отвлекаться, потому что знает — сейчас французик даже не рыпнется. Ему страшно. Удар приходится в район лопаток, из-за чего и без того напуганный шпион совсем старается не показываться из угла кровати, потирая кое-как ушибленное место. Он даже слов произнести не может, только внимательно смотрит за каждым действием немца, будто от этого зависит его жизнь. К утру. Кажется, он попал, потому что раньше его не выпустят, сбежать не получится, а потом. потом опять казарма, паек и каждодневные работы в шахте, после которых руки вообще не поднимаются. Люмьер прижимает колени к груди, загнанно дышит и немного прогибается, потому что спина ещё болит. Ему не только страшно, тут ещё присутствует интерес — после такой фразы, обычно, даже в кино, идёт что-то такое, от чего жертва или в восторге, или кричит от боли. И пока что парень выбирает первый вариант. Форму поднимают и отправляют лежать на стул рядом, а потом, проходясь по комнате, спокойно, на первый взгляд, усаживаются перед парнем, сдвигая в сторону подушку и ухмыляясь. Пока что его изучают, и страшно даже думать, зачем. Полковник хрипловато хмыкает, протягивает руку и беря француза за волосы у лба, поднимает его голову. — Wer hier graue Maus? |Ну и кто здесь серая мышь? Люмьер шипит, хватается за запястье этой руки, пытаясь вырваться, и молчит, потому что, как оказалось, серой мышью стал он. Не то чтобы обидно, просто теперь получается, что это с ним играли, а он сразу и не понял. Ещё тогда, стоя за углом этого дома, нужно было бежать. И плевать, что он шпион и должен что-то разузнать о планах немцев. А сейчас сидит, шипит и извивается, пытаясь вырваться, хотя все тщетно. — Warum nur Narren sind Spione? |Почему в шпионы берут глупцов? — Почти риторически спрашивает полковник, как-то разочарованно морща лоб, а затем водит головой парня туда-сюда, рассматривает его лицо, а потом видные участки шеи, в чём-то себе убеждаясь. Несмотря на гомосячью нашивку на робе, его никто из заключенных не трогал, судя по всему. Это хорошо. — Ich lasse Sie hier.|Оставлю тебя здесь. Заключает неожиданно он, ничуть не стесняясь своей наготы и страшных шрамов, даже не думая прикрыться хотя бы одеялом, видно — и так неплохо, ну, или он не считает парня кем-то, перед кем стоило бы проявлять приличие. Последние слова, которые Люмьер услышал как через вату, его обрадовали. Да, уж лучше находится в доме полковника, беспрекословно его слушаться, чем снова идти в шахты, а потом ещё и в казарму, где не так давно на него стали заглядываться другие пленные. Но только от этой новости возбуждение не прошло, наоборот, фантазия, подпитываемая немецкой речью, начала выдавать такое, в чем Люмьер никогда не признается, поэтому все стало даже немного хуже. — Никого больше не было, поэтому и взяли меня. Я даже не доброволец, — шепчет парень, не понимая, зачем так пристально осматривают его шею. Как будто там есть что-то такое интересное. Всё тот же убийственный взгляд опускается вниз, созерцая бугорок, как должное. Хотя, это наверное, оттого, что немец уже давно знает о том, что у французика всё пошло крахом от того, что он сам завёлся. Однако, вид бронзовокожего сейчас снова возбуждает полковника — чувство, что он его сломил, правдиво, и теперь он сидит здесь и боится своего будущего. Убедившись в том, что паренёк чист, человек с серой, как стальной лист, кожей хмурится, но кратко, медленно разворачивая испещренный рубцами торс и упираясь обеими руками в стену по бокам от головы шпиона. Ему нравится шёпот, он говорит о том, что его боятся. — Spiel mit mir, klein erschrocken Frenchy.|Поиграй со мной, маленький напуганный французик. Люмьер пытается вжаться в стену, чтобы быть подальше, потому что слишком близкий контакт может повлечь за собой не самые радужные, для него, последствия, хотя, возможно, ему понравится, но прямо сейчас набрасываться на немца не стоит. Можно получить. — Эта моя фраза, — он тихо возражает, опуская взгляд. От этого голоса и произношения он периодически теряет контроль, отчего уже сейчас слышно рваное дыхание и видно закушенную губу. — Разве маленькая, серая мышка может играть с котом? Люмьер, по привычке, облизывает губы и пытается отодвинуться ещё дальше, но сзади стена, отчего все попытки в пустую. Очередная краткая усмешка искаженного хрипотцой голоса оказывается сопровождена каким-то снисхождением. Такое ощущение, будто парня читают, словно открытую книгу, зная даже те мысли, о которых он никому вслух не скажет. Хмыкая, полковник на миг опускает веки и ухмыляется, помимо чувства собственного превосходства начиная испытывать любопытство. Великолепный вопрос «а что, если?» обычно служит началом многим безосновательным поступкам. — Dennoch ist diese Katze will nicht eine Maus haben.|Тем не менее, этот кот пока не хочет убивать мышь. Немец подается вперед рывком, просто заставляя парнишку опустить колени от страха и желания закрыться руками, вжимает его грудью в стену и опускает голову к шее, обдавая кожу жарким дыханием. И это заставляет беднягу шумно выдохнуть и прикрыть глаза, потому что, как показывает практика, к шее лучше просто так не прикасаться. Удовольствия это приносит достаточно, чтобы заставить стонать и выгибаться. — Мышь может предложить себя. чтобы ее долго не убивали, — с маленькой остановкой отвечает Люмьер, хватаясь руками за одеяло, словно оно должно спасти. — Мышь. много всего умеет. Конечно, это было заметно сразу, поэтому он уже готовится к фразе по типу «Я знаю», или ещё что-то в этом духе. Сейчас даже давление, из-за которого становится больно спине, не так отвлекает, что довольно странно, потому что парень обычно сразу пытается прекратить что-то, что приносит неприятные ощущения. «Что если» приводит мужчину к совершенно несвойственной ему мысли, потому он играет со шпионом и дальше, касаясь бронзовой шеи кончиком длинного языка и чуть отстранившись — чтобы хотя бы дать ему продохнуть. Паренек выше его, но сложен хило, так, что поначалу его даже жалко бить. Поскольку это не сеанс в пыточной, — полковник может себе позволить подумать о том, что кого-то может быть жалко. Он напряжен, вот-вот задрожит. Шеи касаются сухие губы, упиваясь мягкостью кожи, оставляя на ней след от влажного поцелуя. Игра только началась, Ингваз собирается посмотреть, что будет с маленьким напуганным французиком, если ему дать волю и убедить в том, что ему ничего не грозит, даже за то, что он показал ему зубки. — Fürchte dich nicht. Führe mich.|Не бойся. Веди меня. Люмьеру приятно. Он запрокидывает голову назад, почти ударяясь затылком о стену, и шумно выдыхает, кусая губу. Сейчас он совсем не воспринимает немецкую речь, только наслаждается красивым произношением, да прикосновениями, от которых мурашки по коже. Понимание слов приходит позже, но. парень все равно боится действовать, даже двигаться как-то, хотя чуть-чуть придвигается ближе, шумно и коротко выдыхая. Он еле сдерживает тихие стоны, уже давно прикрыв глаза. Безумно приятно, и из-за этого кажется, будто это все странный, но приятный сон. Настолько приятный, что парень вот-вот кончит, так и не прикоснувшись к себе. Это увлекательно. Раньше ему никогда не приходилось спать с мужчинами, но в списке было и без того бурное разнообразие. Здесь и девушки из кабаре, и пару певичек, известные и не очень, и деревенские скромницы, и танцовщицы, чьим изяществом восхищается весь Берлин, и замужние женщины, даже дочь генерала. Однако, сейчас в большей степени полковника интересует не факт преступления принципов, а само существо паренька, который вздрагивает от прикосновений, сначала отдаляясь, как дикий зверёк уходит в угол клетки, а потом едва заметно, робко подаваясь вперед. Любопытство и азарт подогревают интерес. — Sie zittern, Maus.|Ты дрожишь, мышка. Замечает немец, гулко усмехаясь куда-то в нос, отчего звук искажается, снова касаясь губами шеи, приправив очередной влажный поцелуй прикосновением языка, а затем оставляя на коже яркий след, впиваясь в кожу зубами. Таких, как этот французик, он уже видел множество. Жертвы по натуре, им нравится, когда к ним проявляют грубость. Но в меру. — Потому что мне приятно, — шепчет в ответ парень, облизывая пересохшие губы. — Ты и сам это видишь. Он немного приподнимается, несмело кладет руку на плечо полковника, почти не создавая давления, прикасаясь совсем невесомо, а после немного продвигается вниз по стене, уже полноценно ложась спиной на кровать, оказываясь под немцем. Позволяет себе посмотреть кротко, словно уже смирился со своей ролью жертвы, а после прикрыть глаза, немного выгибаясь, чтобы упереться бугорком на штанах в чужое белье и зайтись громким стоном, от которого тут же идут мурашки. Понимая, что, возможно, ему так и не разрешали делать, парень опускается обратно на одеяло, прикрывает лицо с румянцем тыльной стороной ладони и кусает губу, немного рвано вздыхая. — Мышка ждёт дальнейших действий кота, — француз думает о том, что, конечно, это неправильно, что он должен упираться, пытаться сбежать, но от желания даже двигаться лень, если это не поможет справиться с возбуждением. Потом. Потом он придумает другой план, заберёт документы и сбежит, а сейчас лучше воспользоваться возможностью и не настраивать мужчину против себя. Странно, что это так действует на мужчину. Картавость и вылезший теперь наружу акцент делают паренька каким-то ещё более беззащитным на вид, а этот кроткий взгляд только подливает масла в огонь. Нет, теперь немец рад, что преступает свои принципы, позволяя себе увлечься глупым французским шпионом. Сейчас он сползает вдруг вниз, а полковник наблюдает за ним с интересом, видя изгиб худого тела, когда он приподнимает бедра, потираясь возбужденной плотью под тонкой тканью робы о его орган, слышит протяжный и такой мелодичный стон и тихо усмехается, — Du bist mein.|Ты будешь моим. Ингваз опускает руки, касаясь пояса, запуская ладони под полосатую робу, коротко, чтобы почувствовать жар чужой кожи, затем расстегивает рубашку, впиваясь в красивое тело взглядом, избавляет его от брюк и белья, швыряя брезгливо на пол вместе с ботинками, оказываясь сверху и прижимая шпиона к кровати своим телом, вновь впиваясь поцелуем в шею и разводит свои колени, упирающиеся в постель чуть выше сгиба его ног, заставляя парня обвить ими свой торс. Странно следить за реакцией на свои действия, но парень больше ничего и не может. Только стоны, тихие вздохи и какие-то краткие фразы с легко узнаваемым акцентом — максимум, на что он сейчас способен. От прикосновений к телу без преграды в виде полосатой робы, Люмьер тихо стонет, прикрывает глаза и сглатывает. Несмотря на то, что кожа довольно груба, это все равно приносит странное удовольствие, которые жаром разливается по телу. Когда одежда остаётся где-то в стороне, а ноги уже сами обвивают торс немца, парень ещё раз смотрит на него глазами, полными мольбы, а румянец даже и не думает сходить. — Ja. — он отвечает на родном для полковника языке и призывно выгибается, руками позволяя себе обвить шею мужчины, чтобы было удобнее. Не так страшно то, что будет дальше, как ожидание. Во время войны Люмьер, как и все нормальные люди, ушел на фронт, а подготавливать себя для кого-то не было ни времени, ни возможности, ни даже мыслей, а сейчас он уже лежит, такой разгоряченный, возбуждённый, готовый ко всему, только немного волнуется на счёт неприятных ощущений, потому что размер совсем не мал. Что ж, эксперимент успешен. Такое поведение парнишки нравится ему гораздо больше, чем скулящее и зажимающееся в угол кровати бревно, мужчине хотелось взять его всего без остатка, чтобы его обнимали, подставлялись рукам и стонали, не скрывая яркого румянца на щеках. Ему нравится, как французик томно вздыхает, а потом глядит на него этим красноречивым взглядом, который говорит ему о том, как хочется Люмьеру быть его. Полковник скалится в ответ, через прищур глядя в лицо, по которому пляшут жёлтые блики от света горящих глаз, облизывает пальцы, щедро смачивая их слюной, опускает левую руку вниз, касаясь узкого колечка мышц, смазывая его, а потом внезапно вторгаясь внутрь пальцем, потом вторым, несколькими резкими толчками двигая ими внутри, во время первого отрывистого стона, соравашегося с губ заключенного вновь впиваясь поцелуем в кожу на шее. Пальцы выскальзывают также неожиданно, как и вторглись, правая рука обвивает талию француза, заставляя его изогнуться сильнее. Немец приглушенно рычит нутром от предвкушения, стоит только представить, как там тесно. Спуская белье, обхватывая возбужденный член пальцами и направляя себя, он сначала упирается головкой в мало-мальски подготовленный проход, предупредительно толкается, а затем медленно, проникает, сразу на всю длину. Люмьер благодарен даже за такую подготовку, поэтому и благодарно, томно выдыхает, прогибаясь в спине и ерзая, показывая нетерпение. Только это нетерпение сразу же куда-то испаряется, как только парень чувствует первые движения. Внутри все сразу скручивается узлом, наружу рвутся стоны, а тело прогибается настолько сильно, что слышен хруст позвонков в поясничном отделе. И это не только от удовольствия, но и от боли, потому что нужна была тщательная подготовка, а так. — Ещё. пожалуйста, — никогда ещё он не просил никого, не позволял себе такого, обходясь только стонами и вздохами, а сейчас просит, сильнее краснеет и даже взгляд не отводит, позволяя в полной мере оценить его реакцию. Руки сильнее прижимают хилое тельце к широкой груди, из-за чего член парня оказывается в своеобразном приятном плену, а когда тот начинает самостоятельно двигаться, незамедлительно приходит долгожданное удовольствие. Правда, самому двигаться сложно. Это неудобно, довольно проблематично и почти не помогает, поэтому Люмьер издает тихий, протяжный стон и запрокидывает голову назад. — Пожалуйста, двигайся. Полковник незамедлительно оставляет ещё один глубокий засос на шее, там, где обычно пролегает линия ворота, погружаясь в него до основания и ненадолго замирая. Внутри горячо и тесно, стенки пару раз сжимают член, пока парень стонет и выгибается в судороге, дрожит, а чтобы скрыть собственный стон, немец вгрызается в кожу на шее, сильно, скорее всего, останется отпечаток челюстей. Это не просьба, это мольба, а если она прозвучала вслух — грех отказать. Этот взгляд ни с чем не спутать, — ему подчинены, в этот момент французик похож на ручного зверька, и это вызывает ухмылку, несмотря на то, что Ингваз сам чувствует возбуждение, особенно тогда, как шпион вновь стонет и извивается под ним, снова просит, и в этот раз его просьбы будут выполнены. Пленённая теснотой и теплом плоть изнывает от желания. Полковник этого не учёл, делая первый толчок, который оказывается для него невероятно тягуче-приятным, отчего он хрипит, издавая пошлый стон. — O, ja. От этого стона по телу — мурашки, все мысли сразу же испаряются, а парень, до этого опустившись на кровать спиной, снова изгибается, словно уже не в силах оставаться безучастным, когда тут такое происходит. — Быстрее. — Совсем тихо, с придыханием. Люмьер стесняется своих просьб, каждый раз краснеет и жмурится, кусая губу, которая, кажется, совсем не скоро заживёт. Попытки самому двигаться навстречу проявляются чаще, да и резче, по ощущениям, словно ему чего-то не хватает. Да, возможно, скорости и резкости, как раз, иначе это похоже на пытку. Безумно приятную пытку, от которой все внутри сводит, колени начинают дрожать, а новые стоны так и сыплются наружу. Руки непроизвольно вжимают в грудь тело паренька, стискивая его до хруста рёбер, а немец хрипит вновь, резко отводит бёдра назад, полностью выскользнув из парня, выжидает пару секунд, пока он не начнет скулить и требовательно раскачивать тазом, впивается жадным, страстным поцелуем куда-то под кадык, так же неожиданно для него вторгаясь снова и начиная всаживаться грубыми толчками, наслаждаясь им. Его стонами, становящимися похожими на всхлипы, бурной реакцией хлипкого, но красивого тела французского шпиона, стремясь выбить из него больше звуков и реакций, не замечая, как теряет голову и вторит его стонам своими, короткими, сиплыми, но не менее блаженными. Темп нарастает, удовольствие и желание большего заставляют немца кусать бронзовую кожу, целовать шею, плечи и ключицы, он всаживается всё грубее, и от толчков тело парня то и дело подталкивает вверх на постели. Люмьер стонет от удовольствия, подаётся навстречу, хотя теперь это не так важно, немец все делает сам. От удовольствия едва слезы на глаза не наворачиваются. Парень сильно выгибается, громко, протяжно стонет, не задумываясь о том, что, может, их кто-то услышит, и сильно сжимается. — Прекрасно. — Он может произнести только это, потому что тело начинает дрожать, руки сильнее впиваются в плечи полковника, а голова снова запрокинута назад, позволяя оставлять множество меток. Сейчас даже не важно, что их будет видно, Люмьер на это согласен, он только рад, потому что ему это нравится. Ключицы испещрены укусами и засосами так сильно, что уже не видно истинного цвета кожи и всё внимание достается шее которую целуют всюду, где могут дотянуться, ожесточённо всаживаясь в сжимающееся нутро, позволяя себе изредка тихое рычание вместо стона. Странно, но Ингваз потом будет удивлён — он даже не знал, что может быть так хорошо. Тела тесно прижаты друг к другу, с каждым движением чужой торс создает давление и трение с возбужденным членом парня, всё ожесточеннее вонзаясь в его восхитительно узкое чрево, сдерживая оргазм, который пару раз уже пытается заставить немца кончить. Парень начинает дрожать и его длинные пальцы вцепляются в полковника, и это становится сигналом, к тому, чтобы дать себе волю и окончательно потерять голову, разразившись утробным громким стоном, изливаясь внутрь, в это время инерциально совершая несколько последних толчков. Парня едва не ломает, настолько силен оргазм. Это похоже на вспышку, рождение новой звёзды, во время которого голова идёт кругом, а лёгкие будто сжимает невидимый обруч, из-за чего трудно дышать. Воздух в комнату стал тягучим, пропитанным запахом секса, поэтому Люмьер дышит поверхностно, часто, словно загнанный зверёк. Он не говорит ни слова, когда устало опускается на кровать, улыбается и проводит кончиками пальцев по шее и ключицам, от каждого прикосновения к меткам чувствуя лёгкое покалывание. — Получается, теперь я твой? — На фоне прошедшего оргазма и эйфории это уже не кажется глупым вопросом, хотя все возможно. Парень рассматривает шрамы на серой коже, по каким-то проводит пальцами и смотрит как-то странно, даже не с отвращением, а каким-то любованием. Для него шрамы никогда не были чем-то противным и уродливым, потому что у самого достаточно их на руках. Пока мужчина жадно дышит ртом, стиснув зубы, он уже думает о том, как поступить дальше. Сначала в голове проносится сегодняшний спор с генералом Кёнигом, по поводу того, что план вышестоящих относительно этой местности и его полка является минимально востребованным, и если дать документы шпиону — можно самому разрабатывать стратегию планомерных действий на этом клочке земли. Потом он шипит сам на себя, ибо это было бы предательством Рейха. В любом случае, оставить шпиона возле себя он не может, потому решается на другой вариант, как казалось, самый правильный. Взгляд снова становится холодным, полковник отстраняется, отталкиваясь руками от кровати, невозмутимо возвращая на место спущенное бельё. — Wenn Sie möchten, können Sie denken, so. Und jetzt haben Sie eine Minute Zeit zu entkommen.|Если ты хочешь, думай так. А сейчас у тебя есть минута на побег. Люмьер тихо фыркает, садится на постели и быстро одевается, кое-как достав с пола свою одежду. Можно было предположить такое изменение в настроении полковника и просто молчать, но он решил ухудшить свою ситуацию. И без того сидеть больно, а бежать — тем более будет больно. — А я знал, мышка, что так будет. Не отличается ты от других ни на грамм, — почти про себя шепчет парень, поправляя робу заключённого. Дорогу он знает, помнит, куда нужно бежать, поэтому подхватывает пару документов, на которых показан план местности, и бежит на улицу, осматриваясь, чтобы не разбудить сторожей. До ворот бежать недолго, но через них ещё надо пролезть. Люмьер кидает свёртки через забор, а потом лезет сам, падая куда-то в кусты. В темноте найти документы трудно, приходится все делать на ощупь, благо, все лежит недалеко. Подхватив все, оглянувшись на концлагерь, парень бежит в сторону леса, надеясь скрыться где-нибудь до рассвета. Вставая с постели, полковник стоит у стены, подбирает с тумбочки ключ от наручников и с абсолютно нейтральным лицом раскрывает браслеты, которые ещё остались на руках. Странно, что после того, как бронзовокожий уносит ноги, от его слов остаётся какой-то осадок, но он стирается тогда, когда Ингваз думает о том, что это был самый лучший вариант развития событий. Нейтральный. Он мог бы засунуть паренька обратно в шахты, где он сгинет за неделю — заключенные с розовым треугольником на робе не живут долго, либо подыхая от сифилиса, либо их забивают другие узники. Так или иначе, всё случившееся как-то забывается, время течёт своим чередом, Люмьеру удается вернуться к кучке французских партизан, откуда и был изначально, где были жутко рады видеть давно похороненного ими паренька. Они прятались от бомбёжек в церкви, будучи полностью в безопасности, как казалось бы, пока кто-то из своих не сдаёт их местоположение и результат — очередной налёт. Большую часть перебили на месте, многих взяли в плен, находя обрывки переговоров с сектором Крейсау — центом партизанского движения в Польше. Их будут допрашивать, скорее всего, совсем не предлагая пряник.